Проекты

ГОРЬКАЯ ДОРОГА В РАЙ

Повесть

Говорят: все невинные жертвы наси­лия и деспотизма, минуя Высший суд, попадут прямо в рай.

I

Халимат опустила полные вёдра на землю, повесила коромысло, и, свободно вздохнув, облегченно выпрямилась…

О великий Аллах–до чего же был бы хорош этот свет, если б не эта проклятая война! Да только на Кюннюм-гору, на белую ленту водопада у нее на груди, на упрямые деревца, карабкающиеся по краям рвов, образовавшихся от селевых потоков, на Кюннюм-село, на башню Абаевых можно смотреть день-деньской и это нисколько не на­доест. Часами можно слушать грозную, величаво-красивую песню Черек – реки, глядеть на ее белопенно-бурное течение – да только где взять на все это время? А коль подняться немного на Гюльчи-гору и с этой высоты посмотреть вниз – аж дух захватит. Еще бы – ведь вся Боль­шая Балкария окажется перед тобой, как на ладони! Огромная, кило­метров на двадцать, долина, со всех сторон окруженная горами, с мно­жеством поселков, разбросанных там и сям. Не уйдет отсюда человек, если даже пообещают ему Рай. О, Аллах, что с этого толку – война все сломала-исковеркала, принесла неисчислимые страдания, придави­ла ими бедных горцев, словно могильными плитами, и не дает им воз­можности хоть разок на этот мир, на эту красоту посмотреть. Вон стоят там, на вершине  горы,   осиротевшие, обугленные стены поселка Глашевых. Черная буря войны сожгла, испепелила Сауту и Чегетэль. Что и говорить – кровавый дождь прошел по всей Большой Балкарии. Сейчас, правда, война уже далеко, ушла на запад. И, если это будет угодно Аллаху, погаснет ее огонь, спалив жилища самих этих иродов-фашистов. Отомщенные народы радостно вздохнут, да только   ничем уже  не помочь тем, чьи жизни, словно сухую соло­му, спалила война, в тысячах осиротевших домах не затеплится очаг, никто не вернет сиротам их отцов, полегших в землю вдали от родины…

Великий, милосердный Аллах, почему же ты делаешь так – почему заживо сгоняешь ты бедных людей прямо в преисподнюю, почему не поз­воляешь им до конца дней своих спокойно жить на этом бренном свете? Не по воле твоей ведь и соломинка не переломится – разве не так? Почему же ты стал таким каменносердным по отношению к нам, к бед­ным своим рабам?

Заметив, что думы ее пошли-потекли не по очень-то богоугодному руслу, Халимат спохватилась и смиренно пробормотала: «Прости, о великий Аллах, прости! Иблис совратил меня с пути истины, заставил произнести недостойные слова. Прошу – прости меня!» А потом доба­вила: «Конечно, это шайтан вложил в мою дурную голову эти богохульные мысли, но я ведь ничего вслух не сказала, не поддалась!» Так успокоив себя, она вновь посмотрела вдаль, в сторону гор. И, видимо, стараясь окончательно убедить Всевышнего в своей непог­решимости перед ним даже в мыслях, она, как бы самой себе, но с надеждой, что ее слова-мысли дойдут и до Единственного, подумала: «Эх, Великий Аллах-то создал этот свет и красивым, и сла­достным, да только мы сами, люди, как он предписал, не можем жить в мире и согласии меж собой, по-братски, не можем устоять перед соблазнами Иблиса».

После этого она немного успокоилась. Но все равно, точно так же, как заноза не дает человеку покоя, что-то не давало ей обрести полное душевное успокоение, это что-то сидело внутри и, видимо, основательно. Но что же это, отку­да? А-а! Опять эта проклятая война – ведь ее два брата и муж на войне, в этом адском огне. Это тревога о них сидит там, в глубине души, и не дает покоя Халимат ни днем, ни ночью. Далеко, за триде­вять земель отсюда, война, а ее боль, ее огонь жжёт и жжёт душу Ха­лимат. У кого спросить, у кого узнать – живы или нет сейчас, вот в эту минуту.

А в голову лезет всякое… О, Аллах – пусть только враг мой увидит наяву эту всякую чушь, что лезет в голову, когда твои самые близкие люди вдали и в опасности! Да сохранит всемогущий Аллах двух ее братьев и мужа от тех бед, которые постоянно видятся ей! Вот опять встает перед глазами картина – чудовищно-жестокая… О, Аллах! Не дай исполниться этому злому видению, спаси, о, Всемогу­щий!..

В отчаянии избавиться от ужасных кошмарных видений, упорно вста­ющих перед ее глазами, Халимат вновь оглядела округу, стремясь по-дольше задерживать взгляд на приметах тиши, благополучия и спо­койствия… Словно тонкий прозрачный шелк, дрожит, струится нагре­тый весенний воздух… Тихо дремлют на солнышке яблони… Бойнак блаженствует, положив свою громадную голову на передние лапы – он не обращает внимания даже на муху, которая назойливо лезет в гла­за… Тянет свою вечную торжественную песню Черек…

Да, весна в этом году пришла рано. Пришла, словно властно прикрикнула на зиму: «Хватит тебе мучить людей – у них и без тебя забот полным=полно!» – и прогнала. Хотя март только-только начался, но даже и под каменными заборами, и в ложбинах снега не видать. Весенняя теплынь мила человеку и зверю, мошке и муравью, дереву и траве. Кажется, весь свет заполонен теплом, тишиной и благостью…

Но неспокойно на сердце у Халимат. А если присмотреться по­внимательнее, то кажется, что и природа сама в такой же непонятной тревоге, что и сердце Халимат. Как будто все это благополучие – не настоящее, показное, зыбкое… Как бы ни пригревало солнышко, а почки на яблонях все еще не спешат раскрываться. Кажется – тишь да благодать, но вот налетал ветерок, что-то нашептал деревьям, кустам, и тот час же куда-то исчез. Но деревья и кусты уже не так безмятежны, как раньше, они тревожно качают голыми ветвями, слов­но в предчувствии чего-то. И петух, словно пораженный новостью, которую сообщил ветер деревьям и кустам, вытянув шею, долго-долго смотрит вдаль. Даже Бойнак ни с того ни с сего встрепенулся и тревожно огляделся вокруг. А если прислушаться, то и песня Черека, кажется, уже не та – она звучит не как торжественно-победная пес­ня, а как песня-плач …

Солнце вскарабкалось к вершине Кюннюм-горы – настала полу-денная пора. Вот-вот дети вернутся из школы, надо им что-то приго­товить. Но почему-то Халимат не хочется заниматься такими мелкими делами. Словно ей предстоит какое-то большое, важное дало, а до то­го, как это дело не свершится, не пройдет, вроде бы не с руки заниматься разными там мелочами. «Что это со мной?», спросила она себя и, ища ответ на эту мелькнувшую мысль=вопрос, уже определенно подума­ла: «Коль угодно будет Аллаху, скоро закончится война, вернутся домой братья, муж – и тогда все будет хорошо, и я успокоюсь».

Подумав так, она потянулась к ведрам, чтобы занести их домой, как увидела входящего с улицы в их двор Исмаила Хульчаева, партор­га колхоза. Исмаил вернулся с фронта прошлой осенью, на одной ноге. Ходит в том, в чем приехал – в гимнастерке, в солдатских брюках, что и говорить, и он нашел бы, наверное, во что переодеться, но, видимо, не хотел этого делать. Хоть так сломился иметь что-то общее с фронтом, со своими боевыми товарищами… А орден Красной Звезды на его груди говорит о том, что он там, на фронте, не был трусом, не отсиживался где-нибудь в безопасном уголке.

Вместе с Исмаилом было несколько человек, они остались на ули­це. Они были военные, вот поэтому-то недобро екнуло сердце у Халимат – неспроста, видимо, с Исмаилом пришли военные, случилась, конечно, какая-то беда… О, Аллах! – пусть будут только живы…

А Исмаил, бодрый и приветливый как всегда – кто знает, какой ценой это яму дастся? – заговорил еще издали:

– Да будет добрым твой день, Халимат! А от джигита какие вести?

«Джигит» – это, конечно, муж Халимат, сын Солтана Баллиева -Батыр. Он, закончив перед войной военное училище, впервые вступил в бой в звании лейтенанта в 1941 году под Киевом. Но ему, как и тысячам других наших воинов, тогда, в тяжкие дни июля, не повезло – он попал в окружение. Растерянность, неразбериха, раздор. Многие оказались в плену. Упорные, крепкие духом, преодолевая все, через Святошинские болота, прорывались к своим. Маленькими, в пять-шесть человек, группами. Повезло немногим. Среди них был и лейте­нант Батыр Баллиев. Повезло, но не очень – уж слишком долго «бог весть где шлялись» они. А потому лейтенант Баллиев был разжалован в рядовые. Он в бою, «на глазах» должен был доказать свою верность Родине. И он доказывал – яростно бросался в атаку, ходил на развед­ку. Потом, когда наши уже форсировали Днепр, военное начальство ре­шило, наконец, что он «доказал». За мужество и отвагу при форсиро­вании Днепра Батыр был награжден орденом боевого Красного Знамени и вновь был произведен в лейтенанты. А сейчас он в кавалерии, ко­мандир эскадрона…

– Что случилось – скажи сразу, Исмаил, – молвила Халимат, по­белевшая, как скатерть, забыв поздороваться.

– Что это значит – «что случилось»? – сам спросил Исмаил, за­метив, наконец, в каком состоянии Халимат.

– Может, какую-то весть с фронта принес?

– Да ты что? Откуда это у меня будут вести с фронта? Это я у тебя спрашиваю – какие вести с фронта!

– Да вот… твои товарищи меня испугали. Подумала, что-то, на­верное, случилось, а то с чего бы они к нам, военные…

– Да ну тебя! Интересные, все=таки, люди вы, женщины. И что только не взбредет вам в голову! Не дай Аллах, если бы что=нибудь случилось, разве я зашел бы к тебе во двор вот так – ухмыляясь и весело болтая, а? А эти – так себе, из тех ребят, которые заверну­ли к нам на отдых. Сегодня опять приехали, вот и хожу – по домам развожу. Увидел тебя во дворе и завернул – трудно, конечно, но, может быть, возьмете одного? По разговору – они долго не задер­жатся, на фронт направляется. Война ведь идет во всю, разве более двух-трех дней они останутся – конечно, нет.

– И как много у них машин, и такие большие…

– Это Америка нам шлет. Через Иран. Солдаты-шофёры нигде толком не отдыхали. А машины фронту знаешь как нужны! Так что – день=два от силы они будут у нас.

– Конечно, конечно – о чем разговор, правда, еда у нас, сам знаешь, неудобно будет… Только ты отцу скажи, а то как бы не обиделся…

– А как же! – сказал Исмаил, – Солтана никак обижать нельзя. Сам=то дома он?

– Дома, дома…

Солтан, свекор  Халимат, возился на базу за домом. Это был сухопарый, жилистый высокий старик, легко перешагнувший семи­десятилетний рубеж. С той, Германской, он вернулся с двумя Георгиями, и когда начались разные там неразберихи, как он говорил, то, не дав завлечь себя ни большевикам, ни меньшевикам, не желая по-пусту проливать кровь, прямиком вернулся домой. Только потом, когда белоказаки пришли с войной в его родной дом – в Боль­шую Балкарию, взял он в руки оружие. А что же делать мужчине, ин­тересно, если в его дом лезут вооруженные бандиты? Как женщине, сидеть в углу, что ли? Как бы горделиво ни выпячивал свою грудь Се­ребряков, но в Большую Балкарию его долго не пускали. И вообще не впустили бы, если б не нашлись негодяи, которые провели врагов по малоизвестным тропам через Хуламо=Безенгиевскоо ущелье… А после того, как ушли и эти незваные гости, Солтан тоже, как сам говорит, «катился вместе с народом» – жил как все. И все равно не был таким, как все. Не хвастал, к примеру, своим, так сказать, партизанст­вом, не говорил никогда, как некоторые его соратники, что это он на своем горбу принес в горы Советскую власть. Хуже того, заметив, что комиссары все чаще и чаще стали жить=поживать по принципу «Рань­ше были князья – теперь мы», – начал ершиться, откровенно выражал свое недовольство. Если бы его родной племянник не был бы из началь­ства, если бы и сам не считался красным партизаном, как и многие другие рачительные горцы и он тоже, конечно, «стал бы» кулаком и наверняка ушел бы туда, откуда обычно не возвращаются.

Но потом, когда, «подбирая остатки», забрали и его племянника, Солтан, все-таки, «хвост прижал». Убедившись, что на этом свете справедливости нет, он засобирался к переходу в мир  иной держал уразу, делал все пять намазов в день. А в работе стал еще усерднее. И даже слыл ударником в устах сельского начальства. А ког­да Батыр закончил учебу и стал офицером Красной Армии, Солтан вовсе успокоился – подумал, что теперь=то к ним навряд ли «прицепятся»… Потом пришла война, и вновь в душе поселилась тревога…

– Да будет доброй работа твоя, – поздоровался Исмаил, отдавая свою руку во власть крепкого рукопожатия старика.

– И тебе пусть будет добро, будь здоров! – отвечал старик. – Заблудился, что ли, Исмаил? Да будешь приятен ты, как но­вая луна!

– Нет, не заблудился, Солтан – просто дел много, все недосуг. Как дела, как поживаешь? К сенокосу готовишься?

Такие старики, как Солтан, если они не чабанят, то обычно вы­ходят на работу лишь в страдную пору заготовки сена. Конечно, для такого вопроса время еще не настало, но пусть знает старик, что он еще нужен народу, что и от него еще кое=что зависит в этом грешном мире, К «отъезду» из которого он так усердно готовится.

– А как же иначе?! – ответил  Солтан. – Пусть только Аллах позволит и до той поры дожить.

– Не бойся – как=нибудь докарабкаемся с позволения Аллаха. Ты уж не обессудь, но я пришел к тебе с делом.

– Говори, дорогой, говори, что это у тебя там за дело. Сможем –поможем, – сказал Солтан.

– К нам военные приехали, едут на фронт, на два=три дня завер­нули к нам на отдых. Солнышко днем вроде бы старается светить, но ночью все равно холодно. Может, сможете на эти два=три дня принять в дом одного из этих ребят?

– На фронт, говоришь? Аллах ведает – а, может быть, они встре­тятся и с нашим непутевым сыном?

– Как сказать, Солтан. Сам знаешь, какая теперь бывает война, не то что раньше – фронт тянется от края до края земли. Поди сыщи ко-го=нибудь.!

– Ну, а все=таки – кто их знает…

– Ну, дай  им тогда номер полевой почты джигита, действительно, -кто их знает. Ну – так что?

– Что – «так что»?

– Пускаешь, спрашиваю, одного из ребят в дом?

– А как же! Разве не сууап чем=то помочь человеку, идущему на войну? Аллахий – сууап. Разве не люди мы…

– Спасибо. Позову тогда парня.

Исмаил направился в сторону двора. Солтан, продолжая что=то говорить, пошел за ним.

Исмаил махнул рукой, и один из военных вошел во двор. Это был высокий, совсем еще молодой лейтенант. К этому времени Солтан уже стоял рядом с Исмаилом, Халимат тоже хлопотала во дворе.

– В доме этого человека ты и остановиться, – сказал Исмаил офи­церу, – зовут его Солтан. Сын его тоже на фронте, тоже офицер, ор­деноносец. А та молодуха-его невестка.

– Лейтенант Добровольский! – отчеканил офицер, козырнув Сслтану. Это, видимо,  означало, что он и поздоровался и познакомился.

– Ты лучше скажи свое имя, – сказал Исмаил, – старику так будет сподручнее.

– Меня зовут Александром, – почему=то не очень охотно отвечал лейтенант.

– Скажи – Саша, и все! – по=свойски отрезал Исмаил. Лейтенант ничего не сказал. Солтан не очень=то был силен в рус­ском, а потому в разговор не встревал, а молча разглядывал гостя, его сверкающие позолотой погоны. Может быть, он сейчас думал о том, что и его сын, вот такой же молодец, вот также красиво одет.

– Я приду к вечеру, а сейчас – дела. Извините! – сказал лейте­нант и, отдав честь, ушел к товарищам, дожидавшимся его на улице.

– Ну, как живете=поживаете, детям голодать не приходится? – спросил Исмаил, обращаясь к Халимат.

– Слава Аллаху, живем. Имеем пока немного и муки, и картошки, да и корова отелилась. Так что – ничего, живем. Спасибо за заботу, –ответила та.

– Ты не стесняйся, коли что надо – заходи в контору, поможем чем можем. Картошкой, может, еще чем=нибудь.

– Вы уж лучше фронту помогайте, а мы куда денемся, будем тя­нуть, – ответил Солтан.

– Ладно. Долго терпели, потерпите еще чуть=чуть – скоро и вой­на эта проклятая кончится, – сказал Исмаил. И трудно было опреде­лить, кого же он хотел подбодрить, поддержать – себя или Солтана и Халимат?

– Да услышит твои слова Аллах, да благословит их! – сказал Сол­тан.

– Ты так ничего и не сказала о нашем джигите, Халимат. Откуда он сейчас пишет?

– Из Белоруссии, Мозырь – так, кажется, называется эта мест­ность.

– Эх, проклятая нога! Будь она неладна, если бы не она, и я тоже…

Ничего, еще один хороший удар и, – слышите? – до границы дойдут. А коль выбросим фашистов из дому – там уж полегче будет. Да поможет Аллах, – там и на Берлин начнем поглядывать! Правду го­ворю!

– Пусть только кончится война – да буду я жертвой во имя Алла­ха Всемогущего! – горячо сказала Халимат.

– Не бойся, кончится, – уверенно ответил ей Исмаил. – И ребята наши вернутся – звеня орденами и медалями! Вот увидите!

– Дай=то Аллах! – вставил Солтан тоже.

– Вот дурак! – хлопнул себя по голове Исмаил, – чуть не забыл! – И, повернувшись к Халимат: – Поздравляю тебя с наступающим празд­ником 8 марта! Ты только не обижайся, что я с пустыми руками.

– Спасибо! – ответила Халимат радостно. – Разве бывает на све­те лучший подарок, чем доброе слово?..

– Завтра вечером ребята что=то затевают в школе – пришла бы и ты, а? О нашем джигите, о братьях рассказала бы что=нибудь.

– Ну, что я могу? Уж лучше пусть Шамарыу – первая наша ком­сомолка, с самим Сталиным разговаривала, а я – что?..

– И она расскажет, и ты расскажешь. Раз зовут – надо идти, – сказал Солтан, этим самым давая знать, что он согласен отпустить невестку.

– Пойду, только навряд ли я смогу что=либо путное сказать, Исмаил, – сдалась, наконец, и сама Халимат.

– Вот и хорошо, договорились, – радостно сказал Исмаил, слов­но только что заключил для себя очень выгодную сделку. – Ну – я пошел. Смотри, Солтан, не вздумай меня подвести – держись вот так, как сегодня. Сам знаешь, пока не вернутся ребята с войны, семо – это ваше дело! – и пошел, уже привычно и ловко выбрасывая вперед косты­ли… Уже поздно вечером, уложив детей спать, присматривая за телен­ком, хлопоча по дому, заметила Халимат во дворе лейтенанта – тот курил, прислонившись к каменной ограде.

– Я уже приготовила вам постель, можете отдыхать, – сказала Халимат.

Почему=то сперва лейтенант и не пошевельнулся. Только потом, словно голос Халимат долго=долго добирался до него и, наконец, только теперь дошел, вздрогнул и обернулся назад.

– Что вы сказали? – спросил он.

«Что же с тобой будет, бедняга, коли уже в эти годы на ухо туговат» – подумала Халимат. А вслух сказала:

– Постель уже приготовила, говорю. Вы, военные, наверное, рано должны вставать. Так что – можете отдыхать.

– Рано?.. Да, да… А старик уже уснул?

– Нет еще, наверное. Он еще намаз будет делать.

– Что?..

– Верующие у нас молятся пять раз в день, по другому если ска­зать – свершают намаз. Последняя молитва=намаз делается около полу­ночи…

– А-а …

– А что? Вам скучно, вы хотели поговорить с ним? Но он неважно говорит по=русски…

– Да нет…Просто… Ну ладно – пусть делает намаз… И когда он ляжет спать?

– Так – через часик, наверное, а что?

– Да так… А вы?..

– Что – я?..

– А вы когда ложитесь спать – до или после старика? Удивлению Халимат не было предела – к чему все это ему, лейтенанту? Что он – того, что ли?

– После, – ответила сухо Халимат. – К чему вам все это знать? – не выдержала она.

– Да так.., – глупо пробормотал лейтенант. – …Пусть старик уснет… Конечно, пусть спит… А вы, прошу, потерпите, пока он не уснет… А потом зайдите ко мне… Я тоже не буду спать, буду ждать вас.

Если б в ясный солнечный день грянул гром, разверзлась бы до­рога под ногами, не растерялась бы Халимат так, как в эту минуту. Все ее существо пронзило негодование, возмущение, она так и стоя­ла, не в силах шевельнуться, сдвинуться с места, не в силах вымол­вить хоть слово – словно пораженная молнией. Только клокотала ярость в груди и мелькали мысли=крики в голове: «Как?.. Он?.. Этот сопляк?! Я к нему, как к младшему брату, а он?.. На войну, на смерть… Останется ли жив… А он?.. А он?!

А лейтенант, словно не говорил Халимат ничего, или же вовсе не придавал своим словам никакого значения, прошелся ту­да-сюда у забора, как будто его мучили какие=то совсем другие, более важные дела и мысли! А Халимат так и стояла посреди двора, она все еще не пришла в себя.

– Так.., – пробормотал лейтенант, – ладно, я пойду… Не за­будьте, пожалуйста, я жду вас, – и направился в дом. Вот он про­шел мимо Халимат и – смотрите, люди! – всемогущий Аллах не пока­рал его, не испепелил, он вовсе и не проваливается под землю, в ад! И вмиг, разуверившись в справедливости и силе Аллаха, Халимат в самой себе почувствовала и силу и отвагу, могущие покарать подлеца, защитить справедливость и честь.

