Проекты

Тётя жила с нами в одном дворе, вместе с моей матерью и бабушкой; её чистоплотность,
трудолюбие и ловкость потрясали меня. Я никогда не видел, чтобы она долго разговаривала или
улыбалась. Нередко мне казалось, что она отроду немая. Однажды я спросил у матери причину
всего этого; мне было интересно, почему у нас в доме царит бесконечная, траурная тишина. Ну
ладно, допустим, это было связано с тем, что мой отец не вернулся с войны, и поэтому мама
страдает; она переживает тяжёлые дни, пропитанные печалью из-за потери молодого мужа и
собственной участи раннего вдовства, и оттого, что меня – единственную память о муже она
вынуждена воспитывать без отца. А тётя? Почему же её называют «старой девой»? Уставившись
на меня печальными глазами, мама промолвила:
— Ты ещё ребёнок, я не могу тебе рассказать – душа не вынесет…
Спустя немного, моя бабушка пояснила мне некоторые нюансы: как я уже отметил, ещё во время
войны тётя Ханум получила «похоронку» – извещение о гибели жениха. Она босиком прибежала с
находящейся в сельском центре почты домой, и, рвя на себе волосы, причитала:
— Сестрица, сестрица, — звала она мою мать. — Гейбат, Гейбат приезжает! Скоро наша свадьба!

Гейбат был моим дядей, а её женихом.
Бабушка рассказывала, что мои родители поженились за три месяца до начала войны; после их
свадьбы дядя обручился с моей тётей, и вскоре и у них должна была быть свадьба; покойный
дедушка посоветовал повременить со свадьбой до осени; но неожиданно началась эта проклятая
война, и все молодые мужчины села, в том числе отец и дядя, уехали на фронт; через пять месяцев
на Гейбата пришла похоронка, а отец был объявлен пропавшим без вести. Бабушка говорила, что
после того, как тётя получила на жениха похоронку, люди, наблюдавшие за ней, печально качали
головой: «Бедняжка Ханум, вот как на неё подействовала гибель жениха! Она явно помешалась!»

С тех пор тётя Ханум осталась в памяти именно такой: тихой, бессловесной. Она считалась самым
молчаливым человеком у нас в селе, и, несмотря на то, что с войны прошло уже много лет, замуж
она не вышла; ожидала жениха. Оказывается, «старыми девами» называли незамужних взрослых
женщин.
Тётя Ханум вечно носила на голове черную косынку с красными цветами. Даже летом она так
прочно завязывала косынку, что видны были только глаза; эти печальные глаза я никак не мог
забыть. Все дети во дворе остерегались её. Точнее, боялись даже обращаться к ней, так как стоило
её обидеть каким-нибудь неосторожным словом, то она вполне могла изувечить этого человека. В
такие моменты я тоже боялся её. При её злости ей под руку лучше было не попадаться. Это всё,
что я знал о тёте, и в душе горько переживал из-за её печальной судьбы.
Однажды к нам в гости приехал из города дядя Аббас. Бабушка приготовила ему самые любимые
блюда: плов с зеленью, жаркое с овощами и довгу . Аромат довги, готовящейся большой кастрюле
на разведённом во дворе костре, доносился повсюду; дядя говорил, что он очень соскучился по
этому аромату. Вообще, довга, которую готовила моя бабушка, всегда получалась очень вкусной –
она клала в неё свежий хвощ, щавель, мяту и прочую зелень с незапоминающимися для меня
названиями, что делало довгу ещё ароматнее и вкуснее. Бабушка разлила довгу в большие миски,
и по обычаю, отправила меня к семи соседям (каждый раз, когда она готовила что-то вкусненькое,
поручала мне отнести немного и соседям, до которых доносился аромат этих блюд).

