Проекты

…ЗВЕЗДЫ    ПАДУЧЕЙ   ПЛАМЕНЬ.

Положа руку на сердце, признаюсь, что испытываю  умиротворенную печаль,  гуляя  по всевозможным некрополям, старинным кладбищам.  Как сказал мне один умный и грустный   друг  — это «уравнение многих неизвестных с немногими известными». Покоятся рядом мещанин, славный ученый, мелкий чиновник, первой гильдии купец, увенчанный боевыми наградами боевой генерал и, конечно, а как же можно без него — то?  «Васёк, блин,  тебя не забудем!».

Так, в  погожий летний  день, я часами бродила  между могилами по Пятигорскому кладбищу, разбирая  порой уже полустёртые  надписи на памятниках. Останавливалась, когда встречала  известные имена, такие как Верзилины, да, да… те самые Верзилины в доме которых разыгралась, казалось бы, многим  известная  до мельчайших подробностей сцена. Долго стояла у обшарпанного  плохо сохранившегося фамильного   склепа, явно неоднократно подвергавшегося разорению. Пыталась представить минувшую жизнь покоящихся  в них людей и медленно брела дальше:  Шан- Гирей, Столыпины, Соллогуб, Закревские, Карамзины, Лопухины, Муравьёвы, Олсуфьевы, Бакунины, Орловы, Захаржевские, Шульцы, Энгельгардты… Понятно, что здесь не погребены конкретно знакомые и современники Лермонтова из того  ближайшего его окружения. Возможно,  это всего лишь их  далекие — предалёкие разветвления многочисленных   родственников,  а может  даже просто однофамильцы.

Мои размышления прервал подъехавший катафалк. Поблизости на скорую руку  подхоранивали усопшего старика. Как-то уж очень поспешно опустили гроб  в заранее подготовленную яму, кинули по горстке земли и моментально разъехались в разноцветных иномарках.  Возле могилы  остался торчать старый дед в монашеском клобуке. Суетясь, он что- то поправлял на свежей  могиле. Проходя мимо,  я поздоровалась, дед с охотцей ответил и мы разговорились.

Не знаю, правда или нет, что дед,  (как он утверждал),   был прямым далёким потомком кучера Петра Семёновича   Верзилина, хозяина рокового дома,  но вот какую версию гибели  поэта он мне поведал.

*   *   *   *   *

—  Помилуй, Мишель,  не имею права ехать  в Пятигорск, даже и не проси, милый! Ты же знаешь, что мне поручено сопроводить тебя в действующий  отряд! —  Не  шёл ни на какие уступки племяннику  двадцатипятилетний двоюродный дядя,  Алексей Аркадьевич Столыпин, капитан  Нижегородского  драгунского полка, известный  в светских кругах по прозвищу Монго.

— Послушай, ведь это всего лишь бумага… — не сдаётся  поручик  Тенгинского  пехотного полка  Михаил Лермонтов. — Предлагаю  предоставить всё  Судьбе —  бросаю полтинник, если упадёт кверху орлом — едем в отряд, если решёткой — в Пятигорск. Согласен, Монго?

Столыпин молча кивает  головой. Полтинник  брошен… Круто и неожиданно меняется маршрут, указанный в подорожной.  Мишель победно, словно в детстве,  когда собирался ехать  с бабушкой на Воды, радостно кричит:

— В Пятигорск, в Пятигорск! —  Тёмно карие глаза горят углями, высокий чистый  лоб покинули морщинки, под редкими усиками играет загадочная улыбка, так   нравящаяся барышням и дамам, перед которыми он представляется  то Печориным,  то почти что Демоном.

Лермонтов знает, что сейчас в этом картёжном, вроде  кавказского Монако, городке, так зовёт  Пятигорск  любящий кутежи и бретёрство Мишель,  немало старых друзей на излечении  после ранений.  Да и вообще  курорт просто кишит  знакомыми,  съезжающимися  летом  на Воды! Все живут  открыто и весело. Побывать на Кавказе в девятнадцатом веке   это был своего рода, бон тон, /хороший тон, манера/.

Ах, какие же усилия прилагает поэт, чтобы только задержаться  в этом русском  Монако. /А в раскалённом мощном  воображении уже бушует  план. Ведь он любит маскарад жизни, где всегда он — герой!/   А пока придётся идти на обман. Его  поддерживает и помогает достать нужные  бумаги     мадемуазель  Эмилия, им же прозванная  “роза Кавказа”. В  своё время  у Мишеля с ней  были весьма интересные, забавные  отношения, /чертовски хороша  Эмилия, но… не его куртуазная дама сердца, не его!/ Теперь они только  друзья.