В первую минуту, как только она пришла в себя, ей захотелось броситься на него тигрицей и рвать, рвать его в клочья! Но по­том ей все=таки удалось малость образумить себя, и, еле=еле сдерживаясь от более решительных действий, схватила лейтенанта за шиворот, резко дернула к себе, да так, что тот чуть было не грохнулся к ней под ноги.

– Что ты сказал?! – от ярости еле выговорила=прошипсла она.

Лейтенант, еле устоявший на ногах, словно ребенок, одним дви­жением позорно повернутый лицом к Халимат, так и остался в глупом положении, никак не понимая того, что же в сущности происходит. Видимо, сейчас он находился точно в том же состоянии, что и Ха­лимат минуту назад. Но он довольно быстро сумел взять себя в руки хотя все еще ничего не мог понять.

– Что?.. Что случилось? – наконец, смог он спросить.

– Куда это ты меня звал? О чем это ты болтал?

– Как куда?.. Разве не просил я вас зайти ко мне?.. – удив­ленно спросил лейтенант.

– А ты – да, ты! – знаешь о том, что   и грязи под ногтем не стоишь того, с кем я обычно оставалась на ночь в этой комнате? А? Как ты, сопляк, посмел так сказать, мне?.. Скажи – как ты посмел!..

– Вы, по-моему, неправильно меня поняли… Я хотел… – А мне наплевать на то, что ты хотел! Убирайся вон!..

– Вы не так меня поняли… Подождите…

– Я сказала – убирайся вон! Щенок!..

Видимо, лейтенант окончательно приходил в себя и вполне мог уже догадываться что к чему. Он вытащил пачку, достал папиросу, помял, но потом зло бросил ее на землю.

– Хватит кричать! – вдруг командирским голосом приказал лей­тенант. Да, теперь он уже не выглядел жалким, побитым щенком, – он был суровым военным, был офицером, был командиром. И даже от­бросил прочь всякие условности и перешел на «ты». – Я, дурак, по­думал – ладно уж, помогу жене фронтовика, а ты… Не зря, видно, говорят, что у женщины волосы длинные, да ум короток. Да – у меня сейчас нет других забот, кроме как завлечь тебя в постель. Очень ты мне нужна!.. Как будто нет на свете девчат… – сказав это, лей­тенант, видимо, удивленный своей грубостью, вновь неуклюже завозил­ся со своими папиросами.

А Халимат, бедная Халимат, стояла растерянная, не зная что сказать. «О, Аллах! – думала лихорадочно она, – кто он такой, этот щенок? И даже оскорбляет меня. Неужели я так уж подурнела, по­старела?» А потом мелькнула другая мысль: «Тогда почему же он звал меня к себе в комнату? Что же тогда ему надо было?»

– Послушать – так у тебя, бедняга, и нет других забот, кроме как отшвыривать от себя докучливых девчат, – что болтает, Халимат сама не понимала. – Только я не знаю, где это к тебе так липнут девчата. У нас, по крайней мере, надеюсь, ты избавлен от таких за­бот. – Что же еще можно было сказать этому лоботрясу, унизившему ее женское достоинство?

– Неужели?.. Как будто ваши девчата не такие, как все. Подумаешь… Хватит! Мне до них абсолютно никакого дела нет. Я… ду­рак… пожалел. А ты – черт знает куда пошла=забрела. А, что с тебя возьмешь – ты ведь тоже женщина. Иди спи, видимо, рановато придет­ся завтра вставать…

– Это уж не твоя забота – когда захочу – пойду спать, когда захочу – встану.

– Кто знает, кто знает… Короче – мне недосуг с какой=то ненормальной женщиной споры затевать. Просто – я хотел хоть чем=то помочь детям офицера=фронтовика… Хотя с тобой и нормально=то не поговоришь, но я все еще не отказываюсь от своих намерений. Так что – зайдем домой, поговорим. Чтобы потом ты локти не кусала. А если не хочешь – как хочешь. Так мне даже лучше… Так даже лучше… Но…

– О чем же теперь ты болтаешь? Разве я не в своей стране не со своим народом живу – что случится со мной, в отличие от моей страны, от моего народа, такое, чтобы ты меня особо пожалел, а? Что будет со всеми, то будет и со мной. А лучшего чего=нибудь мне не надо. Какая такая беда может быть? Или ты хочешь сказать, что сегодня ночью будет землетрясение, или сель снесет все наши селения – это ли ты хотел сообщить? Что молчишь?

– Землетрясение, говоришь, саль… Да, да… что=то такое. Ты правильно чувствуешь… Значит – надо бежать… Так? А когда спа­саешься, бежишь – надо с собой что=то взять?.. Наверное, – надо, если будешь заранее знать… Так?

– Ты престо пьян – сам не знаешь, о чем говоришь. Спокойной но­чи, лейтенант! – и с этим Халимат решительно зашла в дом. А лейте­нант так и остался стоять во дворе.

И в самом деле, зачем это нужно ей стоять и спорить во дворе с этим – полусумасшедшим или полупьяным дурачком? Не дай Аллах, еще кто=нибудь из соседей увидит, или отец из дому выйдет – что подумают? «Правильно говорят, скажут, – с глаз долой, так из сердца вон! – видели, как эта Халимат, ну, невестка Солтана, шушукалась в полночь с офицером, остановившимся у них?!» И пойдут по селу слушки – и ничего не поделаешь. А если эти сплетни дойдут и до отца? Не дай Аллах! Если даже и виду не подаст, все равно – душа его почернеет от горя. «Какая же я все=такй дура, – подумала Халимат, – чего это я до сих пор болтала с ним во дворе?» Ругая и казня себя за беспечность, которая могла обернуться бедой, но довольная тем, что все, кажется, кончилось благополучно, она зашла в свою комнату, где лежали дети. Они спокойно спали. Так, стоя возле детей, долго думала о муже, о себе, о братьях, о всех жизненных невзгодах, при­шедших вместе с войной, и так исковеркавших их счасливо сложив­шуюся жизнь. Даже всплакнула чуть=чуть.

Потом привела себя в порядок, налила в кумган теплой воды, прихватила маленький медный тазик и зашла в комнату свекра.

– Ноги помыть, отец? – спросила она, стараясь, чтобы он по голосу не догадался о том, что не очень=то спокойно у нее на душе.

– Зачем тебе тревожиться, келин, – и так у тебя хватает забот, – сказал старик. – День=деньской на ногах. Если уложила детей – иди отдыхай, завтра тоже ведь рано встанешь.

Говоря так, старик, как всегда, сел на низенькую скамеечку, Халимат помогла ему стянуть с ног мессы, поставила тазик.

– Ночь длинная, отец, высплюсь, – ответила Халимат.

Солтан дозволяет своей невестке стягивать месы, лить на ноги воду, но не позволяет ей, как положено по обычаю, мыть их. «Что я, такой уж старый, что ли, чтобы без помощи ноги не ополоснуть» – так, наверное, думает он…

Халимат вышла во двор, выплеснула воду из тазика и только тогда заметила лейтенанта. Он опять стоял у каменной ограды и ку­рил, глядя в сторону гор. О всеведающий Аллах, скажи – что он здесь делает, неужели он совсем лишен чувства собственного досто­инства, чувства унижения и стыда, почему он не ушел куда=нибудь к своим дружкам? Почему?.. Халимат уже повернулась было зайти до­мой, но что=то похожее на жалость остановило ее. Бедный, ведь, по=существу, он еще совсем ребенок!

– Лейтенант! Или заходи домой, или я закрываю двери! – сказа­ла она голосом матери, прощающей проказы непослушного сына…

– Спасибо, я сегодня заночую в лагере, – сказал лейтенант. А голос точь=в=точь голос лоботряса, отвечающего матери: «Чего захо­тела! Я пойду, а ты мне опять ремня? Нет уж, я лучше здесь буду до утра!»

– Лейтенант, не будь ребенком! – сказала Халимат, а голос го­ворит: «Да, как будто у меня нет никаких дел, кроме как лупить те­бя. Иди сейчас же домой!»

– Хватит! Я тебе не ребенок! – закричал вдруг лейтенант. И быстрыми шагами направился к калитке, потом резко остановился, обернулся и вновь крикнул: – По мне – так… Пусть все пойдет вверх тормашками!.. Слышишь, ты!.. Пусть все сгорит синим пламенем!..

Но только я тебе все равно скажу – завтра будет землетрясение! Слышишь – будет гром и молния, рухнут горы твои… Слышишь, что я говорю?.. Готовься бежать!.. Готовься!..

А потом захохотал, словно зарыдал, и исчез в темноте.

Ошеломленная Халимат так и осталась стоять во дворе. «Что бол<

тает этот щенок, что он болтает?. Чтоб все эти громы и молнии, и горы наши обрушились на твою голову, дурак несчастный!» – выруга­лась в душе Халимат.

Но потом, когда прошла первая волна ярости и злости, Халимат неожиданно подумала совсем о другом. А, может быть, он, бедный, действительно, немного того, не хватает у него в голове? Или же болезнь у него какая=то? Мало ли каких болезней на свете! Аллаху одному все ведомо. Но когда он заорал: «Хватит! Я не ребенок!» -разве он был похож на сумасшедшего или на какого=то припадочного? Нет, конечно… А когда он захохотал, исчезая в темноте?.. Нет, нет – он все=таки  того, что=то у него не в порядке… «Будет гром, будет молния!» Ну и что? Ведь гром, молния, гроза – это явные признаки того, что тепло окончательно пришло – что же здесь плохого? Но как бы ни рылись мысли Халимат, словно энкавадэшники в сундуках раскулачиваемого, все равно они не находили ничего стоя­щего, чтобы доказать сумасшествие лейтенанта, чтобы успокоить ее душу, развеять ее тревогу. Она иногда чувствовала в глубине души, что лейтенант неспроста «сошел с ума», что надвигается что=то тем­ное, неясное, страшное, но как только начинала думать об этом, тот-час же старалась отвлечься, забыть, запихнуть подальше эту непрошеную мысль. Забыть, забыть… А если все же тревога не уходит, если все же неспокойно на душе – куда сейчас, на ночь глядя, пой­дешь, с кем поговоришь?..

Совершенно растерянная, словно во сне, не зная куда ступает, что делает, Халимат зашла в дом, в свею комнату… А когда опомни­лась, глянула – стоит она возле спящих детей, и слезы льются из глаз незаметно, сами по себе… «Что это ты делаешь, дура?! – при­крикнула Халимат сама на себя, вытерла слезы. – Забыла, что два твоих брата и муж на войне, среди огня и смерти?  Милостью Аллаха, от них приходят вести, значит, они живы… Весна, дети, не ведая болезней, словно ягнята, прыгают, играют перед твоими глазами. Под­лых фашистов вот-вот вышвырнут из страны… Так какое же у тебя горе?! Так, отругав себя, и почти вполне успокоившись, по­дошла по ближе к кроватке Лишат.

А та, как всегда, спала, вся=вся, без расщелинки=дырочки, при­крытая одеялом. «И как она не задохнется, интересно?!» – вновь несказанно удивлялась тому, что наглухо завернутая Лишат спит как ни в.чем не бывало и совсем не думает задыхаться. И так, как делала каждый вечер, Халимат осторожно отвернула одея­ло, открыв ее личико. Постояв немного, поцеловала дочку в не по-горски широковатый носик. Айшат и не пошевельнулась. Потом подошла к Алию. Он младше Айшат на два года, только в прошлую осень пошел в первый класс. А он спит совсем не как Айшат – плечи не при­крыты одеялом, руки свободно разбросаны. Он даже в люльке не любил спать с завязанными руками. «А что – разве он тоже не горный орел?» – почти что вслух сказала радостно Халимат, словно Алийчик сейчас находился у нее на руках.

Алийчик, наверное, видел сон – под веками его зрачки бегали туда=сюда, личико то и дело менялось. И вдруг, весь просияв, он отчетливо произнес: «Тата!»  От радости и умиления на глаза Халимат на­вернулись слезы, не удержавшись, она поцеловала сына. И сказала уже вслух:

– Своего папу увидел мой козленочек во сне, чтоб все твои болезни перешли ко мне, мой кудрявый козленочек!

Алийчик, когда его поцеловала мать, что-то недовольно пробурчал,  а потом опять крепко уснул…

Долго стояла в ту ночь возле спящих детей Халимат, многое ей припомнилось, о многом думала, то улыбка радости и надежды озаря­ла ее лицо, то черной тучей придавливала ее тревога. Лишь поздно= поздно, чуть ли не под утро, легла она в свою постель.

 

II

8 марта 1944 года. Предрассветные сумерки. Измученная нелегки­ми заботами вчерашнего дня, крепко спит, как и весь мир, Большая Балкария…

И вдруг грохот дверей от ударов крепких солдатских кулакоз, прикладов вмиг вскинул людей с теплых постелей. А еще через мину-ту=другую все стало напоминать настоящее светопреставление – крики и ругань людей, яростный лай собак, выстрелы, повизгивание прист­реленных собак, плач и стенания заполнили весь свет.

А над всем этим победно гремят, все заглушая, крики=приказы:

– Быстро! Быстро!

– Тяжелые вещи не брать!

– Кому говорят – оставь это!

– А ну – шевелись!

– Нечего тебе знать, шевелись и все!

– Быстро!

Присланные Америкой по ленд=лизу из=за океана десяти-колесные «Студебеккеры» выстроились на главной улице. Уже через час солда­ты начали пригонять людей небольшими группами и сажать их в машины. Ничего не понимающие, растерянные люди молча, спешно грузят свой жалкий скарб в машины, как бы боясь, чтобы их не лишили и этого…

Среди домов, жителей которых должен был выселять взвод лейте­нанта Добровольского, был и дом Баллиевых. То ли лейтенант не захотел вновь столкнуться со злой женщиной из этого дома, то ли избегал встречи с ней, чувствуя свою вину за то, что не смог вчера пре­дупредить ее и помочь собраться – но как бы то ни было, сам он в этот дом не явился, а послал солдат. И вот теперь, когда почти все село было согнано к машинам – кто знает, что пришло ему в голову? – он кинулся, заглядывая в кузова машин, приглядываясь к лицам копоша­щихся со своим скарбом несчастных. Увидел, наконец, Халимат. Она готовилась подавать свои вещи тому старику, который, кажется, был ее свекром.

– И это все, что вы взяли? – спросил Добровольский, указывая на несколько узелков возле нее.

– Все, – сказала Халимат, – уж очень торопили…

Приказав троим своим солдатам следовать за ним, не обращая вни­мания на плач детей и крики старика, лейтенант схватил Халимат за руку и чуть ли не поволок ее насильно вверх по узкой улочке, к ее дому.

– Быстро! Муку, зерне, картошку! Постель, что, может, подороже… Что сможем.., – говорил лейтенант, задыхаясь от быстрой ходьбы. – …Ты… Вчера….Я тоже… как дурак… обиделся! Вот дурак!.. Быстро!

– Ради бога, простите меня! – сказала Халимат, поняв теперь окончательно причину «сумасшествия» лейтенанта.

– До чего же интересен этот мир! – горько проговорил лейтенант: Я делаю подлость, да еще у меня просят прощения!..

Солдаты спешили за своим молодым командиром, видимо, не так уж усердно – они изрядно поотстали, а потому и не могли слышать его слов, коим, быть может, немало удивились бы.

– Запомни, сестра, – говорил меж тем лейтенант, – не вес на этом свете подлецы и собаки. И люди тоже есть. И не так уж мало. Так вот, от имени людей, всех нормальных людей, прошу – прости, прости нас!

– Что вы, лейтенант?! И так спасибо вам большое.

Это ее «спасибо» вместо проклятий, видимо, и вывело лейтенан­та из относительного равновесия.

– Быстро! – крикнул он бешено, оглянувшись к солдатам.

И поняла Халимат, что это он крикнул не ей, и не солдатам, – никому. Это был просто крик отчаявшейся души, попавшей в безысход­ное, подлое положение…

Когда они вернулись, изрядно нагрузившись и домашним скарбом, и мукой, и картошкой, почти весь народ уже сидел по машинам. Все дружно взялись подавать наверх, в кузов, принесенные вещи.

– Почему до сих пор телитесь? – раздался вдруг окрик.

Все оглянулись – снизу, с головы колонны, приближался какой=то важный военный. И тут он заметил лейтенанта и его солдат, увидел, чем они занимаются.

– …Что это значит, лейтенант?! Прекратить! – в бешенстве за­кричал он. И лейтенант, и солдаты его, бросив на землю вещи, вытянулись в струнку, отдали честь.

Пришедший грубо взял лейтенанта за локоть, поволок за собой, чуть ли не силой впихнул его в кабину. И тут, задыхаясь от него­дования, прошипел:

– Ты!.. Помогаешь бандитам!.. Офицер! …Сопляк! Размазня!.. Потом поговорим еще с тобой! А сейчас, – он посмотрел на часы, – если через десять минут твои машины не будут готовы в путь – пой­дешь под трибунал… Марш отсюда!

Лейтенант мигом выскочил из кабины, подошел к заднему борту, где сажали людей в машину и грузили вещи. Не спеша подошел за ним и тот, начальник. В это время один из солдат протягивал какой=то узелок Солтану. Лейтенант выхватил этот узелок из рук солдата, швырнул на землю.

– Пусть сами грузят, – заорал он на солдата.

Пораженная неожиданной переменой, которая вдруг произошла с лейтенантом, остановилась даже Халимат, что=то держа в руке. Лейтенант на­бросился и на нее: – Чего разинула пасть?! Шевелись, скотина!

А тот, наачльник, постоял=постоял немного, поглядел на действия лейтенанта и, видимо, вполне удовлетворенный, ушел вниз, к голове колонны.

И тут лейтенант вдруг устало присел на что=то из поклажи, тяжело вздохнул, закрыв лицо руками. Потом встал, по=старчески, слегка, раза два хлопнул Халимат по плечу и совершенно другим, глухим голосом проговорил:

– Прости, пожалуйста, меня. Рядом с этими гэпэушниками если не будешь такой же собакой, как они…

– Ничего, лейтенант, ничего, – только и смогла ответить Халимат… К полудню к железнодорожной станции «Нальчик» начали подъезжать первые автомашины, доставившие балкарцев. Станции оцеплена поенны­ми, посторонних никого не пускают. На всех путях стоят эшелоны из товарных вагонов, их двери широко раскрыты, паровозы – на пару, готовые в любую минуту к отправке…

Вскоре машин стало полным=полно, и вес смешалось – гудки вновь подъезжающих машин, требующих дорогу, крики и ругань военных, плач женщин и детей, надрывные кличи потерявших друг друга родственников. Всех заставляют спешно перегрузить вещи в вагоны, внутри которых устроены нары в два яруса. Женщины и девушки таскают вещи, плача и проклиная злую судьбу, а мужчины – какие там мужчины, они ведь на фронте, здесь только старики да калеки! – и подростки делают все молча, угрюмо. А солдаты все торопят и торопят – словно свет перевернется, если все это затянется на полчаса…

– На перроне, окруженный целой свитой из офицеров разных рангов, стоит крупного телосложения полковник, видимо, старший над всеми военными. А высокая, серая каракулевая шапка делает его на голову выше остальных, придает ему вид истинного богатыря.

У вагонов иногда возникают споры, недоразумения. Тех, что осо­бо шумят, орут: «Ведите меня к вашему начальнику!» – ведут к пол­ковнику.

Вот какой=то лейтенант с двумя солдатами ведет одного из таких, никак не могущих утихомириться.

– Что случилось? – грозно и недовольно спрашивает полковник.

– Почему не разбираетесь в том, кто виноват, кто – нет? Почему так делаете, товарищ командир? – с пылу, еще не остывший наверное, у вагона, горячо говорит приведенный. – Я сам пролива кровь, устанавливал Советскую власть…

– А кровь ты чью проливал, а? – прервал его полковник.

– …Четверо моих сыновей на войне…

– А с кем они воюют, а? Ты можешь точно сказать – с кем они сейчас воюют, а?

– Как это?..

– То=то! А ты, между прочим, прав – надо разобраться. И таких, как ты, смутьянов, затолкать в отдельный эшелон – да и прямиком на Магадан! А я здесь с тобой лясы точу. Так что, голубчик, – бу­дем разбираться или нет?

Горец растерялся и, видимо, изрядно перепутался, а потому не нашелся что ответить. Полковник смягчился:

– Марш в свой вагон! И если ты еще раз встанешь поперек Совет­ской власти – смотри мне! Жить, небось, хочешь, а?.. Марш!

Бедный старый горец, который шел сюда, гордо подняв голову, готовый с кем угодно говорить и доказывать свою правоту, вмиг по­нял все, и от этой тяжести совсем сгорбился, тяжело ступая, напра­вился обратно, к своему вагону. А вослед ему неслись, надсмехаясь над ним, слова полковника:

– Бедная Советская власть – да разве она пришла бы коль не ты! Вот умора=то! – и хохот его свиты.

Не успел полковник вытереть кулаками выступившие от смеха сле­зы, как к нему подвели еще одного.

– Товарищ полковник! Этот человек не хочет лезть в вагон! -доложил лейтенант, который привел балкарца. Этим горцем был Исмаил,

– А ты не спросил, лейтенант, – кто он? – обратился полковник к офицеру.

– Никак нет, товарищ полковник!

– Тогда ты сам виноват, голубчик, – сказал полковник укоризненно. – Спросить надо   было. А кто знает, может он командующий фронтом? Тогда ему самолет следует подавать. А может – он нарком? И, обернувшись к Исмаилу, «учтиво» спросил: – Прошу прощения, до­рогой товарищ… – какую должность вы занимаете, кто вы?

– Я парторг колхоза, но не в этом дело…

– Извините, а в чем?

– Я потерял одну ногу под Сталинградом…

– Ну что же это ты, голубчик, так драпал, что даже и ногу по­терял, а? – уперся полковник ясным взглядом в глаза Исмаила.

От столь беспардонной солдатской и неприкрытой грубости полковника Исмаил совершенно растерялся. Лишь после того, как полковник и его свита вдоволь насмеялись, нашелся Исмаил спросить:

– Извините, полковник, а нет здесь никого старше  вас по званию и  должности?