После обеда, обычно, бабушка вызывала меня к себе, и скрестив ноги, сидела на балконе,
прислонившись к чёрному сундуку с красными цветами, а меня укладывала у себя на коленях и
говорила, что чем больше я буду спать, тем здоровее я вырасту. И в тот день, после обеда, моя
мать и тётя занялись во дворе стиркой старых ковров; а бабушка с дядей, усевшись на балконе,
беседовали за чашкой чая. А я лежал, положив голову на колено бабушки, и бабушка баюкала
меня, гладя мои кудри своими окостенелыми пальцами. Едва я закрыл глаза, как бабушка
обратилась к дяде:
— Ну вот, сыночек, я вызвала тебя для того, чтобы посоветоваться. Ну в чём была наша вина, что
нас настигло столько несчастий? У обеих твоих сестёр судьба сложилась печально – одна
помешалась, получив похоронку на своего жениха Гейбата, а у другой муж пропал без вести – ни
слуху о нём, ни духу! Бедное моё дитя – до сих пор верит, что он вернётся! Вернётся, а как же!
(бабушка имела ввиду моего отца). Наверняка, и его они убили, немцы проклятые! А этот ребёнок
остался без отца… (бабушка указала на меня). Может, ты заберёшь его с собой в город? На Месме
тут хотят жениться, может, позволим бедняжке устроить свою жизнь?
Дядя нахмурился, но не промолвил ни слова – лицо у него почернело. Его чай, наверняка, давно
остыл; я краем глаза заметил, как он печально взглянул на горы, а затем, обернувшись к моей
матери, которая таскала во дворе воду из колодца, спросил:
— А что она сама, согласна?
— Не беспокойся, сыночек! Не согласится – уговорим!
— Нет, ты сначала посоветуйся с ней! Только поосторожнее!
— Хорошо, дорогой! Но пойми меня, я уже не могу видеть их в таком состоянии! Скоро руки на
себя наложу! Вот почему я вызвала тебя!

У меня словно ком застрял в горле; неожиданно я так зарыдал навзрыд, что бабушка вздрогнула;
мама ринулась со двора в дом, а дядя, гладя меня по голове, попытался успокоить меня. Но я не
успокаивался. Убежав от них, я ворвался в комнату, окна которой открывались на зелёные горы, и
прижав лицо к подушке, громко заплакал. Заплакал навзрыд. Наконец, почувствовать над головой
добрые, ласковые взгляды и дыхание матери, я обернулся, и обняв её, спросил сквозь слёзы:
— Ты бро… бросишь меня… и вы… выйдешь за… замуж?
Мама прослезилась, и спросила в слегка сердитом тоне:
— Кто это тебе сказал, солнышко?
— Бабушка…
— Нет же, родимый мой, бабушка пошутила! Как такое возможно?
В это время бабушка вместе с дядей вошла в комнату:
— Ты же взрослый мужчина! Разве мужчины плачут? – промолвила бабушка приказным голосом,
слегка шлёпнув меня по спине. Мама упрекнула бабушку:
— Слушай, перестань нести при ребёнке всякую чушь! Что ты зациклилась на моём замужестве?
Как это вообще взбрело тебе в голову? Прекрати эти разговоры раз и навсегда! – сказала она, и
обняв меня, отвела в другую комнату.
В ту ночь я до утра остался с матерью, и она долго рассказывала мне о моём отце, не забыв
упомянуть при этом, что он не погиб, он обязательно вернётся. Упоённый этими сладкими
рассказами, я заснул.
На утро дядя Аббас попрощался с нами и уехал в город; ему очень понравился решительный отказ
моей матери выходить замуж, и прощаясь, ласково обратился ко мне:
— Учись как следует, окончи школу и приезжай в город! Поступи в институт, и, покуда жив твой
дядя, ни в чём нуждаться не будешь! Начнёшь зарабатывать себе хлеб насущный!

Минули месяцы, пролетали годы, и я постепенно взрослел. И чем больше волосы моей матери
покрывались проседью, тем меньше у меня оставалось надежды увидеть своего отца. Бабушка
была вовсе обессилена, а тётя, как прежде, не расставалась с чёрной косынкой даже в постели.