И вот  поручик уже имеет врачебную бумагу, что ему ох как!  необходимо подлечиться местными ваннами. Мудрый комендант городка вздыхает: молодость!  И размашистой подписью узаконивает приезд Мишеля  с его спутником. Однообразная жизнь  на Водах начинает  бурлить!

Прыткий  до шалостей Мишель устраивает игры, пикники, в общем, говоря нынешним слэнгом, под его началом молодые офицеры  отрываются по полной программе! Обжимаясь, запыхавшись,  бегают в “горелки”, страстно срывая с девичьих губ поцелуи. Затевают “кошки —  мышки”, при этом  раскрасневшиеся  барышни — “мышки”, попавшие в крепкие  руки- мышеловки  усатых “котов” до чего ж  прекрасно и восторженно визжат!.. А   игра в серсо, затеянная специально шалуном Мишелем? Дамы и кавалеры перекидываются обручами при помощи палочек,  каскад кружевных юбок, взлетая, обнажает щиколотки прелестниц,   о — о- о!  Это почти секс по тем временам! Но при всём  этом   у поэта, не  пушкинская весёлость, эдакая  искрящаяся, шаловливая, она у  Лермонтова неземно печальная, с налётом байронизма…

— Николя! — поэт отзывает в сторону друга с большим  черкасским кинжалом у пояса обаятельного и молчаливого   Николая Соломоновича Мартынова. — Сегодня мы приглашены к Верзилиным и там при всех ты  вызовешь меня  на дуэль. Повод я найду, ты же  знаешь… Да не перебивай, слушай!  На дуэли,  я пальну в воздух, а ты  целься  мне в левую руку, только, дружок, будь добр, не промахнись!  Все последствия продуманы… ты не в ответе ни за что, я всё улажу сам… Пойми, мне необходимо в отставку,   понимаешь? Кроме тебя,  я никого не  могу попросить об этой услуге. Клянись, что  это навсегда останется  нашей  тайной. /Кстати, Мартынов клятву сдержал!/ Пойми, я не хочу возвращаться в полк,  всё это…  —  Лермонтов крепко ругается. — Мне надо,   писать, понимаешь, писать… о Пугачеве,  Грозном, декабристах… Писать, работать… Я чувствую, что всё,  чем я  занимаюсь не то… совсем не то! И здесь, на Кавказе, эта война,  мне чужда…  Не моё не моё… — Он в отчаянии  хватается за голову.

И вот тут давайте  поразмышляем о том, а кем бы стал   Лермонтов, не случись этой дуэли?  Университет был  бы для него явно  тесен, богемная жизнь, мелка. Представить себе Лермонтова замкнувшегося в семейном кругу, в личном благополучии, не может, я думаю, самая  благонамеренная фантазия. Безусловно, военная  эпопея Кавказа увлекла его своей  романтической стороной, обогатила массой впечатлений…  и всё, не более!  А как  вы видите Лермонтова, примкнувшего к   революционному движению 60-х и 70-х годов?  Да никак… Это равносильно вообразить Толстого, в преклонных годах участвующего в террористической организации, или Достоевского, вступившего в социал- демократическую партию. А может поэтическое  уединение в Тарханах? Но этого ли  требовали  его богатырские  творческие силы?  Монастырь, скит?.. А почему, нет?  Полагаю, что эта ноша затвора, была бы по плечу такому духовному атлету. И не случись пятигорская трагедия, Европа стала бы  созерцательницей небывалых  творений,  восходящих  из таинственного лона России.

…Вечером в доме Верзилиных обычным порядком   развлечения. Поэт,  разгоряченный  вином и ожиданием,  в ударе. Поддразнивая кокетливую  Эмилию, вальсирует. Сидящий за роялем князь Трубецкой, вдруг обрывает аккорд и в тишине зала все слышат конец фразы, которую Мишель по- французски  бросает  Мартынову: “пуаньяр” /кинжал/.  Присутствующие относятся  ко всему происшедшему с недоверием, а кое-кто с не скрываемой иронией.  Танцы продолжаются, как продолжались они в “Маскараде”…

Потом была гроза вблизи Пятигорска, заглушившая выстрел Мартынова.  Оборвалась не свершённая миссия  того, кто должен был создать нечто   превосходящее размерами и значением догадки нашего ума — нечто и в самом деле титаническое. Ангел, принёсший  двадцать семь лет назад его душу к нам,  на землю,  и певший ту песнь, которой потом “заменить не могли ей скучные  песни земли”,  возвращал её на небо.

Не знаю, через какие  чистилища  прошёл в посмертии великий дух поэта, завязывая сложные узлы короткой жизни… Но надо окаменеть душой, чтобы не понять и не услышать, в   созданном им на земле даже одном  лирическом акафисте “Я Матерь  Божия, ныне с молитвою…” неотступное  чувство  избранничества, исключительного долга, давлеющего над  его Душой и Судьбой.