– Вы уж извините – накладочка вышла, – вновь сел полковник на своего конька. – Если б мы узнали раньше, что и вы здесь находи­тесь, то непременно приехал бы сам маршал Ворошилов. Видимо, он тоже не знает, что вы лично находитесь здесь. Вы уж извините! Ио теперь ничего не попишешь. Немного не того, конечно, не так, как положено, но ничего не поделаешь – придется нам вас проводить в путь=дорогу. – И, обернувшись к лейтенанту:

– Лейте­нант! Проводи глубокоуважаемого гражданина к его вагону!

– Есть! – ответил лейтенант и тронул Исмаила за локоть: – Идемте!

Исмаил, опустив голову, поплелся к своему вагону. А ярость и обида кипели в груди, рвали сердце…

Теперь привели Шамарыу.

– А это кто? – искренне удивился полковник, глянув на женщину сверху.

– Я Калганова Шамарыу. Моего брата, выдающегося революционера, убили бандиты. Я первая комсомолка Балкарии. Я сидела рядом с на­шим вождем товарищем Сталиным и разговаривала с ним. Зачем и куда вместе с бандитами отправляете меня? – так, гордо заявив, она гля­нула прямо в глаза полковника, требуя ответа.

– Это действительно несправедливо! – «вполне серьезно» возму­тился полковник. – Как, говоришь, тебя звать?

– Калганова Шамарыу Таулановна!

– Товарищ лейтенант, запишите фамилию, имя и отчество этой гражданки. Так с ней поступить – это же возмутительно!.. На что это похоже?

Лейтенант вытащил   блокнот,  записал все как положено.

– Мы это так не оставим, – сказал полковник. – Напишем товарищу Сталину, так, мол, так – просим особого решения. А сейчас, как и поло­жено комсомолке, выполняй приказ – иди к своему вагону.

– А потом? – ничего не понимая, спросила Шамарыу.

– А потом что? От товарища Сталина придет ответ – а там, ко­нечно, будет приказано освободить тебя, а виновных арестовать и отдать под трибунал, – мы найдем тебя, вернем назад, да еще получишь благодарность за выдержку и стойкость. Самолетом вернем.

– А дом? Что будет с домом, пока я вернусь?

– А туда я сейчас же пошлю караульных. Будь спокойна – и игол­ка не потеряется!

– Спасибо, начальник, спасибо! А то что получается – меня вместе с бандитами, с врагами народа…

Полковник развел руками – это означало, что он глубоко возму­щен подобным делом, как и сама Шамарыу.

– Тогда я пошла, – сказала Шамарыу и пошла. Но с полдороги спешно вернулась назад.

– Товарищ начальник, чуть не забыла, – я вам адрес дам, а то вы ведь не знаете, где я живу.

– Обижаете нас! – укоризненно воскликнул полковник. – Как же нам не знать, где дом первой комсомолки Балкарии?!

– А там… Где я буду… вы будете знать?

– Да ты не бойся – там тебя встретят наши люди. Иди – и не думай ни о чем. Мы все сделаем.

И Шамарыу, теперь уже окончательно успокоившись, самоотвержен-но=гордо пошла к своему вагону…

А через некоторое время на перроне, где высилась фигура пол­ковника, раздался новый взрыв смеха…

Вскоре эшелон, битком набитый жителями правобережных поселков Верхней Балкарии, был готов к отправлению. Надрывней гудок пари за, лязг буферов – и поезд тронулся.

И только в этот миг страшная боль – боль утраты Родины – без­жалостным кинжальным ударом вонзилась в сердца людей. Все кинулись к дверям, к окнам – каждый еще раз, быть может, в последний раз, хотел взглянуть на свои родные горы. О, Аллах, до чего же ты была велика, любовь к своим горам, к Кавказу в душе бедного балкарца! И где это ты жила=находилась до сих пор – ведь никто тебя до сей по­ры особо и не примечал, никому ты не попадалась на глаза? Все за­ставила забыть твоя боль в этот страшный миг – и сгоревших в огне войны сыновей, и осиротевшие могилы предков, и оставшиеся пустыми селения! И как же жестоко с тобой поступили – бросили под ноги, втоптали в грязь! О, Всемогущий Аллах, почему же ты позволяешь от­рывать человека от родимой земли – это ведь то же самое, что отор­вать ребенка от груди матери и бросить в дорожную пыль?! А Кавказ сверкал и светился под весенним солнцем, как бы гово­ря на прощанье: «Смотрите, дети мои, – пусть останусь я в ваших сердцах навсегда вот таким!»

С глаз окаменевших мужчин падают горькие тяжелые слезы. А женщины не в силах сдержаться – они плачут в открытую, причитая.

– Прощайте, родимые, прощайте! – машет в сторону гор старушка высохшей рукой. – 0 великий Аллах, чем мы прогневали тебя, почему ты прогнал нас от наших Гор? Почему ты заставил нас рыдать? Почему потушил огонь в наших очагах?..

Долго=долго, до темноты никто не сдвинулся с места – всё смот­рели и смотрели люди в сторону гор. Никто ничего не знал, ничего не говорил, но многие предчувствовали – они смотрят на сори горы, на свой Кавказ в последний раз…

На следующий день, когда острая боль расставания с родной зем­лей чуть=чуть притупилась, люди спросили друг друга: «Аланы, куда же нас везут?»

– Куда, куца? Туда, куда обычно возят – в Сибирь, наверное.

– Да, жди! Будут с тобой возиться – до Сибири таскать. Дове­зут до моря, высыплют туда – и все, – сказал почти весь день мол­ча лежавший мужчина со второго яруса.

– Клянусь Аллахом, с этим я не согласна, – возмутилась Шамарыу Калганоьа, – почему это вместе с врагами народа в море должны высы­пать и меня?

– А кто они – эти враги народа, Шамарыу? – спросил тот же муж­чина со второго яруса.

– Да хотя бы ты – а что? Скажешь – нет? Скажи=ка – кто твой дядя, брат твоего отца?

– Я бы тебе сказал! – вспылил мужчина. – Без всякой вины загу­били человека, да еще… Он не хотел быть нищим и гордиться этим, как вы… Он работал, по=настоящему работал. Хотел иметь дом, до­статок в доме, чтобы дети не голодали. А вам завидно стало, что у него и корова есть, и овец слава Аллаху, штук сорок есть. Вот вы и загубили его… «Кулак, кулак!»… «Враг народа!..» Ты, Шамарыу, меня не трогай, не береди мои старые раны – сейчас и так сердце раз­рывается на части… Вон, видишь, дверь открыта – выброшу и глазом не моргну… Ишь ты! «Враг народа! Враг народа!»… Ни одного поря­дочного человека в Большой Балкарии не оставили – думаешь мы все это забыли?.. Скажи спасибо Аллаху, что ты – женщина, а то бы…

– Во-о! Слышали, люди?! Так кто=же ты после этого, если не враг народа? Ну, погоди – дай только доехать! Я тебе покажу – в Си­бири я тебя сгною!

Мужчина расхохотался. Странным был этот смех – жутким, словно плач сумасшедшего.

– Ты же сама уже враг народа и едешь гнить в Сибири! Так что – вместе будем гнить, дорогая! Ха-ха-ха!..

– Ишь чего захотел! Не дождешься! Я… Меня просто по ошибке везут. Я вернусь домой. Ты думаешь, забыли мои труды на благо Совет­ской власти? Нет, не забыли! И мне сказали об этом.

– И кто же, интересно, это сказал? – язвительно спросил мужчи­на.

– Самый большой начальник сказал, коль хочешь знать. Напишут нашему вождю товарищу Сталину. А пока будут караулить мой дом…

– Ага! Ну, жди-жди! – ответил мужчина. – Как будто у Сталина и у Советской власти сейчас нет других забот, как таскать тебя, ста­рую рухлядь, туда=сюда!..

Шамарыу, та самая Шамарыу, при которой никто и пикнуть не смел во всей Большой Балкарии, впервые слышала такие слова. Она, понимая, что сейчас и этого «героя» не может отправить туда, куда отправила многих таких=же как он, просто задыхалась от бессильной злобы. Эх, как ошиблись они, Шамарыу и ее брат Асланука – надо было в свое время их всех вырвать с корнями! Разве яблоко от яблони далеко па­дает – весь их род надо было уничтожить! А все эти тупые рыла мол­чат, словно языки у них отнялись, когда этот враг народа на нее лаял. Значит, они на его стороне. Значит, они тоже – враги народа!.. А-а-а!.. Не зря же Советская власть их гонит в Сибирь!.. Не зря!.. Этот начальник, интересно, написал Сталину… Лучше бы телеграмму, конечно… Тогда ее, Шамарыу, могли бы и с полдороги вернуть… Вот открывается дверь вагона… Генерал, офицеры… «Простите, нас, то­варищ Калганова! Ошибка вышла. Виновные уже арестованы.» – Надо, чтобы их обязательно арестовали! – «Сейчас Вас…» – Какой ближай­ший большой город, интересно? Да – пусть будет Сталинград! – «Сейчас Вас доставим на машине до Сталинграда, а оттуда самолетом – пря­миком до Нальчика» – Интересно, а прямо в середину Большой Балкарии, на Зына=долину не сядет самолет? Шамарыу выходит из самолета – а народу полным=полно! Генерал первым выпрыгивает из самолета и подает ей, Шамарыу руку!.. Подожди – а народ откуда взялся? И его вернуть назад? Шиш ему – пусть катится в Сибирь! Нечего было молчать, когда эта собака гавкала на нее. И разве это народ – враг народа, а не народ! Пусть катится…

Эти сладостные картины – и как остановили поезд, и золотом горя­щие погоны генерала, и как она выходит из самолета – так отчетливо видились ей, что лицо Шамарыу просияло и она даже улыбнулась…

И вдруг, словно во сне, она услышала какой=то разговор. При­слушалась.

– …Ну что ты связался с бедной женщиной, Хамит?.. Ни мужа у нее, ни детей… Судьба и так уже ее наказала…

– …Ну – ты же видишь! Словно соль сыплет на открытую рану… Мы и так с ума сходим от горя, а она опять – враг народа, враг наро­да!..

Шамарыу вмиг очнулась, аж приподнялась со своего места и, угро­жающе помахивая рукой, громко сказала:

– Пока я жива, вам, врагам народа, житья не будет! Разными там сюсюканьями меня вы не разжалобите. Посмотрим еще!..

– Ну – вот видишь? – воскликнул мужчина.

– Замолчи – и все! Ты=же все таки мужчина. Зачем ты равняешься на бедную женщину?..

– Кто это сказала? – грозно вскинулась Шамарыу. – Это я – бед­ная? Это мы еще посмотрим – кто бедная…

– Ты меня не так поняла, Шамарыу…

– Я тебя прекрасно поняла. Это ты бедная, а я совсем не бедная. – Нет, конечно нет… Слово просто вырвалось… Просто хотела, чтобы он замолчал. А так, слава Аллаху – у тебя все хорошо…

– И правильно – пока жив мой Сталин, пока жива моя Советская власть – почему мне должно быть плохо, почему я должна быть бедной?

– Конечно так – Слава Аллаху!..

– Оставьте, ваши споры! – сердито сказал какой=то мужчина. – Что это за «бедная», что за «беда»? Весело стучат коле­са, едем в поезде, притом бесплатно, новые земли, города видим – что вам еще надо?

– И в самом деле! – ответила та женщина, что пыталась раньше утихомирить Хамита = спорщика…

На второй день, когда эшелон остановился в каком=то большом городе, двое солдат из охраны взяли с собой четырех мужчин и куда=то ушли, через полчаса они вернулись, таща громадные алюминиевые кастрюли. Оказывается, принесли еду – суп и перловую кашу.

– Во – теперь и кормить будут бесплатно, не жизнь, а рай, ол-лахий! – сказал тот мужчина, который так «радовался» вчера, что их бесплатно катают в поезде.

Никто не ответил ему. Люди откуда=то понадоставали то деревян­ные балкарские чашки, то алюминиевые тарелки, то просто большие кружки. Ели молча. Многие были голодны – в то страшное утро не все догадались прихватить с собой готовую еду, да и у кого она бы­вает готовой на много дней вперед? А приготовить что=нибудь поесть в вагоне было практически невозможно – чтобы поставить лишь чайник на несколько минут на «буржуйку» стоявшую посередине вагона, надо было  занимать очередь                                                          за сутки вперед. Еще бы – в вагоне ехало около сорока семей, а были семьи и в пять, и в шесть человек. Одна=одинешенька была только Шамарыу, ее невест­ка Сани с двумя детьми ехала в соседнем вагоне…

– Ой, Аллах! Здесь варилась свинина! – вдруг взвизгнула какая=то женщина, и тотчас же прекратился перестук усердно работающих ложек.

– Кто=то из мужчин, что по=ближе, встал, подошел, взял из рук кричавшей ложку и долго=долго смотрел, и также молча, как все это он и делал, вернулся на свое место, взял свою миску и вместе с су­пом выбросил в открытые двери. Все, кто успел взять суп, последо­вали его примеру. Какая=то девушка, крепко зажав рот, отчаянно бро­силась к двери…

– Что вы делаете? Умрете ведь все с голоду!.. – Чуть не плача закричал молодой парень, разливавший суп.

– Разве не говорил сам Мухаммед=пророк, что люди, попавшие в трудное положение, дабы не умереть с голоду, могут есть и свинину?!

А вы что делаете?.. Неужели вы более усердные мусульмане, чем сам Мухаммед=пророк?.. Ответьте=же!

– Мухаммед=пророк, да осенит Аллах его своим почетным саламом, три раза только разрешил откусить, – сказал медленно и спокойно старик, лежавший в углу на втором ярусе, да таким тоном, как будто сам присутствовал там, когда пророк говорил эти слова. – И то лишь тогда, когда ты окружен врагами и тебе неотвратимо грозит голодная гибель.

– Оставь, ради Аллаха, отец! – сказал парень=шапа, – Как будто мы в лучшем положении… Поешьте хотя бы этой каши. Посмот­рите – она приготовлена не на бульоне, а на чистой воде, – он раза два помешал черпалкой кашу, показал рядом стоящим.

– Если уж по поводу каши кто что скажет – так он грех надушу возьмет…

Никто не стал есть и каши.

– Коль придется умереть, уж лучше умру как святой Хусейн у Фурат=реки , ой-ой-ой! – тихо=тихо запричитала одна старушка.

– А то как же я ] предстану   перед взором Аллаха в образе свиньи, ох-ох-ох!

Женские всхлипывания, тихий плач послышались здесь и там.

– Не надо, мать, не плачь! – попросил парень=шапа дрожащим го­лосом. – Что толку плакать? Если даже мы и лопнем от долгого плача – то все равно нас никто на руки не возьмет, грудью не вскормит – ведь наша Родина=мать прокляла нас!

– Что же нам, бедным, делать, сынок! Ой-ой-ой! Пусть милосерд­ный Аллах поможет нам! Ай-ай-ай-яй!..

Кроме колесных перестукивания, да тихого плача и причитания женщин долго=долго не слышно ни зву­ка… До самой ночи…

Через три дня, когда поезд пересек Эдиль=реку и покатился в сторону Урала, все, наконец, поняли, что злая судьба гонит их в Сибирь… Уже два дня, как въехали в снежные, холодные земли. Как бы не старались топить «буржуйки» день и ночь, толку с этого мало в вагонах страшно холодно. Появились больные. С вчерашнего дня не встает и Халимат. Хотя с нее и градом падает пот, она постоянно просит: «Мне очень холодно – накиньте на меня что=нибудь, ради Аллаха!»

…К ночи эшелон врезался в буран.

В одну минуту ветер, ожесточенно врываясь через все щели, вы­гнал из вагона жалкие остатки тепла, начал засыпать мелкой, как* мука, порошей, стариков, старух, больных и детей, которые лежали плотно укрывшись, тщетно пытаясь хоть как=то сохранить тепло. Хо­тя спящих почти нет, но в вагоне тишина. Только воет и воет пурга, стучат и стучат колеса. Всю ночь, до утра…

Утром выяснилось – ночью умерли один старик и ребенок. На первой же остановке об этом известили начальника эшелона. Вероятно, умершие были и в других вагонах, так как начальник, совсем даже не споря, сказал, что, как только выедут в степь, он остановит поезд на 10=15 минут. За это время надо было похоронить покойников.

Женщины словно были рады случаю по=настоящему выплакаться – они, рыдали, по=очередно причитая, словно все это происходило не в бит­ком набитом вагоне, а в просторном горском дворе, где умеют прини­мать достойно и радость и беду. И дети, которым все эти дни взрос­лые не особенного позволяли поплакать по какому=либо поводу, уви­дев, что взрослые сами плачут, и никто ни на кого не кричит, тоже заголосили во всю. Лишь мужчины не плачут, они, скучковавшись в се­редине вагона, о чем=то серьезно переговариваются.

– Делайте так, как я говорю, а если что не так – все грехи я беру на себя. В таком положении зачем говорить о том, чего не воз­можно сделать, – спокойно говорит высокий белобородый ста­рик, эфенди, видимо. – Мы сейчас ни обмыть покойника не можем, ни в саван завернуть. Наш долг: положить их в могилу, чтобы они не стали пищей для воронья – вот и все…

– А чем=же копать могилу?

– Оллахий, земля, наверное, мерзлая.

– У нас же есть топор, возьмите у кого что есть – кинжалы, нож.. Что=же делать… И душой и телом нашим распоряжается один великий Аллах.

Поезд остановился. Словно сам этот мир, уже умирая от холода и голода, закутался заранее в саван и покорно лег – повсюду, куда не глянешь, везде белым=бело, везде снег да холод.

Как только эшелон остановился, из вагонов сразу стали выпрыги­вать люди. Солдаты с винтовками в руках стали в отдалении по обе стороны эшелона. Во многих местах напротив тех вагонов, где были покойники, люди спешно разгребали снег, начинали топорами рубить

И вскоре на белый снег начали падать первые черные комки мерзлой земли. Ни на секунду топор не остается без дела – люди работают, часто       сменяя друг друга. Холод и голод, а еще пуще нежданно-негаданно обрушившиеся беда и унижение обессили­ли людей…

Паровоз дал два=три коротких гудка.

– По ваго-о-о-нам!

– Быстро! Быстро! – закричали солдаты.

В еле выкопанные на глубину до двух къарышев  могилы положи­ли покойников и, стали спешно засыпать их землей, перемешанную со снегом. Почти все, высыпавшиеся наружу, вновь вскарабкались в свои вагоны, но поезд все еще не может тронуться – там, у головы эшело­на, группа мужчин, не обращая внимания ни на гудки паровоза, ни на крики солдат, все еще копашится у могилы. Паровоз дернул состав, лязгнули буфера вагонов – это, если перевести на человеческий язык, означало: «Хотите – садитесь, хотите – нет, но я трогаюсь!» Но те мужчины, что возились у могилы, не побежали к своему вагону, лишь еще быстрее замелькали в воздухе топоры – их у них было два…

К ним, ругаясь на ходу, подбежал начальник поезда.

– Вы что, скоты, с ума сошли?! Бегом марш сейчас=же по вагонам! Иначе… – и он вытащил пистолет.

– Ради бога, разреши начальник еще чуть=чуть – смотри, даже на один штык не выкопали. Его же волки съедят, вороны поклюют…

– Ровно через три минуты кто не будет в вагоне, тот останется здесь! – грозно предупредил начальник и быстро зашагал к эшелону. Он вызвал из караульного вагона шестерых солдат и тут же построил их. Приказ – заученными движениями солдаты разом вскинули вин­товки. Из вагонов раздались отчаянные крики, мужчины обернулись и увидели направленные на них винтовки. И все же они не побежали к вагонам, а, спешно положив покойника в могилу, начали торопливо засыпать его…

Приказ – раздался залп. Из вагонов послышались душераздираю­щие крики и плач… О, всемогущий, милосердный Аллах – там, у мо­гилы, никто не упал!

— Приказываю в последний раз – марш по вагонам! – закричал на­чальник.

Мужчины побежали к своим вагонам, поезд тронулся. И с каждого вагона, который приближался к тому месту, где перед отправлением была голова эшелона, люди видели, что в еовсем=совсем неглубокой могиле, почти на поверхности земли, лежит покойник, который даже не совсем прикрыт землей. Видели и делали то, что они могли сде­лать в данном случае – женщины плакали навзрыд, а мужчины молча стояли, словно каменные надгробья…

К вечеру поезд остановился на какой=то большой станции. Так как в вагоне было много больных, то, после довольно долгого пре­пирательства, эшелонное начальство вызвало врача. Врач осмотрел и Халимат. После осмотра, ни говоря ни слова, слез с вагона, отвел в сторону начальника эшелона.

– Эта женщина больна тифом. Необходимо снять ее с поезда. Тиф, надеюсь понимаете, капитан, – это такая болезнь, что шутки с ней плохо кончаются.

– Это – спецпереселенцы! я не имею на это право доктор, -сказал начальник эшелона. – Лишь мертвых я могу разрешить снять с поезда, а живые – больные или здоровые, не имеет значения, – должны оставаться в эшелоне до конечного пункта назначения.

– Я говорю, капитан, не о ваших правах, и не о вашем долге. Я говорю о своем долге – о долге врача. Тиф – это очень опасная и за­разная болезнь. Если эту женщину не снять с поезда, то, пока вы их довезете, как вы говорите, до конечного пункта, в этом вагоне по крайней мере, половина людей будут мертвыми. Каково положение во всем эшелоне – я еще не знаю. Надо обязательно осмотреть всех боль­ных во всех вагонах. Всех тифознобольных надо немедленно снять с поезда. Так, теперь – если вы будете препятствовать мне исполнить свой врачебный долг, то, хочу я этого или нет, батенька, вынужден буду написать рапорт. Предупреждаю: если, как вы говорите, на ко­нечном пункте вместе с прибытием вашего эшелона разразится эпиде­мия тифа, то самое меньшее, чем вы отделаетесь – это будут ваши капитанские погоны. Так что, батенька, подумайте… А я пока моби­лизую все, что в моих силах, и немедленно начнем осмотр больных в остальных вагонах. Заодно доложу начальнику станции о случившемся и попрошу его загнать ваш эшелон в тупик. Так будет лучше – по­дальше от перрона, где очень много людей… Так будет лучше, ба­тенька…

Через полчаса вернулся доктор с двумя санитарами и носилками. Бедный Солтан то старался уговорить доктора, то взывал к помощи соплеменников, просил оставить Халимат, живая или мертвая, говорил, но пусть лучше будет с детьми. Но на него никто не обращал внима­ния. Даже свои, балкарцы, не заступились за него – каждый боялся за себя, за своих детей. Тиф все-таки, не простуда. Санитары переложили Халимат, которая была без сознания, на носил­ки и унесли. А доктор написал на клочке бумаги название этого горо­да и сунул этот клочек в руки убитого горем Солтана. Так остался старик с плачущими под одеялом голодными и холодными детьми один, обменяв их мать на клочок бумаги.