Я окончил школу, и когда мама провожала в Баку, она, вытирая слёзы из полных гордости глаз,
сказала мне:
-Ты моя единственная надежда, моя опора, сынок! Всю свою жизнь ты был для меня памятью об
Акраме, и я буду ждать тебя всегда! Здесь ты нужен больше!
Желание матери я исполнил. Окончив в Баку университет, я вернулся в родное село и устроился
на работу. Женился, стал отцом. Бабушки уже не было в живых, но моя мать сама стала бабушкой,
и теперь она, переполненная счастьем, рассказывала своим внукам то о моём отце, то о моём
детстве.
Со времён войны прошло около тридцати лет, но мама всё ещё ждала отца; ей всегда казалось, что
он не погиб, и обязательно вернётся. Каждый раз, рассказывая сочинённые ею байки о моём отце,
она, прослезившись, гордо показывала внукам меня, и говорила, что муж у неё был таким же
высокорослым и сильным мужчиной, спустивший с немцев три шкуры.

Это было весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Однажды, я уехал в город по делам.
Случилось так, что мне пришлось переночевать у дяди. Дядя Аббас был известным в Баку учёным,
профессором. В послевоенные годы он часто приезжал в село, помогал нам, и нередко, шутя,
делал мне замечание: «Как же ты допустил такое, что мать твоя состарилась!»

Едва мы закончили завтракать в квартире дяди, находящейся недалеко от бульвара, как жена дяди
– тётя Лятафат сообщила, что его к телефону вызывает какая-то женщина. Дядя Аббас немного
удивился: «Интересно, кто это с утра пораньше?», и поспешно поднял трубку. Тётя Лятафат
отметила, что сегодня, наверное, у кого-то защита, и спрашивают то ли из деканата, то ли из
кафедры.
— Профессор Гулиев? – услышал дядя с того конца провода женский голос.
— Да, это я… – ответил дядя, слегка ошарашенный незнакомым голосом.
— С вами говорит народная артистка Зибейда-ханум…
— Зибейда-ханум?
— Да, да… Я сама намеренно не побеспокоила вас ночью, Аббас-муаллим! Решила подождать до
утра – у меня для вас хорошая новость.
— Слушаю вас, Зибейда-ханум! Что за новость?
— Профессор, дело в том, что я только вчера вернулась с гастролей… Из Мюнхена… У вас есть
друг детства, по имени Акрам…
— Акрам???…
— Да, да… Акрам… Шахиноглы… Так вот…
— Не может быть! – покрылся дядя холодным потом. Мы все – и я, и тётя Лятафат, и дети, с
изумлением глядели на побледневшего дядю, пытаясь понять, как отреагировать на эту новость. Я
ничего не осознавал – все мы замерли посреди комнаты.
— Да, он жив! Он дал мне письмо, чтобы я передала вам…
— Не может быть! Зибейда-ханум, Акрам уехал на фронт еще в 41-м… Как же???
— Ну что я могу вам сказать… В Мюнхене, после концерта, ко мне подошёл высокий, седовласый
господин, и представившись Акрамом Шахиноглы, дал мне письмо и попросил передать его другу
детства и шурину Аббас-муаллиму… А я, вернувшись, узнала, что вы довольно известный человек
в республике. Это можете быть только вы. Но если я ошиблась, то прошу прощения…
— Нет, нет! Зибейда-ханум… Всё правильно…
Дядя вытащил из кармана платок, и вытирая поступивший на лоб пот, медленно шепнул:
— Хорошо, Зибейда-ханум! Я сейчас приеду!
Как бы мне не верилось в эту новость, но в этот день весь мир предстал передо мной совершенно в
ином цвете; мой отец был жив! Я подумал только об одном – как теперь нам передать эту весть
моей матери, и как она отреагирует на это?
Зибейда-ханум встретила нас крайне приветливо. И когда она протянула дяде продолговатое, но
достаточно толстое письмо, у меня по телу прошлась дрожь, и я подумал: «Неужели это письмо
действительно от моего отца?»
-Аббас-муаллим, – промолвила Зибейда-ханум нежным голосом, полным волнения. – Ну вы
знаете… Я серьезно рисковала, проведя это письмо через границу… Всю ответственность я взяла
на себя… Меня ведь не проверяют! И еще – сообщить родным такую радостную весть… Эххх… Я
столько плакала, если бы вы знали! Вы только представьте… Акрам-муаллим и сам обливался
горькими слезами… умолял меня… Судьба, говорит… Жена, говорит, была беременна, когда он
ушёл на фронт… Я не могла не привезти это письмо!

Глаза дяди были полны слёз; трясущимися руками он кое-как открыл это толстое, продолговатое
письмо, и прочитав первое же предложение, зарыдал навзрыд – а Зибейда-ханум присоединилась к
нему.
— Это он! Акрам! – громко промолвил дядя, и указывая на меня, добавил: – А это его сын, Яшар! О
рождении Яшара он даже не знает!
— Господи Всевышний! Какая трагедия! – взглянула на меня Зибейда-ханум, вытирая слёзы. –
Сынок, Яшар, а мать твоя жива?
— Жива… Она до сих пор ждёт его!
— Ничего себе! Чего только не бывает на этом бренном мире! – воскликнула Зибейда-ханум,
ударив руку об руку.

…В ту ночь до утра мы не сомкнули глаз. Мы не знали – радоваться, или огорчаться; дядя Аббас,
то и дело, перечитывал письмо и обливался горькими слезами; порой тётя Лятафат забирала у него
письмо и перечитывала дальше. А для меня возродился совершенно новый мир; душа была
переполнена странными чувствами. Тоска и любовь к отцу, страдание от разлуки, теплота и
одновременное безразличие, рождённое многолетней разлукой… все эти чувства были так
смешаны между собой, что я не знал – плакать мне, или смеяться… В письме были печальные
известия – и больше всего, наверняка, они были ужасны для моей матери: в седьмом месяце войны
отец попал в плен, и его увезли в Германию; и ровно 3 года 23 дня он испытал небывалые терзания
в концлагере, а позднее, незадолго до окончания войны, какая-то немка помогла ему сбежать из
концлагеря, и он отправился в Швейцарию вместе с этой женщиной. Он не смог вернуться в
Советский Союз даже после окончания войны; шли слухи, что Сталин приказал расстрелять всех,
кто вернулся из плена, как врагов Родины. И отец предпочёл остаться неизвестным, чем погибнуть
под этим позорным клеймом. Позднее отец женился на этой немке, и у них родились трое детей –
два мальчика и одна девочка. Значит, у меня есть сестра и братья? Боже милостивый! Уж не сон
ли это? Всё это ещё ничего – но как теперь сообщить эту новость моей матери? Мы долго думали
об этом, и дядя Аббас решил поехать в село вместе.

Доезжая до села, моё сердце стало биться, словно птица в клетке. Солнце уже закатилось за горы,
но было ещё светло. Вершины гор были окутаны белоснежным туманом. В эти мгновения мне
казалось, что горы в печали; они были похожи на жителей нашего села Гум – то задумчивые, то
печальные, то сияющие под яркими лучами солнца, словно олицетворяя праздничную атмосферу
села. А на этот раз леса на склонах гор словно были покрыты огромной тенью; снежные вершины
вечно гордых гор стали невидимы.