 

Ш.

Весна, 1945 год, Одер. На той стороне реки – Германия, до ло­гова фашистов – до Берлина, до Самого Гитлера всего=навсего оста­лось каких=то 200 километров!

С всевозрастающим чувством жажды мести советский воин с нетер­пением смотрит туда, на запад, в сторону Берлина. Вот и пришел этот долгожданный день, когда советский солдат вступает на землю Герма­нии, когда он в последний раз замахнется мечом, чтобы отсечь голо­ву фашистской гадине!

16 апреля, раннее утро. Тысячи орудий, «Катюш», самолетов на­чали сегодняшний «куплет» героической «песни» долгой и трудной вой­ны. Наконец=то настал этот час – когда огонь войны переметнулся на землю и жилища самих фашистов. Пусть теперь и они тоже на себе ис­пытают – легко ли смотреть, когда горит твой дом, когда твои дети, оставшись сиротами, не знают где найти приют, когда умираешь сам, а не знаешь, что с отцом и матерью, с женой и детьми. Кто знает, может быть, у их отпрысков, что останутся в живых после этого ада, отпадет охота играть с огнем…

Днем и ночью, сквозь огонь и смерть рвется вперед советский воин, и в такт шагам своим стучит его сердце: «В Берлин! В Бер­лин!» Словно, если он первым войдет в Берлин, то лично сам схватит Гитлера, этого эмегена  в человеческом облике, за горло и задушит его собственными руками. Или же плюнет ему в лицо. Или же, схва­тив его за шиворот, бросит к ногам многострадального своего наро­да и скажет: «Вот эта гадина, что кровью затопила весь мир – топ­чите, рвите его на куски!» Или же…

Прославленные, бывавшие во многих сражениях легендарные кава­лерийские дивизии, прорвав оборону противника, отбрасывая с пути встречающиеся вражеские части, громя гарнизоны, неудержимо рвут­ся к Эльбе. Они выполняют особый приказ командующего Белорусским фронтом маршала Жукова. А приказ таков – молниеносным ударом прорваться к «спине» Берлина и до тех пор, пока остальные совет­ские войска не добьют фашистскую группировку войск в самом Берли­не, не пропустить ей на помощь ни одного солдата, ни одного танка. Перерезать артерии, питающие Берлин с запада – первейшая задача. Бранденбург – отсюда по железной дороге и шоссе идет помощь Бер­лину. Здесь делают танки, самолеты, есть аэродром. Одна из диви­зий, рвущихся за «спину» Берлина с северной стороны, прямиком идет на Бранденбург. Жаркие короткие бои в городках, поселках, по­падающихся на пути…

Кажется, все смешалось, перепуталось – почти все дороги за­биты беженцами, исковерканными, искореженными немецкими машинами, пушками, бричками, освобожденными узниками концлагерей и тюрем… Прослышав о том, что советские войска прорвали фронт и вот=вот будут здесь, благовоспитанные немецкие бюргеры ошалело кинулись туда, на запад к джентльменам и сэрам… И вдруг – о ужас! – пря­мо из тумана прямо на них идут советские танки, скачут «казаки».

Все, нам капут, думают благовоспитанные бюргеры, и покоряясь судь­бе, словно пораженные ударом молнии, застывают на месте. О майн гот , что сейчас будет?!. Но советские танки и кавалерия не обра­щают на них никакого внимания, нисколько не снижая темпов, они идут дальше, вперед, и вскоре вновь исчезают в тумане. Бюргеры в растерянности – что теперь делать, куда идти? Назад, домой, туда, где уже хозяйничают эти «русские варвары», – да разве можно им до­вериться? Бежать, но куда – ведь теперь повсюду они, эти «людоеды= комиссары»!..

А обретшие свободу узники концлягерей и фашистских застенков, не сдерживая слез радости, бегут прямо навстречу нашим танкам и конникам, издали раскинув руки для объятий… Шум=гам, грохот тан­ков, пожары, дым, туман… До Бранденбурга осталось всего где=то около 30 километров. После того, как заняли один небольшой посе­лок, командир дивизии приказывает – бойцов одного из эскадронов пересадить с коней на танки и пусть этот танково=кавалерийский ба­тальон на полном ходу, не ввязываясь ни в какие стычки, прямиком идет на Бранденбург. С севера, откуда наступает дивизия город окаймляет Зило=канал, широкий прекрасный канал с высокими бетони­рованными берегами, но для наступающих войск очень коварная пре­града. Не дать фашистам взорвать мосты через канал, внезапным на­летом захватить их – задача «танково=кавалерийского» батальона. Ина­че Бранденбург окажется для дивизии крепким орешком. И вскоре тан­ковый батальон майора Савельева берет на броню бойцов эскадрона Капитана Баллиева и устремляется к цели. Но здесь, видимо, доволь­но хорошо знали создавшуюся обстановку и были начеку – как только наши танки приблизились к каналу, мосты были взорваны. А один из танков, неосторожно подъехавший к каналу, был подбит фаустпатроном. Танки пришлось отвести назад. В атаку идут, вернее ползут, кавалеристы, приближаются к каналу. А из окон и чердаков трех=четырех этажных кирпичных и каменных домов бьют пулеметы. Добравшиеся до канала смельчаки так и остаются лежать на его берегу, они в расте­рянности, не знают, что дальше делать: берега канала – это высо­кие, видимо, в 2-3 метра, бетонные стены. Если даже и прыгнешь в канал, все равно, навряд ли оттуда выберешься. Удастся=ли дотя­нуться до краев стенки, если и подпрыгнуть? А как подпрыгивать, находясь в воде, и черт его знает, какая там глубина…

Баллиев, поняв, что вот такой, туповато=лобовой атакой, не придумав что=то такое, что помогло бы преодолеть канал, ничего не добьешься, а только загубишь ребят, – легко ли умерать в конце=то войны! – вывел эскадрон из зоны канала, к танкам. Вызвал к себе командиров взводов.

– Ну, что будем делать? – спросил.

– Аркан нужен, веревки нужны, товарищ капитан! – горячо пред­ложил лейтенант Кадыров, уроженец башкирского города Стерлитама-ка.

– Хорошо, с веревкой спустился в канал, а выбираться оттуда как будешь? – засомневался командир второго взвода лейтенант Гора из Умани.

– Гора станет горой, Кадыр станет на гору и – пошел! – сказал Кадыров, и все засмеялись.

– А если Гора станет на Кадыр? – переспросил Гора.

– Гора большой=большой, Кадыр маленький=маленький – Кадыр го­ра не выдержит! – сказал Кадыров, нарочно подделываясь под язык «мудрого башкирского старика».

– Шутковать некогда, – строго сказал комэска, – Если мы не зацепимся на той стороне, пока не подойдет дивизия, комдив нам шуточки покажет! – И, посмотрев по сторонам, сказал: – Видите доми­ки среди деревьев? – Это, наверное, дачи. А раз так – там должны быть лестницы, стремянки, да и веревки могут быть. Короче, пошлите ребят – пусть быстро несут все, что может пригодиться.

По пять=шесть человек с каждого взвода побежали в сторону дач, и вскоре стали возвращаться с деревянными лестницами, со стремянками, кое у кого были и веревки. Бойцы вновь поползли к каналу, танки откры­ли огонь из пушек, поддерживая кавалеристов. А немецкие пулеметы строчат и строчат, сволочи…

Ну вот, наконец, первые бойцы доползли и до канала. Теперь уже заминки нет – подползавшие сразу=же прыгают в канал. Здесь, хотя и по пояс в холодной=холодной воде, но почти в полной безопасности, бойцы спокойно и деловито снуют, приготавливаясь к броску наверх – кто=то приставляет лестницу к бетонной стене, кто=то готовит грана­ты, кто=то держит лестницу, кто=то громко окликает товарища. А сверху, с шумом расплескивая воду, прыгают и прыгают бойцы.

– Яки ж ты неросторопный – лесенку и ту приставить не можешь! –упрекает своего младшего товарища Османа Турсункулова сержант Непейвода, когда тот чуть не упустил стремянку.

– Холодно, Микола =ага, совсем руки замерзли, – оправдывается тот.

– Сейчас согреемся, Османчик! – говорит Микола, аккуратно за­совывая за ватник две гранаты и еще с двумя гранатами в руках осто­рожно вскарабкиваясь по стремянке. Потом, когда уже был почти на­верху, обернулся и крикнул:

– А ну – держи по=крепче!

Осман всем телом прижал лестницу к стене, Микола одну за дру­гой швырнул две гранаты через бетонную стенку и тут же выскочил из канала…

Молодец, Османчик, так держи! – крикнул боец, только что спрыгнувший сверху, Григорий Караулов, смоленский парень.

– Не иметь тебе, Гриша, холопа по;имени Османчик! – ответил Турсункулов. – Все, по=очереди, дорогой, – держи лестницу! Из Джам­була до Берлина я шел не для того, чтобы околеть в этой грязной во­де…

Ну, что мог поделать Гриша – пришлось сменить Османа. А Осман, как и Микола, приготовил гранаты, и, как кошка, шустро вскарабкав­шись, выпрыгнул из канала. Гриша тоже вручил лестницу следующему «очереднику»…

Война есть война, и немцы в Бранденбурге предполагали, конеч­но, что недалек тот день, когда советские войска подойдут к стенам и вот этого старинного бывшего ганзейского города, но что они появятся так быстро, наверное, никто не думал – как ни как Бранденбург заслонял своей широкой спиной сам Берлин. А потому, чтобы там ни говорило военное начальство, но рядовые солдаты и жители города не могли не подумать о том, что, возможно, Берлин уже пал, и уже сама эта мысль быть может, парализовывала боевой дух обороняющихся. Так или иначе, но вскоре бойцы эскадрона завладели не только траншеей по берегу канала, но и несколькими близлежащими домами. Теперь танки Савелье­ва стали почти у канала и били прямо по домам, улицам и переулкам, занятым немцами…

Но, видимо, штаб обороны города, получив тревожный сигнал с се­верной стороны – русские прорвались за канал, захватили ближайшие дома! – оперативно выслал помощь: вскоре немцы с удвоенной силой навалились на смельчаков. Видимо, приказ начальника гарнизона был краток: прорвавшихся за канал русских истребить, а в дальнейшем не позволять перелететь через канал и птице…

А когда немцы убедились, что к городу подошла не такая уж большая сила, то они, стремясь, казалось, во чтобы то ни стало сгладить свою оплошность, стали раз за разом яростно набрасывать­ся на кавалеристов, которые теперь занимали всего-навсего несколь­ко десятков метров траншеи у одного из взорванных мостов. С каждым разом удерживать позиции было все труднее и труднее…

– Дивизия вот=вот подойдет – продержимся, ребята, еще немного, -говорит=просит комэска, переходя от одного бойца к другому.

Тяжело раненые лежат на дне траншеи, они стараются выдержать, не стонать, но не всем это удается. Те, которые могут сидеть – си­дят, крепко упершись спиной к стенке, плотно сжав губы – так вро­де легче, легче не взывать к помощи, не стонать… А раненые лег­ко и не думают ни о чем – они сами видят, что им пока ничего не остается, как держать оружие, драться. ‘Чтоб остаться в живых, чтоб помочь товарищам… Самое большое, что осталось от эскадрона -это человек сорок, а на танки ведь садились семдесят шесть. И все они думали об одном, радовались одному – вот=вот возьмем Бер­лин и – конец войне! И все до единого знали – битва за Бранденбург будет их последней битвой в этой войне. И еще они знали о том, — хотя об этом им никто и не говорил, – что танковая армия Рыбалко одновременно с ними начнет штурмовать город с юга, а потому им будет не так уж трудно. А теперь лишь сами они, только горсточка бойцов, отчаянно дралась у стен Бранденбурга, их родная дивизия еще не подошла, не подошли еще, наверное, железные «кони» Рыбалко…

Капитан Баллиев был в отчаянии – он видел как один за другим гибнут его ребята, еще утром полные жизни и надежд – надежд на скорую победу, на встречу с родными. И ничем им не мог помочь. И если даже он постарается вывести остатки батальона с этого ада, на ту сторону канала – хотя это так явно противоречит правилам ве­дения наступательной войны: это же трусость, почти измена – оста­вить захваченный плацдарм! – толку не будет. Пусть даже пять=шесть шагов до канала – никому эти шаги не пройти, не проползти: там, совсем рядом, за углами домов, в подъездах, за придорожными кустами и деревьями прячутся немцы и зорко следят за траншеей, где каким=то чудом все еще держится горстка советских солдат.

…И вот, наконец, оттуда, с севера, раздается родное, мощ­ное ура, грохот танков – дивизия подходила к городу! У бойцов эс­кадрона Баллиева, хотя на этой стороне канала они все еще остава­лись один на один с противником, настроение мгновенно приподнялось Они и не думали о том, что их товарищам, чтобы придти на помощь, еще надо одолеть канал, им казалось, что уже вся дивизия здесь, рядом с ними – пусть теперь попробуют сунуться фашисты! И фашисты сунулись. Они решили уничтожить эту горстку бойцов, эту занозу на теле города, чтобы потом, без оглядок, заняться более важным де­лом – сдерживать подходящие войска за каналом, за пределами горо­да. Но было уже поздно – дивизия уже подтягивалась к городу, к каналу подошли не только танки и кваллеристы, но успели и артиллеристы. Беспрерывно по домам, из которых строчили немецкие пулеметы, летели фаустпатроны, били танки, артиллеристы на ходу разворачива­ли орудия и тут же открывали огонь, кавалеристы быстро спешивались и бросались к каналу. И вскоре к баллиевцам пробрались и первые бойцы из свежих эскадронов. До позднего вечера шел горячий бой на северной окраине города. К ночи наши успели закрепиться не толь­ко у побережья канала, но и занять несколько домов…

Утром вновь разгорается бой. Немцы все еще надеются отбросить прорвавшиеся группировки советских воинов за канал, а отважные кавалеристы полны решимости и дальше развивать успех, продвигать­ся к центру города. А с севера к каналу все подходят и подходят новые и новые части и подразделения прославленного во многих боях конного корпуса. После того, как кавалеристы очистили от немцев близлежащие дома, саперы тотчас=же взялись за наведение перепра­вы. После полудня с большим трудом переправили на ту сторону не­сколько орудий. Эта была уже солидная помощь кавалеристам, поне­воле ставшим на время штурма города самой что ни на есть обычной пехотой, и они хоть и с трудом, но начали гнать фашиста. Но в городе не особенно=то погонишь – приходится драться за каждый дом, за каждый переулок…

Ох, до чего же были трудными и тяжелыми эти последние дни за­тянувшейся на четыре года войны! Прекрасно зная, что перед чело­вечеством, а тем более перед многострадальным советским народом держать ответ за свои зверства и подлости – дело совсем не шуточ­ное, фашисты в эти последние дни, быть может, сражались наиболее ожесточенно, действовали наиболее фанатично. И даже 14-летним подросткам и глубоким старикам они всовывали в руки оружие и без­жалостно посылали их на верную смерть – в бой против наступавших регулярных советских войск, волею судьбы уже многоопытных. Продер­жаться хоть несколько дней, надеясь на авось, на чудо – вот пос­ледняя их надежда. Надежда – ускользнуть, уйти от меча возмездия,

Вот почему они так отчаянно сопротивлялись даже в эти дни, когда фашистский рейх фактически уже не существовал, и в Берлине, и в Ратенаве, и в Бранденбурге… Целых пять дней длился штурм Бранденбурга, не такого уж большого города, целых пять дней шли тяже­лые уличные бои, гибли люди…

I мая 1945 года. Ясный весенний день. Цветет сирень… В этот день Москва салютом отметила доблесть советских войск, взявших Бранденбург. Родина дала высокую оценку военному мастерству и му­жеству воинов=кавалеристов…

Улицы города заполнены ликующими толпами людей, согнанных сю­да на подневольную работу с покоренных государств Европы, а теперь получивших свободу; освобожденных из фашистских концлагерей воен­нопленных, вырвавшимися из тюрем антифашистами. Русские, французы, итальянцы, бельгийцы, сербы, черногорцы, чехи, поляки, словаки… То там, то здесь вспыхивали стихийные митинги, танцы, повсюду цве­ты, улыбки… Тишина, цветенье садов, голубое небо – все так не­привычно для солдат и офицеров, давно отвыкших от всего этого… Однажды ночную тишину разорвали автоматные очереди, выстрелы, кри­ки «Ура!», ракетные всколохи… «И все-таки прорвались, гады, из Берлина», – подумал капитан Баллиев, спешно одеваясь. Уже через ми­нуту, прихватив автомат, он выскочил на улицу. Но – что это? Никто, пригнувшись, никуда не бежит, и так много ракет, так светло – хоть иголки собирай! И все – кто из автомата, кто из винтовки, кто из пистолета – неистово как=то палили в небо, высоко поднимая оружие. И все прыгают, обнимаются, орут во=всю, как сумасшедшие.

– Что случилось? – громко спросил Баллиев у ближайшего солдата.

– Победа! Победа, товарищ капитан! Конец войне! Ура!.. – и сол­дат этот, громадный детина, схватив Баллиева, словно ребенка, закружил его. Кое=как освободившись из неистовых объятий содата, Баллиев тоже, подняв автомат над головой, нажал на спуск. Это бы­ло в ночь на 9 мая. И конечно же, так и продолжалось всю ночь — бесконечная пальба, танцы, объятия, крики «Ура!».

Однажды на вечере дружбы с союзниками Баллиев неожиданно встре­тил своего земляка=сокурсника по военному училищу Кадыра, сына Асланука Калганова! Ну, прямо, одно загляденье, а не Кадыр – высо­кий, крепко сбитый, с черными усами, гвардии майор, и вся грудь в орденах и медалях! После крепких приветственных объятий, беседуя, пошли по берегу Эльбы. Кадыр, судя по его рассказам, был и под Сталинградом, и под Курском, сражался и за Будапешт, командует ба­тальоном. Чувствовалось, что на вечере он не ограничился одной лишь рюмкой виски…

– Ну, какие у тебя вести из дому, – по голосу чувствовалось, что он сразу изменился, отрезвел что=ли…

– Никаких…   С Кавказа два письма вернулись назад, нет, мол, здесь адресата. Тогда мы еще были в Польше. С тех пор – ничего…

– А ты знаешь о том, что ‘всех наших, весь наш народ засадили в Сибирь?

– Знаю, Кадыр… Но от наших я еще весточки не получал. Где они, живы=ли – ничего не знаю…

– А я знаю… И мать, и тетка умерли с голоду… В Кзыл=Орде, в Казахстане… В кармане у матери было мое письмо, чужие люди на­писали мне…

– Да ты что?!. Да попадут они в жаннет, бедные… Прими мои со­болезнования – мне очень жалко и Шамарыу и Сани… Ты долго живи и за них… И держись – раз уж судьба такая…

– Да   – судьба, наверное… А может, проклятия людей настиг­ли их, кто знает…

– Что ты говоришь, Кадыр?..

– Прекрасно знаешь о чем я говорю, Батыр, хотя и делаешь вид, как будто бы не знаешь… И в жаннет их, боюсь, так просто не пус­тят…

– Скажи: «Тоба! Тоба!» Как ты можешь…

– Все корчили из себя столпов Советской власти, скольких людей безвинно погубили – то кулаком, то врагом народа назовут…

– Легко ли простить смерть брата, мужа – не озлобиться, не мстить… Каждый…

– Оставь, дорогой, – я совсем не ребенок… Хорошо знаю и как отец, бедный, погиб. Он тоже не был святым. И ты это прекрасно знаешь… И не за Советскую власть, и не за светлую жизнь, как болтают, он принял смерть… Ошибался, он бедный, меры не знал – за это и смерть принял… Не надо – я не ребенок… Весь народ – в Сибирь… Умрете – умрете, не умрете – черт с вами, попробуйте выкарабкаться… Понимаешь – весь народ?.. Ты здесь воюй, а там твою семью… За что=же мы тогда кровь проливали? А? Значит, немцы – с одной стороны нас в ад толкают, свои – с другой стороны?.. Так что же теперь…

– Раз судьба такая…

– А по какому праву она такая? Кто ей дал такое право – быть такой? Да пусть собака …. и на судьбу твою такую, и на Отечест­во твое такое!

-Не надо, Кадыр, прошу! Ты сейчас немного пьян. Не надо – возь­ми себя в руки!..

– Хорошо, возьму я себя в руки. Только ты скажи – что потом мне с собой делать, куда бросить?.. Ха! Посмотрите на этого героя, Германию на спину положил и – радуется! Ты за фашистами гонялся, а в это время энкавэдэшники за твоими детьми гонялись! Ты это хоть понимаешь?.. Ты лезешь в огонь, идешь на смерть за свободу Отчизны – а Отчизны=то у тебя нет! Ха-ха-ха! Нет у тебя Отчизны, ты – баштан … Слышишь – мы все теперь баштаки… Кончилась вой­на и наша дорога – тоже в Сибирь… А там, иди спроси, на какой обочине дороги, да в каком овраге ты око­леешь!..

– Да обойдет твой дом беда, Кадыр, дорогой, разве…

– О каком доме ты, бедный, говоришь? Где мой дом, где твой дом? Что за дом, что за родная земля? Нет у нас теперь ни дома, ни Родины. Теперь мы неприкасаемые – бандиты, прислужники фашистов!

– Мы с тобой советские офицеры, Кадыр! Один Аллах знает, мо­жет быть еще…

– Ничего и он не знает, и знать не хочет… Сказал бы… Оста­вим! Аллахий=да=биляхий, клянусь душой умершей матери – я просто говорю тебе, как брату… Ох, что=же мне делать, кому сказать – сердце разрывается…

– Мне говори, харип, мне! Беда у нас одна, кому же тебе еще говорить? Говори… Меня, ведь, тоже не на ханский престол поса­дят – тоже пойду туда, где мой народ. Что=же нам поделать с-судьбой Кадыр, брат мой?

– Нет, брат! Я не такой круглый идиот. Освободить весь свет, а самому – в Сибирь, гнить?.. Держи рот по=шире!..

– Что=же нам делать? Скажи!..

— Я знаю, что делать. Если пойдешь со мной – было бы прекрасно. Брат мой, пойдем со мной и ты не будешь раскаиваться!..

– С радостью, брат мой! Хоть сегодня, хоть к самому Сталину!.. Кадыр остановился и, крепко уперевшись ногами в землю, и все же чуть=чуть пошатываясь, удивленно посмотрел на своего товарища, как будто тот на его глазах провалийся под землю. Смотрел, смот­рел и – расхохотался. Да так – аж слезы выступили…

Баллиев, ничего не понимая, растерялся. А когда опомнившись, вгляделся, то увидел – и в самом деле майор плакал, плакал как ре­бенок, которого крепко=крепко обидел родной, любимый отец… Баллиев обнял его и, тихо=тихо похлопывая по плечу, постарался успо­коить его.

– Не надо, не терзай свое сердце… Таких, как мы с тобой мно­го… Как народ, так и мы… Не надо, пошли, кажется, наши уходят. Пошли, брат, пошли…

Майор достал носовой платок, неспеша, деловито утер слезы, отряхнулся, привел себя в порядок. Молча пошли. К своим частям возвращались заполночь.

– Ты извини меня, брат, – я сегодня как=то… переборщил, по=моему, – сказал Кадыр. Потом, после некоторого молчания: – Завтра… фу, черт! – сегодня вечером встретимся, хорошо?

– Конечно встретимся. Я зайду за тобой, смотри – никуда не уходи! – предупредил Батыр.

На этом расстались.

Вечером, освободившись от служебных дел, Батыр пришел к тому месту, где расположился батальон Калганова. Невдалеке, на окраине города, протекала небольшая речка, и через сосновый бор зашагали туда.

– Ну как – голова не болит? – спросил просто так Батыр, чтоб не молчать.

– Теперь навряд=ли у нас будет день, когда не будет болеть го­лова, – грустным голосом ответил Кадыр.

– Оставь – не надо так мучить себя. Выбрались из этого ада жи­выми – и то хорошо, вспомни – сколько ребят полегло… А беды, что делать – их всегда полным=полно. А сегодня – мы победители, пора­дуемся хоть немного, а о том, что будет потом – потом и подумаем…

– Черт его знает. А мне кажется, что сегодня как раз и надо подумать о том, что будет…

– Если б от того, что мы будем думать могла бы измениться судь­ба…

– Почему бы и нет? Разве не сказал Аллах: «постараешься – помо­гу»?

– Навряд=ли мы сможем так постараться, чтобы изменить судьбу…

– Почему не можем? Можем, если постараемся… И коль захотим…

– Не знаю, Кадыр, – что мы с тобой можем сделать такое, чтобы помочь своему бедному народу? Если ты знаешь какой=либо способ -скажи, и я пойду с тобой хоть куда…

– Ни ты, ни я народу уже помочь не можем. Ему уже никто не по­может. Мы о себе должны подумать…

– А что мы себе можем сделать?.. Хорошо, допустим, пойдем ку­да-то, скажем – так мол, так, не для того=же мы воевали, чтобы в Сибири гнить, – и, допустим, нам дали волю. А что с этой волей=то делать? Коль ты не будешь с домом=семьей, со своим народом=родиной – зачем тебе эта свобода?.. – Тебя не знаю, но я, если кто=то свалился в пропасть, то пры­гать за ним не собираюсь.

– А если этот «кто=то» – твой народ, твои отец=мать, твои де­ти?

И не успел сказать эти слова, как понял Батыр их нелепость в данном случае, но было уже поздно…

– Нет у меня ни отца, ни матери, с пропасти=ли свалились, нет=ли, но они уже нашли свое место, да будут они, бедные в жаннете.

От того, что и я прыгну в пропасть, они не вернутся с того света. Просто – и я погибну…

– Как не говори, а человек, оторвавшийся от своего народа -это слетевший с дерева лист. Трудное это дело. Как бы ты ни жил хорошо, но коли не со своим народом – это не жизнь.

– Не знаю, не знаю… Жизнь – есть жизнь, она дается только раз. Вечно мыкаться, жить, еле вырвавшись из одной беды и тут же попаять в лапы другой – какой толк? Скажи, брат? Недаром же сказано: «Счастье бедняка – это радость коровьего помета, на который упал луч солнца»? Родиться и умереть, так и не увидев солнца -это несправедливо, это неправильно. Разве не так?

– Так=то оно так, конечно, но что поделаешь, коль такая выпа­ла судьба?..

– Ты, брат, поступай как хочешь, а я, не хочу в Си­бири гнить. Не хочется почему-то. Понимаешь?.. Я хочу уйти к на­шим друзьям=союзникам, за Эльбу. Пойдешь со мной – я буду безмер­но рад. Как брат родной – будешь рядом со мной. Уж там=то, даже в крайнем случае, а каталажку не загонят… Я уже разговаривал с ни­ми… Поможем, сказали, нисколько, мол, не сомневайся…

Батыр так и остался стоять, как вкопанный – он и предположить не мог, что Кадыр так может «постараться»…

– Ты что – всерьез или шутишь? – спросил, Батыр, все еще не ве­ря своим ушам.

– Очень даже всерьез. Интересно – почему=же невсерьез? Весь твой народ – в Сибири, вернешься и сам в Сибирь, и никому дела не будет до того, что ты воевал, что каждый день шел на смерть. Роди­ны – нет, родного очага – нет, ничего нет… Так что=же для нас есть святого в этой стране? Скажи?..

– Ты, конечно, прав, но все равно ты неправ… Понимаешь…

Как бы там ни было… Знаешь, Отечество – это тебе не друг, и не товарищ. И если даже оно^право, то, по=моему, нельзя на него оби­жаться, махнуть на него рукой и бросить, как неверного друга=товарища… Это… как=то не то… некрасиво вроде… Разве можно, ска­жем, обидевшись на отца=мать, бросить их насовсем… Это как=то не по=сыновьи… Понимаешь?..

– Пойми=же – нет у нас теперь Отечества! И мы для него теперь не родные дети, а пасынки! А кто любит чужих детей? А разве за­видна судьба детей, оказавшихся на руках у отчима или у мачехи?

– А Америка что – не отчим, не мачеха?

– Как бы там ни было – не будет считать нас своим кровными врагами

не будет бить=измываться, не будет радоваться нашим слезам. Амери­ка – родная мать для сирот ее всего мира. Сироты находят у нее тепло и кров. У нее для всех есть и ласковые слова, и доброе мате­ринское отношение.

– Не знаю, брат, не знаю. Мы там не были, не можем судить. А вдруг все это – не то, а так – для красного словца. Не лучше=ли, если они даже сейчас и не правы, остаться сыну с родными отцом=матерью, чем искать на стороне добрых дядюшек=тетушек? Родные отец и мать, как ни говори, это – родные отец и мать, если они сегодня и обидели, побили тебя, завтра, глядишь, поймут, что были непра­вы, приласкают тебя, по=прежнему будут добры.

– Жди – приласкают! И когда придет это твое «завтра» – тоже жди! Придет или вообще никогда не придет, доживем ли мы до этого или не доживем – никто этого не знает… Вот эти твои надежды -как раз они и есть «не то» и «красное словцо»! Уж мы=то знаем, как может ласкать своих нелюбимых детей наша Родина=мать – косточки захрустят!.. Ну, давай, брат – навряд=ли мы теперь увидимся. И ты – бездомный бродяга=баштак, и я – бездомный бродяга=баштак. Закинем за плечи суму своей горькой судьбы и пойдем куда глаза гля­дят – я на тот край света, ты – в этот край. Да поможет нам Аллах! Давай обнимемся, брат, – и с этим Кадыр крепко обнял Батыра и долго=долго стояли они так, обнявшись, ни говоря ни слова.

– Расстанемся здесь, – сказал Кадыр – А то, увидят сегодня тебя со мной, потом еще прицепятся к тебе.

Он, конечно, был прав.

– Брат, у меня есть к тебе одна большая просьба, – сказал Кадыр дрожащим голосом.

– Говори, брат, – я выполню твою просьбу, если смогу.

– Кто знает, а вдруг тебе все=таки посчастливится еще раз увидеть Кавказ, наши горы. Передай им, пожалуйста, и от меня при­вет!… – тут он умолк, долго не мог говорить. Пэтом, чуть=ли не крикнул: – Иди!.. И Батыр пошел. Он шел, как пьяный, спотыкаясь о кочки и коря­ги, облизывая иногда соленые, почему=то, губы…

Через три дня вечерком зашел за своим другом=земляком Баллиев, но его не нашел.

– Потерялся наш майор, – ответили Баллиеву.

– Сколько раз мы ему говорили – это тебе не Кисловодск, не Москва, не гуляй один, чужая, вражья земля все-таки… Кто его зна­ет, на каком укромном местечке его подстерегли… Мало что=ли прячется фашистов по всем углам… Эх, судьба, судьба – надо же пройти всю войну, увидеть победу, и… Каким был!.. Горный орел – одним словом!..

 

V.

1945 год, конец мая. Трижды орденоносный прославленный Красно­знаменный гвардейский конный полк построен по торжественному слу­чаю – в полк прибыл командир дивизии, Герой Советского Союза гене­рал Смоленский. Говорят, он сам лично будет вручать ордена и меда­ли отличившимся в последних боях с фашизмом. Вместе с ним прибыли начальник политотдела дивизии полковник Узуибеков и начальник шта­ба полковник Карагезьянц. Вот показался и сам генерал со свитой. – Полк, смирно! – зычным голосом скомандовал командир полка подполковник Артюхов, и все – солдаты и офицеры, выпятив груди, увешанные высокими наградами Родины, – застыли, никто не шелох­нется. – Равнение – направо! – и пошел подполковник, чеканя шаг, навстречу генералу. Не доходя до генерала двух=трех шагов, остановил­ся, четко зафиксировав последнее движение ногой, и поднес руку к козырьку. Генерал и сопровождающие его офицеры тоже приставили ру­ки к вискам, по=воински приветствуя подполковника. – Товарищ генерал!0рденов Суворова, Невского и Отечественной войны I степени, Краснознаменный, гвардейский конный полк по Ва­шему приказанию построен. Командир полка – подполковник Артюхов!

Отдав рапорт, подполковник отступил чуть=чуть в сторону, ге­нерал повернулся лицом к строю и поздоровался с полком:

– Здравствуйте, товарищи гвардейцы!

– Здравие желаем, товарищ генерал! – загремел ответ.

Генерал поблагодарил кавалеристов за умелые действия, за мужество и храбрость при взятии городов Бранденбург, Ораниенбург и Ратенав, поименно назвал всех, павших за честь и независимость Родины в этих последних тяжелых боях. Затем сообщил, что он при­был для вручения высоких наград Родины героям последних сражений войны.

Тотчас=же рядом с генералом поставили маленький столик, по­крытый красным кумачем. Полковник Узунбеков положил на стол чемоданчик, открыл его.

– Товарищ полковник, ты готов? – спросил генерал с нескрывае­мой радостью.

— Так точно, товарищ генерал! – улыбнувшись, ответил полковник Узунбеков.

Генерал обернулся к строю и торжественным голосом начал чи­тать:

– За самоотверженность и героизм, проявленные в боях при взя­тии города Бранденбурга, за форсирование Зило=канала первым ко­мандир 1=го отделения 3=го эскадрона Непейводе Миколе Остаповичу присвоено высокое звание Героя Советского Союза! Ура, товарищи!

Троекратным мощным «Ура!» полк приветствовал своего нового Героя. А Микола Непейвода, все еще заметно прихрамывая, подошел к генералу. Генерал взял из рук полковника Узунбекова Золотую Звезду и прикрепил ее к широкой груди Миколы. Лишь потом крепко обнял и поздравил его. Нового Героя поздравили и все присутствую­щие здесь командиры.

– За умелое командование эскадроном при взятии города Бран-денбурга и проявленные при этом высокую воинскую смекалку, личную отвагу и мужество командир 3=го эскадрона капитан Баллиев Батыр Солтанович награждается орденом Александра Невского! Ура, товари­щи!

Вновь гремит троекратное «Ура!», а капитан Баллиев подходит к генералу. Тот прикрепляет орден к груди храброго комэски и, об­нимая, горячо его поздравляет. Вслед за генералом обнимает Баты­ра полковник Узунбеков и говорит ему:

– Поздравляю от души! Молодец – оправдываешь свое имя! После всего никуда не исчезай – ты мне нужен…

Вновь и вновь звучит над Эльбой громкое «Ура!» в честь пос­ледних подвигов советских воинов на немецкой земле…

Вскоре после завершения торжественной церемонии вручения орденов и медалей за Батыром пришел адьютант командира полка. В просторном кабинете командира полка кроме начальника политотдела дивизии полковника Узунбекова никого не было. Все, видимо, были с генералом, который решил немного побыть с бойцами.

– Товарищ полковник, капитан Баллиев по вашему приказанию прибыл! – доложил Батыр.

Полковник, ничего не говоря, подошел к капитану и совсем не по=военному раза два слегка похлопал его по плечу.

– Садись, Батыр, – я хочу немного поговорить с тобой, – ска­зал он. Но Батыр продолжал стоять. Видимо обычай, по которому младший не может сидеть коль старший стоит, есть и у башкир, так как полковник второй раз предложил сесть капитану лишь после того, как сам сел за стол. Теперь сел и Батыр. Узунбеков довольно дол­го молчал, видимо, не зная как начать разговор.

– Зимой, когда мы подошли к Одеру, и потом, когда переправля­лись, знаю, твой эскадрон был примером мужества и отваги для мно­гих… И сейчас, когда брали Бранденбург, Ратенав – тоже… Ты, может, что=то думаешь… Но я хочу тебе открыто сказать, хотя это­го и не положено делать, мы с комдивом тебя представили к званию Героя, но… там, – полковник указательным пальцем зло ткнул вверх, что=то перепутали… Понимаешь? А ты, я боюсь, возможно, в обиде на нас… Но…

– Товарищ полковник, – сказал Батыр, – я воевал не за награ­ды, а за свободу Родины. И я не был в битвах, где не были все. Так что, даже той награды, которой меня удостоили, я, может быть, и не заслуживаю.

– Конечно=же, никто не воюет из=за наград, но…

– Товарищ полковник! Я говорю  искренне, честно – мне до­сталась почетная награда, я уверен, что многие больше ее заслужи­вали, чем я… И, в конце концов, – мы победили, война кончилась — что нам, мужчинам, еще надо? Лишь бы скорее домой… – и едва про­изнес это слово, – «дом» – как с болью в сердце вспомнил, что дома=то у него фактически нет, неизвестно где отец, жена, дети, живы=ли они вообще, и горестно умолк.

– Есть какие-нибудь вести от домашних? – спросил полковник тоже грустным голосом – он знал и понимал незавидное положение Ба­тыра.

– Никаких…

…Это было осенью, кажется, возле польского города Демблина. Сперва были листовки, сброшенные немецкими самолетами. Суть их содержания была такова – «Слушайте, вы – балкарцы, карачаевцы, че­ченцы, ингуши, калмыки и татары – Советская власть и ваш любимый Сталин прогнали ваши народы в Сибирь. Там от холода и голода уми­рают ваши отцы и матери, жены и сестры, дети и близкие, а вы, как дураки, воюете за эту власть и за Сталина, проливаете свою кровь… —Спросите самих себя – за что=же вы сражаетесь? Ведь теперь у вас нет ни Родины, ни родного очага… Переходите лучше к нам – не по­жалеете!» Но этим листовкам никто не придавал особого значения – мало=ли что болтают фашисты… Но вскоре выяснилось, что это была жестокая правда – солдат и офицеров, сыновей этих народов, начали снимать с фронта, с передовой позиции и отправлять в тыловые части, не только в прифронтовые, а далеко=далеко, аж в Сибирь. Остались только единицы, о принадлежности которых к попавшим в немилость народам некоторые командиры полков и дивизий просто «не знали». Од­ним из этих «единиц» и был Батыр Баллиев. Когда проводилась эта чистка тогдашнему командиру полка полковнику Шубину и «в голову не пришла мысль», что прославленный на весь полк комэска может быть каким=то там… Поэтому, когда многим было сказано собирать­ся к откомандированию, Батыру никто ничего не сказал, и он остался. И командир дивизии генерал Смоленский, и начальник политотдела полковник Узунбеков, конечно=же, прекрасно знали о том, что в ди­визии есть несколько «забытых» человек, навроде капитана Баллиева, из числа «неблагонадежных» народов, хотя, само собой разумеется, им совсем не до этих мелочей …

…Полковник сочувственно вздохнул и, встав, положил ру­ку на плечо капитана.

– Раз ты Батыр – то и будь батыром, брат. Кто виноват – не мне судить, но на Родину обижаться не надо – она, как и мать родная, не бывает виноватой…

Капитан ничего не ответил.

– Ну ладно, пошли к людям, – сказал полковник подбадривающе, и оба вышли на улицу…

На следующий день к полудню в штаб полка собрали десять чело­век – Героев Советского Союза, кавалеров ордена «Славы» всех трех степеней, участников многих боев, награжденных орденами, и медалями, и в тот же день их отправили в штаб дивизии. Здесь всем им, а их – набралось около тридцати, выдали новое, с иголочки, обмундирование и отправили дальше – в Берлин. А там, судя по всему; ехать им в саму Москву – там вроде бы намечаются грандиозные торжества по слу­чаю Победы…

И вот теперь солдаты и офицеры, прошедшие суровую школу войны, обвешанные орденами и медалями, занимаются давным=давно забытым делом – муштровкой, учатся, словно курсанты училища, ходить строе­вым шагом, держать «ниточку»… А вечерами – Москва. Та самая Москва, что сейчас на устах всего мира, та самая Москва, которая является сердцем страны, переломившей хребет фашистскому зверю. Как и все другие офицеры, собранные со всех фронтов, Батыр тоже вновь учится тянуть носок, браво бить сапогом по мостовой, шутит и смеется, но грудь его давит и ранит печаль и тоска, не отпуская ни на минуту. Он как бы не один, а слеплен из двух человек, и жи­вет двойной жизнью… Даже не так, наверно… Он как артист. Да, как артист. Обычная жизнь, жизнь среди товарищей – для него это игра, спектакль. А настоящая жизнь – это зловещий оскал еще до конца неузнанной, но неотвратимо надвигающейся, как ураган, беды, ясное сознание своего совершенного бессилия перед ним: никуда от него не деться, не спрятаться… Эта беда, этот ураган уже настиг его народ, там его отец, жена, дети. Что с ними, живы ли – ничего не известно. Скоро, очень скоро черная смерть накроет и его… Батыр=артист каждый день ходит на репетиции спектакля – марширует, сверкая орденами и медалями, ходит покинотеатрам, ресторанам, гу­ляет по улицам Москвы. А самому Батыру, настоящему Батыру постоянно видятся умирающие на снегу от холода и голода отец, жена, дети… И нет ему покоя от этих видений ни днем, ни ночью. И плачет,  пла­чет, он, но слезы не текут – они давно уже кончились…

Как=то вечером, когда Батыр, любуясь Москвой, прогуливался по Арбату, ему встретились товарищи. Они, еще издали заметив капита­на, шли навстречу ему, шутя и посмеиваясь:

– Баллиев, куда это ты исчез?

– Один, совсем один? Наказать за отрыв от народа!

– На что это похоже, Баллиев? Весь мир полон красивых девушек -а ты один-одинешенек?

Одна хорошенькая брюнетка, которая все это время шла рядом с компанией молодых веселых офицеров, еще издали присматривалась к их одинокому товарищу, а потом, когда они шумно встретились, не прошла мимо, а остановилась чуть поодаль и с улыбкой наблюдала за ними. Потом, заметив, что компания не собирается оставлять в даль­нейшем своего товарища одного, она, преодолев застенчивость, по­дошла к ним.

– Извините, пожалуйста! Мне послышалось, что у кого-то из вас фамилия Баллиев. Да? – спросила она.

Все удивленно оглянулись на нее.

– Я Баллиев. А что? – обратился к ней Батыр, с любопытством рассматривая ее и сразу=же находя в ней родные горские черты.

– Извините за вопрос – вы, случайно, не из Кавказа?

– Не случайно, а совершенно закономерно – и с Кавказа, и из Кабардино=Балкарии. И вы оттуда – я угадал? – Да, я – балкарка. Из Большой Балкарии, из Чегет=эль.

– Так и я ведь из Большой Балкарии! Из Фардыха! – радостно воскликнул Батыр, и, не в силах сдержаться, не только за руку -поздоровался с землячкой, но даже и обнял ее.

Видимо этой невероятной встрече она была рада ничуть не мень­ше Батыра, так что ей и в голову не пришла мысль о том, что капи­тан чересчур уж несдержан и переходит какие=то границы этикета.

– Кто ты? Из какого рода? Что здесь делаешь? – засыпал ее вопросами Батыр, как обычно это и делается у балкарцев при подобных встречах.

– Темирканова Мустафу знаешь? Я его дочь – Ариужан.

– А-а-а! Старшая дочь Мустафы учится, мол, аж в самой Москве -слышал такое…

– Давно, наверное, слышал. Уже почти шесть лет, как я закончил учебу.

– Извините! – вмешался наконец в разговор один из товарищей Батыра. – По=моему, вы все-таки решили отнять нашего друга, так что мы войдем, не будем вам мешать.

– Это вы меня, пожалуйста, извините!.. Я вам помешала… Я… – начала было оправдываться Ариужан, но ребята дружно кину­лись ей на помощь:

– Да что вы – раз встретились земляки!..

– Мы ведь просто так – от нечего делать…

— И мы бы не прочь, если б и нас по=одному захватили в полон такие красивые девушки, как вы! Но, видно, не судьба!

– Ну и везучий ты, черт, капитан!..