Когда мы въехали в село, с минарета сельской мечети, находящейся возле нашего дома, доносился
азан . Громкий, жалобный голос Мешеди Шихали был слышен во всём селе. Уже долгие годы, как
дядя Шихали, три раза в день, взбирался на минарет и провозглашал азан. Сельчане говорили, что
дядя Шихали – единственный мулла, который имеет право взбираться на минарет; Господь одарил
его таким громким и звучным голосом, что слушая его – неважно когда – ранним утром, при
дневном или ночном богослужении – волосы вставали дыбом, и независимо от себя хотелось
слушать его. Ещё с детства я был обворожён этим голосом, который сейчас теребил мне душу не
меньше; складывалось такое ощущение, что в село произошло что-то скорбное. Под звук азана я,
вместе с дядей, вошёл во двор. В тот вечер все родственники собрались у нас, и в каждый раз,
когда я вспоминаю, как дядя сообщает моей матери дрожащим от волнения голосом новость о
моём отце под изумлёнными и полными недоумения взглядами гостей, описывать происходящее
дальше я уже не могу. Могу сказать только то, что тётя, которая ещё тридцать лет назад, получив
на почте похоронку, босиком и опростоволосившись, прибежала домой, точно так же,
расхаживаясь во дворе, бесконечно повторяла моей рыдающей матери:
— Вот видишь, Месме, я же говорила тебе, что мой Гейбат тоже жив, он не погиб! Он обязательно
вернётся, вот увидишь! Акрам найдёт его, где бы он ни был, и привезёт вместе с собой! Как увёз,
так и привезёт!

…Спустя два месяца после того письма мама неожиданно умерла. Она унесла эту боль вместе с
собой в гроб. Дядя Аббас сообщил о полученном письме своему другу – генералу КГБ,
работающему в Баку, и попросил его помочь моему отцу вернуться на родину, в Советский Союз,
чтобы увидеться с роднёй, со своим сыном. Дядя рассказывал, что генерал КГБ отреагировал на
эту просьбу сдержанно и обещал дяде связаться с Москвой и сделать всё возможное.
В один прекрасный день дядя приехал в село – его радости не было предела – и поручил нам
подготовиться к встрече с Акрамом. Он даже назвал точную дату его приезда, и добавил, что
встретит отца лично он сам, и привезёт в село на собственной машине…

В селе почти все, от мала до велика, собрались на центральной площади. Как только коричневая
«Победа» моего дяди остановилась перед клубом, люди окружили её; из машины сперва вышел
мой отец, а за ним – дядя; аксакалы села, все родственники приветствовали и обнимали моего
высокого, седовласого отца – кто-то плакал, кто-то радовался, кто-то протягивал руки к минарету
и молился: «Да хранит тебя Всевышний!» Отец не узнал меня; и когда дядя указал на меня, отец
распростёр объятия и прижал меня к груди. Все плакали. Затем отец опустился на колени, обнял
землю, и обливаясь слезами, спросил:
-А где Месме?

Никто не решался сообщить ему о смерти моей матери. В это время тётя, прорезая толпу и сжимая
в руке чёрную косынку, бросилась к отцу и пала ниц:
— Акрам, родимый, а где же мой Гейбат?
В толпе начался такой гул, словно земля вот-вот разломится вдвое. Радостные восклицания
смешались с плачем и воплями женщин. Тётя Ханум встала, и так же, как и тридцать лет тому
назад, начала плясать, обмахиваясь чёрной косынкой с красными цветами. Отец на мгновение
согнулся; мне показалось, что он простонал, и, увидев слёзы дяди Аббаса, повернулся в сторону
Гибли .
Отец тихо спросил:
— Кладбище всё ещё там?

Вытирая слёзы, дядя Аббас кивнул. И тут произошёл неописуемый ужас: неожиданно отец
опустился на колени; всем показалось, что он потерял равновесие. Но нет – стоная, он начал
двигаться на коленях в направлении кладбища. Ни я, ни дядя, сколько не старались, но поднять
его не смогли. Толпа следовала за нами; кроме рыданий и воплей, я ничего не слышал. Двигаясь
на коленях, отец дошёл прямо до могилы моей матери. Не дай Господь никому испытывать эту
сцену! Аминь!