То ли от несколько несдержанных шуток и намеков друзей немно­го растерялся Батыр, то ли все еще не мог опомниться от такой не­ожиданной встречи, но когда они остались одни, он не нашелся сразу что делать, что говорить. Первой заговорила Ариужан. – Ты, наверное, сын Баллиева Солтана – я слышала, что его сын на военной учебе. Как тебя звать?

– Да, я сын Солтана, Батыр.

– Почему=же ты не пошел дальше капитана? Ведь ты закончил училище, наверное, еще до войны? – спросила Ариужан, словно она прекрасно во всем этом разбиралась – как, да и когда «идут» иль «не идут» в армии «дальше капитана».

– До «лейтенанта» мне пришлось вскарабкиваться дважды, пото­му и не пошел дальше капитана, – ответил Батыр тоном, в котором явно слышался вопрос: «Чтоб ты там понимала в наших, военных, де­лах?»

– Как это?

– В 1941 году, в июне месяце, под Киевом мы попали в окруже­ние. Я, как и немногие другие, долго, почти месяц, пробирался к своим, через болота, леса… А кто по головке погладит, коль ты целый месяц черт знает где будешь шляться, а потом заявишься? Скажи спасибо, что не отдали под трибунал, да не отправили в Си­бирь, а оставили на фронте рядовым.

– А-а-а, – ответила Ариужан, словно она в таких делах разбиралась ничуть не хуже его. И внезапно спохватилась: – Что это мы стоим здесь, на улице? Пошли домой, попьем чаек, спокойно погово­рим.

– Спасибо. Мне ведь в часть надо вернуться, – сказал Батыр, боясь поставить ее в положение хаджи Насреддина.

Знаете этот анекдот, когда ходжа просто из вежливости, как и водится, пригласил путника в дом, в гости, а тот возьми да и при­ми это всерьез? Путник, а он был на коне, спешился и спрашивает: «Куда, уважаемый, привязать коня?» А ходжа отвечает ему: «К языку моему привяжи, к непутевому языку моему!» Как же ему было не сето-вать на свой язык, коль у него, бедного, ничего не было, чтобы, как подобает, принять и угостить гостя!

– Нет и нет! Клянусь Аллахом – так не отпущу! На что это по­хоже? В Москве – понимаешь, в Москве! – встретить земляка своего родного, и – расстаться просто так на улице? Так ведь нельзя! Кто же так делает? Зайди в дом, а потом, если у тебя сегодня действи­тельно нет времени, придешь, когда сможешь. А то – на что это по­хоже?

Убедившись, что ариужановское «зайди в дом» было сказано не для формальной вежливости, а искренне, что она тоже, как и он, очень рада встрече с человеком из родных мест и непрочь продлить эту радость в спокойной беседе за чашкой чая, Батыр сдался. Она жила, оказывается, совсем невдалеке. Дверь открыла девочка лет пяти=шести и, совершенно неожиданно, сразу же бросилась нашею Батыру.

– Папочка! Папочка! Ура! Пришел папочка! – кричала она изо всех своих силенок прижимаясь к Батыру.

Совершенно растерянный капитан, прижав к груди ребенка, гла­дит ее по головке. И Ариужан стоит, не зная что делать, что ска­зать.

Лишь потом, когда страстные, истосковавшие объятья девочки поутихли, и она, чуть отстранившись, начала любовно изучать своими блестящими от счастья большими черными глазенками деталь за де­талью лицо своего «папеньки», Батыр сказал:

– Я друг твоего отца, доченька, а он сам приедет немножко по­позже. И меня он послал, чтобы тебе об этом сообщить. Он наш ко­мандир. А мне дал такой приказ? «Передай моей доченьке, что я ско­ро приеду, а она, пока, пусть не грустит и не очень балуется».

Девочка тихо=тихо соскользнула на пол, подняла, вдруг ставшие невыразимо грустными, глазки:

– А когда=же приедет папочка?

– Скоро, совсем скоро! Мы ведь уже победили фрицев, и все па­пы приедут домой. И твой папа тоже.

– А через сколько дней? – вновь спросила девочка.

– Он не сказал через сколько дней, но приедет скоро, не на долго задержится. Самый большой командир должен сказать, так: «Война кончилась. Вы все геройски сражались за Родину, победили фашистов. Спасибо вам. А теперь езжайте домой – дома вас ждут не дождутся ваши дети!» Как только он это скажет, все поедут по до­мам.

– А кто этот самый большой командир – Ворошилов?

– Да, конечно он – маршал Ворошилов!

Девочка подбежала к матери и стала неистово просить:

– Мамочка, позвони дяде Ворошилову, пусть он скажет так ско­рее, пусть отпустит папочку домой. Хорошо, мамочка?

«Бедненькая, – подумал Батыр, удивленной такой недетской тос­кой ребенка по отцу и ее стремлением непременно что=то сделать, чтобы поскорее вернуть его домой. – Можно подумать, что Ворошилов -твой дядя родной по матери или же неразлучный друг твоего отца».

Вскоре Ариужан приготовила чай, кое=что наскребла и на стол. После чая отвела девочку во внутреннюю комнату и уложила спать. И с удовольствием, долго=долго рассказывали друг другу обо всем -как проказничали в детстве, как уезжали учиться, как учились, кто учил, как теперь живут=поживают. И тогда Батыру стало ясно, что и Ариужан кое=что смыслит в военных делах, и девочка неспроста про­сила мать позвонить скорее «дяде Ворошилову»…

Учась в Москве, Ариужан познакомилась с одним татарином.

Он был намного старше нее, но тридцатидевятилетний стройный майор для нее был просто чудо=принцем из добрых старых сказок. Да и принцем необыкновенным – в свои двадцать лет к концу Гражданской он командовал артиллерийским полком. Потом закончил военную ака­демию имени Фрунзе, а к тому времени, когда они познакомились, он был уже преподавателем той=же академии. Он был в дружеских отношениях с легендарными, воспетыми в песнях Ворошиловым и Буденным, часто бывали семьями друг у друга в гостях. Ариужан показала Ба­тыру несколько фотографий, сделанных во время таких семейных встреч – вот они и Ворошилов, и Буденный, и он, ее муж, Сабиров. А сейчас он, полковник Сабиров, командир отдельной артиллерийской бригады ре­зерва Ставки Верховного Главнокомандующего где=то там, в далекой Германии…

– Вот такие дела, дорогой мой Батыр, – сказала Ариужан, закан­чивая свой рассказ. – Хочешь – оставайся, поступишь в Академию, это мы устроим без особого труда. А потом найдем и твою семью, возможно, и вызволить их удастся, и все будет хорошо. А если нет, – зачем скрывать? – и ты поедешь в Сибирь – в Среднюю Азию. А там…

– Это как=то… Понимаешь – некрасиво, не по=мужски вроде бы? Ну… Как сказать – вроде я кого=то обманывай. Бросаю кого=то в беде… И отец, да будет твоя честь превыше всего, и она, и де­ти меня ждут, наверное, не дождутся, а я… А я, получается, забо­чусь только о себе, о собственном благополучии… И народ там… – Народу ты уже ничем не поможешь. И вообще, какая разница для народа где ты находишься – здесь=ли, там=ли? Что может дать народу еще одна несчастная судьба?

А ты, что ты будешь там делать? Вызволишь народ из неволи, дашь голодным пищу, нищим – одежду? Да будь ты и самим пророком – ниче­го не сделаешь, не изменишь. Сказано ведь; «Коль не дал Аллах, то и пророк не поможет!» Как это ты не понимаешь? Просто удивительно!..

– Прости Ариужан, но не по душе мне твои слова. Сердце тянет туда, где отец, где дети, где мой бедный народ. Сам себя, говорят, и червь=букапгка прокормит, но я ведь все=таки человек… Спасибо, Ариужан, уже поздно – пойду я, наверное… Завтра парад, сегодня надо подраньте быть на месте, еще, чего доброго, шум поднимут…

– Уже ведь поздно совсем – когда ты доберешься до своей части? Оставайся здесь…

Батыр поднял на нее глаза. И увидел в ее больших карих глазах то, чего боялся: «Что значат в этой страшной сумасшедшей жизни, се­годня, вот в этот вечер все то, о чем ты говоришь – и народ, и «обманываю», и часть?.. Ну – что они значат, зачем о них сейчас, сегодня?..» – вопрошали=взывали ее глаза.

– Прощай, сестра! – сказал Батыр, словно не видел ее глаза, словно не слышал в них недоуменные упреки=вопросы…

1945 год, 24 июня, Москва. Ясный летний день. Красная площадь. Сводный батальон, сформированный из лучших воинов легендарных кава­лерийских дивизий, воевавших в составе I-го Белорусского фронта, за­стыл в почетном строю прямо в центре строя участников парада Побе­ды – напротив мавзолея Ленина. Здесь в составе батальона стоит и гвардии капитан Баллиев. Представители фронтов, четко чеканя шаг, выходят к мавзолею и бросают к его ступенькам – под ноги Ленину, Советской власти, всего советского народа-штандарты фашистских войск, разгромленных ими за время войны. Многие, не скрывая слез, открыто плачут от радости, от гордости. Плачет и Батыр – и от радости, и от горя…

VI

 

Осень. Теплый солнечный день. Под тяжестью плодов ветки гнутся аж до земли. Большие краснобокие яблоки, желтеющие груши, словно удивляясь тому, что дети их не замечают, не кидаются рвать, выглянули из=за своих укрытий, чтобы узнать в чем дело, да так и остались навижу. Потому что нет детей и бояться нечего. Кто их знает, куда они подевались – может, побежали к реке, уехали на ишаках в горы, к своим отцам=пастухам… Но не видно даже и их де­дов и матерей, которые, обычно, встают раньше всех и, сорвав крас­ное яблоко или желтую грушу, любовно вытрут, но не едят сами, а относят домой и кладут под подушки спящих детей – нету и этих де­дов и матерей, вечно жалеющих для себя что=то вкусненькое, все приберегающих для детей… Никого. Только один человек стоит и стоит во дворе – странный какой-то… Не взглянет радостно на краснобокое яблоко, не подходит, не рвет, не несет ни детям, ни сам не ест. Кроме него во дворе никого нет. И в ближайших дворах – тоже никого. Во всем поселке Фардык, во всей Большой Балкарии – больше ни души… А красные яблоки и груши, в былые годы вечно прятавшие­ся от озорных детских рук под листвой, полным=полно висят на виду. Они как бы кричат: «Люди, где вы? Почему нас никто не хочет снять? Нас уже давно пора собирать!»

Некоторые спелые яблоки и груши, которым надоело бесполезно ви­сеть на ветках, с шумом прорываясь сквозь листву, тяжело падают на землю – топ, топ, топ… Но этот странный человек не берет даже упавшее яблоко. Видно, он глухой, а то почему хотя бы не обернется на шум? Стоит и стоит молча, словно надмогильный камень. Только крупные слезы, как спелые яблоки, падают и падают на землю…

Бывает иногда и так: женщина одна – муж лентяй и бездельник и от него мало проку – растит пятерых=шестерых детей, и в какой=то момент, когда ей совсем невмоготу, не зная на ком вымести свою злость=обиду, дает затрещину первому подвернувшемуся под горячую руку ребенку. Такой, совсем ни за что обиженный ребенок, не пла­чет громко – он рыдает душой, и слезы градом катятся из глазенок. Ведь физически он, может быть, боль и не ощущает, но от боли, от обиды разрывается его сердце…

И этот человек плачет точно так же, как невинно побитый ребенок. Ни деревья, ни красные яблоки ничего не могли понять – ни во дво­ре, нигде не было видно его матери. Кто=же тогда его обидел? Да и он сам, этот человек, уже давно не ребенок, взрослый мужчина. А у горянок, кажется, и обычая такого нет – поднимать руку на мужчину, если даже он и собственный сын. Но откуда было знать и деревьям и яблокам, что у людей кроме родных матерей есть еще одна мать – Большая Мать, которую зовут Родиной? Что люди совершенно одинаково, не делая никакого различия, любят и родную мать, и Болишую Мать — Родину? Не знали они и о том, что мальчики, подрастая и мужая все больше и больше заботятся о Большой Матери и как=то странно Меня­ются, словно для родной матери они все взрослеют и взрослеют, а для Большой Матери все больше и больше становятся детьми. Если это не так, то почему юноши и мужчины, коль даже и поднимет на них ру­ку родная мать, лишь только смеются, а стоит Большой Матери хоть ненароком их чуть=чуть обидеть, как многие из них начинают плакать, как побитые дети?

Не знали ни деревья, ни яблоки и о том, что этого человека ни с того, ни с сего жестоко обидела Большая Мать. Она, поверив на­ветам каких=то недобрых людей, в слепой ярости безжалостно побила и его, и всех его соплеменников попавшейся в руки палкой, выгнала среди ночи из дому и крикнула вдогонку: «Хоть в ад идите – но чтобы вы больше мне на глаза не попадались!» И больше всего было больно от этих жестоких, нематеринских слов, как будто это были не слова, а тысячи и тысячи кинжалов, вонзенные в сердце людей… И это – ему тоже, который целых четыре года, и зимой и летом, и днем и ночью воевал=дрался с ее смертными врагами и победил их!

И его детям, и его старому отцу! Всей Большой Балкарии, всем Пяти Горским селениям! Вот почему неутешно плачет этот человек, вот почему разрывается от обиды его сердце. Что=же ему, бедному, еще делать? Ведь не пойдешь=же жаловаться на Большую Мать, которую всегда любил больше, чем родную мать? И к кому пойдешь? И вообще это разве дело – жаловаться на Мать? Нет, это не приличествует мужчине. Пусть даже Мать не права, все равно, это не имеет никако­го значения – мужчина, если он настоящий мужчина, не имеет право жаловаться на Мать, обижаться на нее. Если даже обидел ни за что, если даже побьет – терпи, не в силах терпеть – иди в какой=нибудь закуток и поплачь. Выплачешься, утри слезы и иди помогать Матери, хлопотать по дому. Настоящему мужчине судьба иной дороги не дает…

Не знали этого ни согнувшиеся до земли от тяжести плодов де­ревья, ни яблоки, как бы в укор этому человеку тяжело падающие в траву…

А этот мужчина, выплакавшись, утер слезы и, словно столетний старик, согнувшись, медленно=медленно шагая, вышел на улицу и, даже не оглянувшись ни на деревья, ни на яблоки, пошел вниз. В кон­це долины он взобрался на ближайший холм и еще долго=долго смотрел на вымершие поселки Большой Балкарии, на белеющий вдали водопад, на горы. Потом скинул с плеч вещмешок, вытащил оттуда белое поло­тенце и постелил на землю. Тщательно очищая от камушков и твердых кусочков, набрал несколько горстей земли, завязал все это в креп­кий узелок и положил в вещмешок. И, ни на что уже не оглядываясь, прямиком зашагал к выходу из ущелья. А скалы, высокие красные ска­лы, что вздымались до неба по обе стороны дороги, казалось, грустно смотрели ему вслед. «Эх ты! А еще горец – даже и не взглянул на нас! А в чем наша=то вина перед тобой?!» – хотели крикнуть они, но не могли…

 

VII

1945 год. Начало сентября. Казахстан, Джамбул. Кажется жара и пыль завладели всем миром. Брички и машины проезжают, поднимая густую дорожную пыль. На оживленном привокзальном базарчике шум, гам… Безногие, безрукие солдаты, другие калеки, пристроившись в тени у высокой стены, просят милостыню. Кто=то из них поет надры­вающую душу песню о своей судьбе=злодейке, кто=то рассказывает о войне, кто=то просто сидит у своей кепки с несколькими монетами да с двумя=тремя скомканными бумажками=рублями… Снуют и ребя­тишки, стараясь тоже что=то добыть, достать. Одни продают воду, другие стремятся оказаться там, где по=гуще толпа, где кучкуются люди, видимо, их промысел один из самых древних – взять то, что плохо положено, что плохо лежит…

С поезда только что сошел очень опрятно одетый офицер, вышел сюда, к базарчику и, видимо, ошарашенный всем этим необычным -жарой, пылью, непривычным шумом и гамом – так и остался стоять, беспомощно оглядываясь по сторонам. Вскоре его блестящие сапоги потускнели от пыли.

– Вада! Холодный вада! Райский вада! – выкрикивал один чу­мазый мальчишка. Вот он заметил офицера и мигом оказался рядом с ним. – Очень хароший вода – наливай?

– Давай, – сказал офицер, и мальчишка шустро налил в алюми­ниевую кружку воду из бидончика и подал, глядя большими черными глазами на своего клиента. А офицер, наверное, не очень=то испы­тывал жажду, попил неторопливо, и даже вылил часть воды.

– Ты кто по нации? – спросил офицер.

И по виду и по выговору было ясно, что он не русский. Маль­чишка, словно постоянно ждал какой=то напасти, и вот, наконец, она нагрянула, опустил голову, как=бы покоряясь своей незавидной судьбе, и молвил:

– Чечен. – И глянули на офицера большие черные глаза, покор­но умоляющие о снисхождении. – Я тебе не продал – я даром дал, -так говоря, он потихоньку начал отступать назад, вдруг, наверное, загоревшись надеждой не попасть в капкан этой напасти, убежать, не оплошать…

Но офицер вовремя положил руку на его плечо, остановил.

– Ты не бойся меня, хорошо*? И вода у тебя хорошая, очень вкусная. Сколько я должен дать?

– Другие палавина рубиль берут, я только двадцать капеек беру…

Офицер сунул з руку мальчишки трехрублевую бумажку и сказал:

– А на остальные я выпью, когда еще приду сюда. А ты – парень молодец. Помогай матери, хорошо? – Моя мама нету, умер. Дедушка тоже умер, сестра умер,.. -почти плача проговорил мальчишка.

– С кем=же ты живешь? – изменившимся голосом спросил офицер и закашлял  – кто его знает, пыль, наверное, попала в горло.

– Маленький брат ест…

– А ему сколько лет?

– Десит…

– А тебе?

– Десит и еще два…

Офицер присел на корточки, положил на колени свой небольшой чемоданчик, вытащил оттуда пол=буханки хлеба и дал мальчику.

– Смотри – отберут! Спрячь и беги к братишке – там покушае­те вместе.

Мальчишка, от неожиданного счастья позабыв сказать даже «спасибо», сунул хлеб за пазуху и, поднимая пыль босыми нож­ками, умчался прочь.

Один безногий солдат, видевший все это, сказал, сказал гром­ко, чтобы слышал и офицер:

– Нашел кому хлеб давать – бандитскому отродью! А здесь голодают фронтовики=калеки… Тыловая крыса!..

Офицер услышал слова солдата, подошел к нему, открыл чемодан, вытащил небольшую консервную банку, положил ее в фуражку прямо на мелочь и скомканные рубли.

– Не обессудь брат, у меня больше ничего нет, – сказал. А по­том добавил: – Я не знаю, кто его отец… И ты, наверное, не зна­ешь… А может он погиб на фронте… А ребенок – что? Он просто голоден и все… Это время такое – жестокое… А нам, людям, зачем быть жестокими?..

Солдат, увидев на груди офицера боевые награды, смутился: – Не обижайся, капитан – трудно нам…

– Что=ж теперь делать? Всем нам нелегко, брат, всем нелегко,., сказал офицер и, больше не слушая солдата, тихо пошел своей доро­гой…

– Как только выберетесь из города, тропинка сама вас приве­дет к железной дороге. И идите, идите по тропинке вдоль железной дороги. На полдороге будет переезд, казарма там, рядышком, Но вы идите и идите по железной дороге. Так и придете к этому самому 106-му разъезду, – подробно объяснил русский старик при выходе из базарчика, отвечая на вопрос офицера. – А вы, извините, не с фрон­та?

– С фронта отец, с фронта.

– Не из спецпереселенцев, извините?

– Точно, отец, – балкарец я.

– Ай-ай-ай ‘! До чего все интересно на этом свете – с фронта -в ссылку… Что же это такое, сынок, – я никак не пойму?

– И я не пойму, отец.

– Значит, ваша семья там, в разъезде?

– Точно не знаю, но следы ведут туда.

– Ну, добро, сынок – всего тебе хорошего! – сказал старик, на прощанье переходя на «ты».

Офицер поблагодарил старика и пошел, а старик еще долго смот­рел ему вслед, качая головой и что=то говорил, говорил…

Действительно, он вскоре выбрался из города, но дорога по ко­торой шел, преодолев какое=то болотистое местечко, уходила направо от железной дороги. Как и советовал старик, офицер по тропинке, по берегу болотистой канавы пошел по направлению высокой железно­дорожной насыпи. Вскорости тропинка, выбрав узкое местечко, пере­скочила на ту сторону канавы и пошла, потихоньку приближаясь к железной дороге. Офицер уверенно пошел по ней. Вот тропинка, нако­нец, добралась и до насыпи и, словно младшая сестренка возле старшей, спокойно и уверенно потянулась рядом, обходя большие камни, кустарники колючек, то приближаясь, то немного отдаляясь от широкого рва с болотистой водой, заросшего высоким камышом. Видимо, эта южная окраина. Джамбула была болотистым местом. Не спасало и это – жара была невыносимой. А в чуть=чуть белесом небе полыхало, горело неподвижное, словно приколоченное к этому месту гвоздями, солнце. Если бы не дружный, бесперебойный хор кузнечиков? и лягушек можно было бы подумать, что ни одной живой души уж на свете не осталось. Офицер снял портупею и гимнастерку, но все равно пот ручьями льется с него. Вот тропинка резко свер­нула вправо и путник неожиданно оказался у родника. Да, это был родник – маленький котлованчик, чистая вода в нем, а на дне пля­шут песчинки. Офицер скинул на траву вещмешок, поставил чемодан, бросил на них и портупею, и гимнастерку. Посмотрел по сторонам — словно здесь в это время кто=то еще мог быть! – и разделся до пояса. Родник да был родником, но вода в нем все равно пахла бо­лотом, и путник даже не утолил свою жажду как хотелось, но зато с удовольствием обмыл лицо и тело холодной водой и сразу же по­чувствовал себя легче, бодрее… Потом, одевшись, вновь пустился в путь.

Через полчаса дошел до переезда, о котором упоминал старик. Взобрался на насыпь железной дороги, посмотрел по сторонам. Чуть впереди, слева от железной дороги виднеются несколько обычных темно-коричневых дома. Они и есть, наверное, казарма, где живут путейцы. Слева, куда тянется дорога от переезда, километра за три=четыре отсюда, кажется, виднеется село. Впереди железная доро­га вроде бы сворачивает направо. И там, хотя в горячем струящем­ся воздухе ничего отчетливо и не -видно, но что=то похожее на дома различить можно. Это и есть, наверное, 106 разъезд Туркестано=Сибирской железной дороги, куда держит путь офицер. От переезда туда, где что=то есть и где должен быть разъезд, напрямик уходит грунтовая дорога. Но так как старик о ней ничего не упоминал, а говорил, чтобы он шел и шел по железной дороге, офицер так и сде­лал – пошел прямо по шпалам. Вот и казарма – почему=то нигде ни души – осталась позади. Потом, немного впереди, с левой стороны от полотна железной дороги увидел ребят. Офицер был удивлен этой встрече – поблизости ничего похожего ни на речку, где они могли бы купаться, ни что-либо другое, чтобы привлекло ребят, не было. Что=же они, интересно, здесь делают? Он подошел по=ближе и, остано­вившись, с любопытством стал наблюдать за ними. Дети, кажется, что=то искали и собирали – они заглядывали под кустики неведомого ему растения, разгребали траву, переползая на коленках с одного места к другому. . .

Но вот и они увидели военного, сбились в кучку, зашептались.

– Что вы здесь ищите? Что делаете? – спросил военный.

Дети встали, пряча за спины маленькие мешочки и консервные бан­ки.

– Ничего не делаем. Играем, – ответил старший из детей, паре­нек лет десяти.

Что за игра в пустынной степи, видно, подумал офицер, да и в говоре мальчишки, в интонациях его голоса послышалось что=то род­ное – он начал спускаться с насыпи.

– Къачыу! – вдруг закричал старший по=балкарски и сиганул в сторону, остальные, кто плача, кто напряженно молча, кинулись за ним.

– Стойте! Я – балкарец! – крикнул ребятам офицер по=балкарски. Дети тотчас=же остановились и, все еще не совсем веря, медлен­но пошли к нему.

– Не надо отмени бежать, я тоже балкарец, иду домой с войны, – сказал офицер, а сгоряча сказанное слово «домой», словно кинжалом, ударило в сердце.

А дети уже стоят перед ним и с удивлением и завистью смотрят на ордена и медали на его груди.

– Значит, ты победил этого Гитлера=собаку и идешь домой? -спросил меньшой мальчишка. Это женское «Гитлер=собака» в детских устах: звучало как=то неестественно.

– Победили, сынок, и Гитлера=собаку, и других гадов.

– А мой папа, тоже, наверное, победил Гитлера? Он тоже с ним боролся?

– А твой папа на войне?

– Да.

– Тогда, конечно, он тоже боролся с Гитлером, и он тоже по­бедил.

– Тогда почему=же он идет домой? Почему он с тобой не пришел?

– Он с Гитлером, наверное, в другом месте боролся. Не бойся – не придет.

– А у него будут ордена?

– А как=же! Разве он тоже не победил Гитлера? Победил – зна­чит у него будут ордена.

Мальчонка с гордостью глянул на своих товарищей. Это, навер­ное, означало: «Слышали!»

– Не пойму во что вы здесь играете? И жара такая – а вдруг солнечный удар? Живете=то где сами? – спросил офицер, погладив по горячим от солнца волосам младшего мальчишку.

– В разъезде! – Хором ответили они, но о игре ничего не сказа­ли.

Их было трое – двое мальчишек и одна девочка.

– Как тебя звать? – спросил путник, беря на руки – до чего же легка, как пушок! – девчонку.

– Насыпхан, – ответила девочка, чувствуя себя неудобно, – она, наверное, не знала отеческой ласки. Офицер опустил девочку на землю.

– А ты кто? – осмелился, наконец, спросить и старший мальчик.

– Я – Батыр.

– А имя как?

– А так и звать меня – Батыр. А ты подумал, что я хвастаюсь, называя себя батыром, да?

– Да, – улыбнулся мальчик.

– Это имя у меня такое, а сам я совсем не батыр.

А дети, словно говоря: «А если ты не батыр, то зачем тебе дали эти ордена и медали?» – не стесняясь любуются его награ­дами.

– Во что вы играли? Если интересно – давайте поиграем вместе, –предложил Батыр, чтобы окончательно войти в их компанию своим че­ловеком, а не взрослым дядей.

– Мы испугались, что ты нас прогонишь, поэтому неправду сказа­ли, – проговорил старший мальчик, опустив голову, – мы жмых соби­раем.

– Ну и что?

– Ничего. Под кураем, в ямках есть еще жмых.

– Под чем, под чем?

– Вот под этими кустиками. Это курай, – сказал мальчик, дотро-нувшись ногой до одного из кустиков.

– Ну=ка, я посмотрю, что там насобирали, – сказал Батыр и взял из рук Насыпхан консервную баночку. Баночка наполовину была заполнена чем=то, похожим на къууут . – И это вы хотите дать ягнятам?

Дети стояли, опустив головы, не говоря ни слова

– Разве можно такой грязью кормить ягнят – у них ведь заболят животики. Выкиньте лучше все это, – сказал Батыр и только зашеве­лил рукой, чтобы отбросить в сторону баночку, как Насыпхан, словно кот мышку, прыжком настигла цели – вырвала из рук Батыра свою ба­ночку…

– Мы сами кушаем, – ответил старший мальчик таким голосом, словно признавался в людоедстве…

И все трое так и стояли – потупив головы, от стыда не смея поднять глаза… Долго=долго стояли они так. А когда им стало не­втерпеж и медленно=медленно подняли глаза, увидели – Батыр, увешен­ный орденами офицер=батыр, плакал. Он плакал, как иногда и они, не­громко, «от сердца», лишь изредко тяжело вздыхая, закрыв обеими ру­ками лицо. Так и стояли они несколько минут – растерянные от увиденного, молча. Потом, так и не поняв почему плачет этот сильный, взрослый мужчина, который победил самого Гитлера, они бесконечно жалея его, но не зная иного способа как утешить, как по­мочь ему, подошли и, кто обняв его за ногу, кто взяв его руку в свои ручонки, заплакали вместе с ним…

А солнце так и висит на месте, словно ничего и не произошло, приколоченное к небу, иссушая и сжигая все…

 

VIII

Хотя официально эта местность так и именуется – 106-ой разъезд Туркестана=Сибирской железной дороги, – солидность и авторитет ей все таки придает расположенный здесь баластный карьер. Станция -так здесь называют маленький поселок железнодорожников – располо­жена на северной, «джамбульской» стойче полотна железной дороги. В нем всего=навсего один большой и два маленьких кирпичных домика. Одна половина большого дома и есть собственно «станция» – там ка­бинет начальника станции, там=же находится и дежурный диспетчер. В другой половине дома живет семья начальника станции Турсункула Жылкыбаева.

А на другой, южной стороне – довольно солидный поселок рабочих и служащих баластного карьера, здесь живут более сорока семей. Большинство из них спецпереселенцы – балкарцы и немцы. Пять=шрсть семей казахов, две семьи – русских, три семьи – немцев, остальные балкарцы. Старожилы – казахи и русские – живут в отдельных домах, а спецпереселенцы – в бараках и землянках. Первой волне спецпереселенцев-немцам  и тем балкарцам, которые «с самого начала» попали сюда – еще повезло: они заняли бараки. Бараки – это сравнительно добротные здания, сколоченные из старых шпал, отштукатуренные. В них каждая семья живет в отдельной комнате. Но таких счасливчиков можно по пальцам пересчитать. Почти все балкарцы живут в больших землянках, по шесть=семь семей в каждой. Землянки эти – на самом деле те же бараки, только «засунутые» в землю. Но если обычные ба­раки разделены на комнаты, то в «земляных» бараках это сделать не­возможно по той простой причине, что эти комнаты будут без окон и дверей. Эти землянки устроены на северной стороне огром­ного рва, который образовался, наверное, после того, как отсюда взяли грунт на отсыпку железнодорожного полотна, так что «лицом» они повернуты к югу, к солнцу. Поэтому, хотя в каждом из них лишь два окна по обе стороны от дверей, днем в них не совсем темно, вполне можно ходить, не спотыкаясь. А если немного по­быть внутри землянки, попривыкнуть к темноте – то и вовсе кажется, что здесь довольно светло, можно даже и узнать людей по лицам. А к вечеру каждая семья зажигает свою керосиновую лампу, но у многих они без стекла, так как достать стекло – совсем нелегкое дело.

На той стороне, где карьер, есть начальная школа. Там работает только один человек – Иван Александрович, фамилии его никто не знает. Ивана Александровича все знают таким, каким его видят зимой, по утрам дети – длинным, как жердь, в длинной, до пят, шинели, в шапке=ушанке, шагающим среди снежной степи, разбрасывающими сапогами морозный сыпучий снег, и с котомкой за спиной. Таким он появляет­ся каждый день на горизонте со стороны Джамбула, и, увидев его, дети сразу оживляются, кидаются к окнам. Так они и ждут его еще минут десять=пятнадцать, пока Иван Александрович не пройдет мимо замерзших окон к двери. Тогда дети кидаются к своим местам. Вот и входит в класс Иван Александрович, пригнувшись, чтобы не стукнуть­ся головой о притолоку, здоровается е ребятами, проходит к столу и кладет на него свою котомку. И в этот момент в классе воцаряется абсолютная тишина, с этой минуты начинается урок, который запомнят потом на всю жизнь все эти ребята – урок большой гуманности, почти фанатичной честности и чистоты человеческого духа. Но тогда, в суровые послевоенные зимы эти дети еще не знали этих слов, да и сам Иван Александрович, наверное, не думал о них. И так – в клас­се тишина, Иван Александрович развязывает свою котомку и вытаскивает оттуда …маленькие, поблескивающие никелем, весы, неторопливо, аккуратно устанавливает их, Уже потом вытаскивает две круглые большие=большие буханки и обязательно довесок=ломоть. Разрежет буханки и начнет взвешивать каждый кусочек, от некоторых, бывает, срезает малость, а к иным – добавляет. Когда каждая порция пройдет через весы, Иван Александрович сам раздает детям хлеб, а пока дети молча едят, приводит в порядок стол, и тоже есть свою порцию – оставшиеся на столе крошки. Затем вытас­кивает журнал, книги и – готов к уроку. Но дети еще жуют – и он молча, долго смотрит в класс, ждет, чтобы начать следующий свой урок. А дети, голодные озябшие дети, совсем не думают о том, с кем, где и как спорил, доказывал, дрался их учитель, чтобы в это тяжкое вре­мя ежедневно приносить им эти большие=больтие буханки хлеба. Не думают они и о том, почему это учитель не выделяет долю и себе, что уж этот несчастный довесок=кусочек=то он мог сам съесть=пожевать по дороге сюда, по­чему он это не делает? Обо всем этом дети не думали, потому что они просто дети, голодные и холодные…

В поселке есть и магазин. Но он необычный магазин, не открыт с утра до вечера – здесь только даю продовольственные товары по карточкам. Хлеб – каждый день, сушеная рыба, сахар или конфеты вместо сахара – раз в месяц. А так как хлеб привозят около полуночи пассажирским поездом, то магазин, фактически открывается лишь для того, чтобы принять и раздать хлеб. В Джамбуле к «хвосту» поезда цепляют специальный вагон, куда грузят хлеб. Столько, чтоб хватило для всех разъездов до следующего крупного города, и поезд останавли­вается на каждом полустанке ровно на столько, чтобы успеть опрокинуть большой ящик с весов на расстеленные прямо на земле мешковины. Но, конечно, прежде чем опрокинуть ящик, приемщик хлеба – завмаг должен взобраться в вагон, глянуть на весы, подписать бумажку – столько-то хлеба, мол, получил, – и соскочить обратно.

106-й разъезд – первый полустанок к югу от Джамбула, поезд идет — десять=пятнадцать минут, а потому даже и в лютые морозы хлеб сюда доходит обычно еще теплым=теплым. О, до чего же приятен этот миг — миг, когда опрокидывают ящик с хлебом! Уже через минуту=другую чу­десный запах свежего хлеба проникает во все дома поселка. Дети, ко­торые вытерпели, дождались, не уснули, первыми чувствуют этот за­пах и радостно возвещают: «Запахло хлебом!» А примерно через пол­часа в бараки, в землянки вместе с теплым хлебом входит и надежда – надежда на жизнь, на что=то лучшее, светлое. Многие дети, внимательно следящие с постели за тем, как их матери, старшие братья или сестры делят хлеб на доли, заметив, что те уже завершают эту процедуре, тихо просят: «Мою долю, пожалуйста, не кидай, а дай в руки, а то крошки рассыпаются!» Вот так и живут люди в 106 разъезде Туркестано=Сибирской железной дороги, живут ожиданием хлеба, который привозит им ночной поезд…

Правда, есть еще один примечательный период в году у жителей разъезда. Это время, когда со всей округи возят в Джамбул, на са­харный завод, свеклу – это с поздней осени чуть=ли не до половины зимы. Возят свеклу на низких платформах, нагружают – сколько могут. Конечно, чаще всего поезда, где есть и «свекольные» ва­гоны, проносятся мимо полустанка, не останавливаясь – ведь до Джамбула рукой подать и путь, скорее всего, бывает свободным. Но если уж такой поезд остановится – это просто здорозо1 Дети и под­ростки – взрослые ведь на работе да и не с руки им это дело: кара­ульные могут арестовать, или даже подстрелить – мигом взлетают на вагоны и быстро=быстро, пока не заметит караульный, сбрасывают свеклу. Кто не ел, тот и представления не имеет о том, до чего=же чудесная штука эта свекла, поджаренная целиком у духовки в начале дымохода, куда из печки сразу же устремляется жара от углей! На­стоящий знаток некогда не станет есть жареную свеклу горячей, а лучших знатоков этого деликатеса, чем жители Сто Шестого Разъезда, не сыскать «а всем белом свете. Они едят ее уже утром, когда и печ­ка, и сама свекла давно уже остыли – аккуратно очищают ее от обра­зовавшейся черной корки и режут на дольки. Лучшей приправой к куску хлеба для тех, кто опешит на, работу, не может быть…

Правда, иногда бывает и так, что у вагонов, груженных свек­лой, случаются тамбуры и в них торчат караульные в тулупах, с вин­товкой в руках. Тогда уж ничего не поделаешь – приходится пацанам только облизываться, глядя на большие, белые, ну, точно ягнята! – свекла. Или еще так бывает – пацаны, увлечен­ные своим делом, во время не замечают караульного, А тот подкравшись, хватает одного=двоих. И тогда, получив положенные в таких случаях подзатыльники, ребята грузят обратно сброшенные ими свекла. Но такое бывает редко – обычно ребята еще издали замечают ка­раульного, спрыгнувшего где=то в конце поезда с тамбура, и во вре­мя исчезают. А тот ничего не подозревая, немного поразомнет ноги и обратно забирается к себе на тамбур.

Но самое интересное в этом деле – это начальник станции Жылкыбаев. Он, почему=то, ни разу «не заметил» налеты пацанов на ваго­ны со свеклой, не ругает, не арестовывает их, как это делал бы лю­бой другой на его месте. А тот случай в начале прошедшей зимы? О, тогда налет был настоящий! Земля на этой, карьерной, стороне ваго­нов аж стала белой от сброшенных свекол! В разгар «дела» мальчишка, сидевший поодаль на корточках и следивший за «полнудрой» свистнул, и мигом всю пацанву с вагонов как ветром сдуло. А караульный, про­гуливавшийся, видимо, просто так, от нечего делать, шел, шел вдоль эшелона и наткнулся на свекла. Он так и застыл на месте – от удив­ления и бессильной ярости. А когда пришел в себя, побежал на стан­цию, нашел начальника и начал на него орать – иди, смотри, мол, что сделали люди из твоего разъезда. И потребовал, чтобы он, начальник станции, немедленно организовал погрузку свеклы обратно в вагоны, а если не успеют, то и задержать поезд. А Турсункул, рассказывают, орет, кричит – это, конечно, по адресу тех, кто «все это» сделал, послал вместе с охранником двоих=троих своих работников, случайно оказавшихся под рукой – время=то было обеденное – идите, мол, погру­зите свеклу. А пока то, да се – уже и встречный прогрохотал. И не успели охранник и те двое=трое станционных служащих бросить обратно по две=три свеклы, как поезд тронулся, – оказывается, как только охранник отправился со своей «бригадой» в ту сторону, Турсункул послал дежурного с жезлом в эту сторону, к машинисту. Охранник -вот какой настырный! – подскочил к начальнику станции, кричит, гро­зит, ругается, а тот тоже кричит, кто мол отправил поезд, а заодно клянется охраннику, что это дело он так не оставит, он=же знает, чьих рук это дело… А тем временем поезд ускорял и ускорял свой ход и бедному охраннику ничего не оставалось, как вскочить в пер­вый попавшийся тамбур. Поезд прошел. А начальник станции, словно ничего и не случилось, неоглядываясь, как и всегда, спокойно ушел в контору. А пацаны, как муравьи, таскали свою добычу по домам…

Вот так шла жизнь там, куда пришел капитан Батыр Биллов в по­исках своей потерянной семьи. Ребята, встретившиеся ему в пу­ти, привели его в один из земляных бараков. Внутри землянки, как и везде, где помещения перенаселены, воздух был тяжелым. Но особенно но удивило Батыра то, что внутренность этой землянки, как две кап­ли воды, бала похожа на солдатскую казарму. Как и в казарме, здесь тоже по обе стороны от узкого прохода по=середине стояли плотные ряды кроватей. Правда, кое=какие различия все=таки были  – здесь практически не было окон, воздух в этой большой землянке плохо про­ветривался. И еще  – здесь, конечно, и кровати, и одеяла были не оди­наковы, да и кое=где виднелись небольшие горки разного домашнего скарба  – подушек, старых чемоданов… В нескольких местах с потол­ка до пола висели занавески  – так кое=кто устроил себе «отдельную комнату». На улице было яркое солнце, а потому в первый момент, ког­да зашел в землянку, Батыр ничего не видел  – а здесь были две ста­рухи, а на одной из кроватей спал ребенок.

– Добро пожаловать, сынок! С войны, кажется, ты идешь, да буду я жертвой для твоего благополучия;  – с этими словами, старуха, возникшая из глубины землянки, подошла к Батыру и обняла его. Точно также, непрестанно произнося благие пожелания и искренне выражая радость, поздоровалась и другая старуха.

– Идемте на воздух, а то здесь, как в тюрьме, и друг друга не видать,  – засуетились старухи. Они сложили куда-то в угол и чемо­дан, и вещмешок гостя и, увлекая его с собой, все вместе вышли во двор. И как только они вышли и расселись во дворе  – со всех концов начали подходить люди: женщины, старики, дети. Ребята, видимо, ус­пели растрезвонить по поселку  – так, мол, так, вернулся один офи­цер  – да еще какой!  – с войны. Взрослые люди идут с надеждой авось что-то узнать о близких и родных, так до сих пор и не вернувшихся домой из ада войны, хоть на толику уменьшить свою тоску по ним, уви­дев живого человека оттуда, и, конечно=же, выразить, как всегда во­дится в таких случаях у горцев, свою радость по поводу его возвращения живым и здоровым с войны  – с этого жаханима на земле. И ко-нечно=же, молча, без слов выразить взглядом ему свое сочувствие — вот, мол, и ты, целых четыре года провоевав, тоже оказался пре­ступником, бедный, и присоединился к нам, к ссыльным изгоям. И каждый из них вот с такими чувствами обнимает его и приветствует. А дети, завидуя взрослым, стоят поодаль и лишь смотрят и смотрят на этого нового человека, на его ордена и медали, негромко споря друг с другом о том, что это за орден, что за медаль. Когда, каза­лось в домах уже никого не осталось, все собрались, начались расказы=расспросы.

– Ну, а вы как живете=поживаете?  – спросил Батыр воспользо­вавшись паузой.

– Вот так и живем, сынок,  – скулим, как побитые щенки, рас­сыпанные по Кула=степи. Что=же нам еще делать, как жить?  – ответи­ла одна старуха.  – От нас, да перейдут все твои болезни ко мне, сынок, ничего радостного ты не услышишь  – живем, как ягнята, отня­тые у своих матерей, блеем и плачем день и ночь. Уж лучше бы ты, да буду я жертвой для тебя, расскажи  – кто ты, в чей дом ты ра­дость несешь?

– Я из Фардыка, сын Солтана из Баллиевых, ответил Батыр. -Судя по всему наши тоже сюда попали…

– Бедный Батыр  – это ты, да перейдут все твои болезни ко мне?! Да ослепнут глаза мои, что не узнали тебя! Где ж ты был до сих пор, почему ты не пришел по=раньше, не обрадовал отца своего?  – запри­читала одна высокая худая женщина и вновь обняла Батыра.  – Я ведь тоже из Фардыка.

Эти слова женщины  – «…почему ты не пришел по=раньше, не обрадовал отца своего?»  – пулей ударили в сердце Батыра и понял он, бедный, их ужасный смысл, но сердце, облитое кровью сердце, не хо­чет поверить этому…

– Да уйди ты, чтоб чума тебя забрала!  – рассердилась та ста­руха из землянки, которая первой встречала Батыра.  – Дура, бол­таешь  – сама не знаешь что, и йодного парня с толку сбиваешь. Вро­де бы взрослая  – а мелешь что? Время уж разбираться в словах  – чтоб ты раньше времени ушла  – с этим она грубо оторвала от груди Батыра плачущую женщину. Потом, обратившись к Батыру, ска­зала:

– Не обращай внимания сынок на слова этой неразумной женщины. Коль соблаговолит Аллах, – инш Аллах!  – и с отцом встретится и семью свою найдешь. Вон дети Жангоразовых  – потерялись было, с поезда их сняли, больных, уж не надеялись было, и оплакивали уже, а они, благодаря милости Аллаха, нашлись, живые и здоровые вернулись в семью. Пошли=ка луч­ше в дом, и отдохни с дороги, успокойся, приди в себя  – времени еще много, успеем и порасспросить, и порассказать.

Но люди не отпустили Батыра, они хотели его видеть, хотели с ним говорить.

– Как бы ты,3арият, не вертела  – ничего у тебя не выйдет, -сказал один старик старухе из барака.  – Он, вернувшийся с войны — ребенок тебе что=ли? Твои ай-ай-ай ему не нужны, ему нужно знать о семье, о близких. Что мы можем поделать  – судьба! А раз так  – то и надо рассказать все, как есть.

– Вон она  – Рахима, тоже из Фардыка, с бедным Солтаном она была в одном вагоне, все с самого начала знает. Пусть она и рас­скажет.

– Расскажите, пожалуйста, все, что знаете,  – попросил Батыр тихо, готовый услышать любую горестную весть.

– Ну, что рассказывать что?  – начала Рахима.  – Пусть врагу мое­му приходится рассказывать такие вести, как мне. Ехали мы, плача и стеная, умирая от голода и холода, завшивелые да несчастные. Ни­чего удивительного  – люди и болели, и умирали. Где=то у Урала сня­ли с поезда бедную Халимат, тифом она заболела. Ну, доехали сюда с горем попалам. А здесь, сами знаете, высыпали нас в степи над Джамбулом. Сказали, наверное, начальникам в селах, приезжайте, мол, и забирайте по столько=то, по столько=то семей. А до того, как нас привезли, я это слышала сама от Алтынай, слух такой пусти­ли  – так, мол, так, сюда вскорости такой народ привезут, упаси Аллах: одни грабители, убийцы, бандиты… Кто=же свою голову су­нет в огонь  – кто после этого приедет за тобой? Вот так, никто не едет, живем, рассыпанные в степи день, второй, третий… Неделю, кажется, так продолжалось, а народу сколько поумирало… А что де­лать  – холод, голод, болезни… И вот как-то приезжает один боль­шой начальник=казах, и много начальников с ним тоже. О великий Аллах!  – есть на свете все=таки добрые люди. Клянусь Аллахом, это был, наверное, сам Хызыр=пророк   – высокий, красивый, худощавый. Как начал ругать да стыдить всех этих начальников, что с собой привез,  – вы, что, говорит, греха не боитесь, а еще мусульманами, говорит, себя считаете, сейчас=же, говорит, возвращайтесь по своим селам, соберите все арбы  – и сегодня же начинайте дело. Назавтра, слава Аллаху, в степи уже никого не осталось  – только мо­гилы… А здесь, в разъезде никакой арбы нет, так тот начальник, наверное, сам прислал машину  – пришла одна грузовая из Джамбула, и привезли нас сюда. Привезли и ссыпали вот в эти землянки. Пищи  – нет, воды  – нет, работы  – нет… О всемогущий Аллах-как только мы остались в живых, ума не приложу. Те, которые умира­ли  – уходили в землю, те, которые оставались  – карабкались как мог­ли… Так и дотянули кое=как до осени, до урожая.

Да, Солтан, бедный, как=то был ничего, держался. И добра ка­ким-то чудом он прихватил с Кавказа побольше, чем многие из нас -то подушку сменяет на пол=ведра высевок, то одеяло добротное, пу­ховое отдаст за две=три чашки кукурузной муки, то  – другое… Так и он дотянул до осени. Правда, зимой ему было нелегко. Но,  – да будет душа моя жертвой для этих вот, собравшихся здесь людей, — не дали они ему умереть с голоду. Кто сегодня чашку хувура, кто завтра хантуса  немного, кто свеклы  – так и вытянули его к весне. А весной, бедненькая, заболела Айшатка, горло у нее сплошь зало­жило, и, что только не делали  – а что мы могли сделать=то?  – не спасли ее, умерла она. Только ты, сынок, себя не казни и нас не кори  – клянусь Аллахом не с голоду она умерла, а от болезни… После этого и ушел Солтан, взяв за руку мальчугана. И сейчас он стоит у меня перед глазами  – высокий, немного сгорбленный, держа за руку мальчишку  – так и ушел.

– Куда ?  – еле слышно спросил Батыр.

– Куда? Какая разница куда  – куда глаза глядят… Слышали -то там его видели, то здесь…

– Как  – то там, то  – здесь? Разве он где=нибудь не остановил­ся?  – спросил Батыр.

– Эх, сынок, сынок! Да он, бедный, чтобы спасти, уберечь маль­чика от голодной смерти не только от села к селу, но живым прямо в ад пошел бы, если б мог…

– Значит, он побирался?..

– Что он говорит, аланы? Он что  – чтобы свой живот набить что=ли побирался? Если б не мальчик, и он, как и все, тихо=тихо умер бы с голоду, и все. Но он же, пока был жив сам, не мог допустить того, чтобы умер от голода внук. Да он и сам не имел права умереть — мальчик же… И вот однажды приходит Солтан, бедный, сам, без мальчика. «Прощай, говорит, жамауат, прощайте, люди добрые — ухожу, говорит, я». «Куда? А мальчик где?»  – спрашиваем. «Мальчи­ка я отдал в одну казахскую семью, говорит,  – хоть жив останется.

А я, говорит, ухожу на Кавказ. Не могу говорит, я так  – чтоб моя могила на чужбине осталась».  – И, не выдержав больше, Рахимат за­лилась слезами.

Все женщины заплакали вместе с ней, а мужчины, как всегда, молча горестно стоят, потупив взоры. Потом, немного выплакавшись, Рахимат продолжила:

– «До Кавказа далеко, говорим, Солтан, навряд=ли дойдешь, да и задержут тебя, заарестуют, говорим, или же умрешь где=нибудь у придорожной канавы и останешься совсем без могилы, воронам доста­нется  – что хорошего? Оставайся лучше с народом, говорим, поло­жись на Аллаха всемилостивого» А он ни у какую! «Заарестуют  – на что я им нужен! А коль умру, так хоть умру по пути на Кавказ  – так будет спокойнее на душе, умру с устремленным туда, в сторону Гор, взором, с простертыми туда, в сторону Большой Балкарки, руками!» Так и ушел. Ушел какой-то радостный, спокойный  – так уходят глубо­ко верующие в Мекку, на хадж: лишь бы быть на пути к Святилищу, а что там ждет его в пути  – никакого значения не имеет… И мы, глу­пые, даже не успели спросить  – где, мол, ты оставил мальчишку, кому отдал… Нал сейчас вижу: как раз солнце садилось, красное та­кое, большое-большое, и идет Солтан прямо за солнцем, словно не хотел от него отстать, словно вместе с ним сегодня же доберется до Кавказа… Так и ушел вместе с солнцем.  – И опять не выдержа­ла Рахима, заплакала, но уже громко, не сдерживаясь и причитая:

– Хочу умереть только на Кавказе, говорил, бедный! Жалко мне свое тело оставлять пустыне, говорил бедный. Хоть грудь дорожные камни раздерут, пусть весь буду в крови  – но до своей Балкарии -доползу, говорил, бедный! Где, в какой степи=пустыне он упал  – от­куда я, бедная, могу знать! Если даже сам не добрался, то неужели хоть душа его не долетела до любимого Кавказа, о боже! Ой-ой-ой, ой, бедные мы и бедный наш Кавказ  – как=же теперь всем нам по=умирать, а если не умирать, то что=же нам делать?!.

Никто никого не останавливал все плакали. И выплакались…

И тогда сказал один старик:

– Не надо, аланы: сколько б бы не плакали, не стенали  – никто нам не поможет. И кто еще знает, может, Солтан, бедный, еще жив, и оплакивать его заранее тоже не подобает. Да ниспошлет Аллах на нас свою милость!  – но впереди у нас еще много трудных дней  – так что не надо плакать, опускать руки, отдавать свою душу во власть отчая­ния. И парня не надо так расстраивать. Не растерзанного=не разор­ванного никого из нас нет. Что ж теперь делать? От слез толку мало. Оставшиеся в живых обязаны карапкаться  – таков закон жизни. К вечеру вернутся мужчины с работы, сходим и на кладбище, увидеть, сынок, и могилку своей дочурки… Поверь мне, лежать в могиле  – для нас теперь это тоже везение, ведь многим=многим и могила не досталась. Нам, попавшим сюда, как ни говори, еще повезло. Вы что  – забыли рассказы детей Жангоразовых, что нашлись?.. Даже люди не находились, способные похоронить умерших, до того все были слабы… А у нас, слава Аллаху, не один не остался без могилы, всех как положено, похоронили… А ты, сынок, пойдешь со мной, а то эти женщины со сво­ими расспросами да слезами тебе покоя не дадут,  – закончил старик, положив свою руку на плечо Батыра.

Батыр, не зная, что делать, что сказать, молча поплелся со ста­риком. Выбравшись из глубокого рва перед землянкой, пришел к одно­му из бараков. Старик толкнул незапертую дверь, пригласил:

– Заходи, сынок, заходи.

По сравнению с землянкой эта барачная комната была, наверное, просто раем  – и просторная, и светлая. Но Батыр, которому от горя и белый свет не мил, ни на что не обратил внимания. Он даже не по­думал о том, прилично это или нет, присел туда, куда предложил ста­рик  – прямо на кровать. Хозяин принес воду в кружке из консервной банки. Вода была тепловатой, пахла болотом, но Батыр выпил всю. Ста­рик присел рядом:

– Воду нам привозят в цистерне… Стоит неделю, вторую, пока вода не кончится… Лето…  – а потом, заметив, что для Батыра это ни к чему, переменил тему разговора.  – Я, сынок, для тебя не такой уж и далекий человек  – ты еще молодым уехал из села и, наверное, не помнишь. Твоя мать, Фатимат, бедная, да пусть она лежит в жаннете, была дочерью Мисирова Алия. А матерью ее была дочь Мамаева Ануара  – Ариужан. Так вот  – Инзильхан, жена Мамаева Ануара и мажь Ариу­жан была нашей дочерью  – Казаковых, сестрой Деуета Казакова. А я сын младшего сына Деуета Орусбая. Хаджимырза  – мое имя. Не вспом­нил?

О том, что Казаковы приходятся им родственниками Батыр, конеч­но знал, да только не мог точно сказать  – как именно. Помнит и это имя  – Хаджимырза  – но чтобы сказать: «Конечно, помню  – ваш=же дом вон там стоял, где…»  – не мог. Как бы там ни было, сейчас Батыр был не в состоянии копаться в памяти и выяснять свои родственные корни. Видимо, и сам Хаджимырза понял, что гостю сейчас не до это­го.

– Эх, жизнь=жизнь проклятая!.. И гостя угостить не знаешь чем…

Одно горе…  – и с этим,г лубоко вздохнув, закрыл лицо руками.

– А у вас, Хаджимырза, кто в доме=семье, как живете?  – спросил Батыр, чувствуя, что так неудобно  – совсем уйти только в свое го­ре, не замечать других, у которых тоже жизнь  – совсем не мед.

– Ей, бедной, повезло больше, чем нам,  – она на Кавказе оста­лась, умерла перед войной. Четверо сыновей у меня было, сынок, да, видно, Аллах посчитал, что их у меня слишком много  – один под Рос­товом, другой в Ленинграде погибли. Старшой, слава Аллаху, был только ра­нен, после госпиталя домой заехал, а тут нас и выслали  – и на ру­ках он у меня остался. А от четвертого, как приехали сюда, вестей нет  – как бы не было горько на душе, но надежды еще не теряем. Все во власти Аллаха…

– Приедет отец, да поможет ему Аллах! Ведь еще не всех отпустили, да и найти родных в этом аду не так уж легко,  – попы­тался поддержать Батыр слабый свет надежды в душе старика.

– Надеемся на милость Аллаха  – что нам еще остается, сынок? Кто знает, может подумает, что слишком уж тяжело нас испытывает и смягчится его сердце?.. Сын и келин на работе, скоро должны прий­ти. Мустафа  – так зовут сына.

– А внуки есть?

– Четверо их было, два мальчика и две девочки, одного, бед­ненького, здесь похоронили. Как завидят пассажирский поезд  – дети все бегут к нему, надеясь что=то достать. Летом, когда окна ваго­нов открыты, просят у пассажиров что=то съестное. Один не даст, другой даст  – то корочку хлеба, то сухарик, то что=то другое. Слу­чается, соберут со стола остатки после еды, завернут в газету и выбрасывают в окно. Коль посчастливится достать такой сверток — это большая радость: там и обгорелые хлебные корочки или уже за­сохшие, кусочки головы от рыб, очистки от сыра, огрызок яблока или пирожка может быть… Меньшенький=то наш, бедненький, хотел рань­ше других успеть к такому вот свертку, бросился …и под встречный поезд попал… Ох, сынок, какую только беду мы не увидели, что только не испытали. Видили мы и людей, которые, чувствуя, что и сами, и дети умрут с голоду, отдавали своих детей в детдома. Прав­да, было и такое  – родители остались в живых, а их дети умерли от голода. Говорят, жизнь  – самая сладкая штука на этом свете. Не знаю  – ведь у остальных почему=то наоборот выходило  – сами умира­ли, но дети оставались живыми. Все детям да детям, что находили, крошку себе в рот положить  – и то считали за грех. Так тихо=тихо и умирали, но души их были чисты  – дети оставались после них жи­выми… Чего только мы не видели в эти два года  – и врагу своему лютому не желаю увидеть это. Но теперь, слава Аллаху, кажется, уже выкарабкиваемся  – в этом году и огороды завели, до урожая уже добрались. Теперь конечно, надо выкарабкаться. Но те годы  – не дай Аллах!

К вечеру, когда сын Хаджимырзы Мустафа пришел с работы, схо­дили и на могилку Айшатки…

Так уж получилось  – молодой и полный всех надежд офицер=фрон-товик, только сегодня утром сошедший в Джамбуле с поезда, уже к вечеру, усталый и раздавленный, без всяких надежд, стал во всем похожим на дряхлого старика, у которого теперь только одна мысль — зачем мне жить, что теперь мне в этой жизни делать? Орел,еще утром гордо взметнувшийся выше гор, подстереженный злой судьбой, упал в дорожную пыль со сломанными крыльями…

 

 

 

IX

В этот же вечер Мустафа повел Батыра к Жангоразовым  – кто знает, может они, потерявшиеся, а потом так неожиданно приехавшие домой, к семье парень и девушка что=то слышали, что=то знают про Халимат. Надежды, конечно, мало, но что только не бывает в этой жизни…

Жангоразовы жили на самой окраине в маленькой землянке в одну комнату сами, одна семья.

Пришли, поздоровались, познакомились, и только начался разго­вор  – мы, мол, так=то так, по такому делу, как Исмаил и Зухра -да, те самые парень и девушка  – сразу же и заявляют:

– Халимат? Баллиева Халимат? Да, она тоже была с нами. И Исмаил начал рассказывать с самого начала, подробно.

– Нас, больных, отставших от своих поездов, собрали, погрузи­ли и отправили, прицепив наши вагоны  – их было четыре  – к какому= то товарняку. Привезли в Текели.

– А где это?  – не выдержал Батыр.

– Это не так уж далеко от Талды=Кургана. Дальше уже и железная дорога не идет. Но нас не в самом Текели разгрузили, а повезли не­много дальше, привезли и ссыпали в заброшенные бараки какие=то. По­том мы узнали, что это были бараки кирпичного завода, но завод уже давно не работал и бараки пустовали. Поблизости ничего нет  – ни села, ни людей. Куда ни посмотришь  – степь да степь, холмы, и где=то там, вдали невысокие горы. Ну, высыпали нас  – и все, уехали. Кто их знает, может, решено было так: мол, теперь пусть каждый сам за­ботится о себе  – пусть ищет семью, родственников, и пусть едет. Но мы=то ничего не знали, так или нет… Правда, оказалось, что совсем рядом протекает какая=то речушка, но вода в ней мутная, желтая. Но все равно  – вода, как бы она не была необходима,  – это всего лишь только вода. Еды нет, поблизости села нет, никого нет. Ну, прохо­дит день, второй… А мы ждем  – думаем, что ищут наши семьи, най­дут, придут и скажут: ты  – сюда, ты  – туда, посадят нас на поезда и отправят по домам. Куда там! Через два=три дня  – а много ли надо было для ослабленных болезнью и голодом людей?  – многие вновь уже не могли встать, лежали. Только и лежать-то было не на чем  – кто=то расстелит под себя старое пальтишко, кто=то соломку с крыши на­дергает и, словно под теленка, настелит кое=как…

Те, что посмекалистей, поумней и посноровистей  – те сразу же поразбрелись кто куда в поисках селения, людей. Короче  – в поис­ках чего-то съестного, чтобы из не умереть просто так с голоду… А нас было четверо  – наши двоюродные брат и сестра Ахмат и Асият, я и вот она, Зухра. Старший Ахмат, ему семнадцать было, потом я — шестнадцать лет, Асият  – ей четырнадцать, и Зухра. Кроме нас иХа-лимат с Верхней Балкарии, кажется, никого не было, поэтому мы как=то сразу=же скучковались, держались вместе…

По-моему, это было на третий день  – берет Ахмат меня с собой и идем. Куда идем  – откуда нам знать?  – идем по дороге, и все. К какому-то селу, к жилью должна же дорога привести, думаем. И вправду  – доходим к вечеру до небольшого села. А казашки=старуш-ки  – люди ведь разные бывают  – то прогонят, ругая: «Надоели, чтоб вы все провалились!» то сокрушенно забормочут? «Ой, Къудай, ай — что=же вам дать?» Добрые старушки давали нам всякое то пол=лепешки, то несколько комочков къурта, то горсть жареного пшена. Как бы там ни было, но мы в тот день и сами наелись, и им кое=что приберегли, все сало обо­шли. Ночевали за селом, в скирде старой соломы. Назавтра к обеду добрались до соседнего села. Там тоже «попромышляли» и к ночи вер­нулись к себе, к баракам.

Оллахий, если б мы не вернулись в ту ночь, они бы умерли от голода. Поели немного, оживились. Так мы продержались около неде­ли. К этому времени и половины людей не осталось… Живые не мог­ли хоронить мертвых  – настолько сами были слабы… Невдалеке был яр. Дотащим, бывало, еле=еле, умершего ночью, до этого яра, поло­жим вниз, и с горем попалам завалим его, обваливая землю сверху. Случа­лось иногда и так  – на следующее утро опять еле притащим кого-ни­будь, глянем вниз, а там волки, гады, за ночь разрывали… Эх, сколько народу там полегло. Так и стоят до сих пор перед глазами -были трое взрослых, красивых=красивых девушек с той стороны . Ну -просто принцессы. Все умерли в одну ночь. Иногда вспомню все это и до сих пор не пойму  – почему это совсем взрослые парни, лет восем­надцати-двадцати, ничего не делали, чтобы остаться в живых, почему они молча умирали в этих проклятых бараках, почему они куда=нибудь не уходили? Никак до сих пор не пойму. Иногда мне кажется  – они, ну, как сказать, не то, чтобы слишком были горды, а просто как=то стеснялись что=ли просить. Они не могли, не умели быть попрошай­ками! Они ведь уже были взрослыми, мы, дети, и то стеснялись, но -это совсем другое дело… А они… Это точно  – они не смогли что=то преодолеть в своей душе, не смогли собирать милостыню и тихо так, спокойно умирали  в бараках… Или ждали чего=то? Но что бы­ло ждать=то  – разве не видели они, как на их глазах умирали люди?..

Так, бродя по окрестным селам, встретили и балкарцев. А в одном селе, Курай=Тёбе  – так называлось оно, и заходим, зани­маясь обычным своим делом в дом к Раузат, к тетке нашей, к сестре нашего отца… Да, тут я кое=что пропустил. Как же называлось это село? Подожди, подожди! Да, да  – Кьарабулак! Так в этом самом сапе мы отдали Асият казахам. Если спросишь, как это случилось  – рас­скажу. Решили так  – будем бродить все вместе, все четверо. Дохо­дим, скажем, до какого=то села, делимся по двое и начинаем свое дело сразу с двух сторон  – Ахмат и Асият с одной, мы с Зухрой  – с другой. И на этот раз, как всегда, потом решили встретиться за се­лом. Мы обошли свой участок по=раньше, вышли за село, а там был арык, сели и ждем. И вот появляется Ахмат  – один. «А где Асият?» – спрашиваем. «Отдал казахам»  – говорит и показывает на казахскую сумку. А там  – чего только нет: и курты, и бауррсаки, и лепешки, и даже плов в глубокой деревянной тарелке. И рассказывает. Захо­дим, говорит, в один дом. Заходим  – а там старик и старуха, но не очень старые. Одни. Как только узнали, что мы балкарцы, обрадова­лись даже. Видимо, они готовились как=то к этому делу. «Они ведь тоже мусульмане, и говорят по=нашему!» Сажают, угощают. Потом го­ворят Ахмату  – у нас детей нет, оставь нам девочку, пусть она будет нашей дочерью. А Ахмат говорит, так, мол, так, мы просто отста­ли от своих, но мы не сироты, мы ищем родных. Ну и хорошо, отвечают те, ты  – парень, ходи, ищи, а пока зачем девочку с собой таскать? Оставь ее у нас. Найдешь родителей, семью  – вернешься, заберешь ее. А пока пусть она будет у нас. Подумал=подумал, говорит Ахмат, и решил ее оставить. Если уж говорить правду, то мы и не надеялись особо, что найдем своих. А потому, подумал, наверное, Ахмат, луч­ше Асият пусть останется в доброй казахской семье, чем вместе с нами где-нибудь у дорожной канавы околеет от голода. Пожалел ее…

Возвращаемся, значит, мы втроем назад, к своим баракам, но­чуем там. А добычу свою, так, припрятываем, чтобы никто не заме­тил, а то… Да к тому времени и людей=то осталось  – то там в углу, то здесь один… Большинство перебрались, конечно, под обрыв, в яр, но кое=кто, как и мы, бродяжничал, кто=то нашел где=то работу и остался, кто где  – кто знает?.. Дизентерия эта, проклятая, тоже не хуже голода косила людей… На следующей день оставляем Халимат половину своей «добычи»  – пока мы вернемся, три=четыре дня она вполне могла продержаться  – и опять отправляемся в путь. Да, мы ведь бродили по селам не только за тем, чтоб не умереть с голоду, но как-то надеялись найти и своих, или что-то узнать. Кто тогда мог знать, что наш маленький народ рассеян по всему Казах­стану и Средней Азии. Думали  – наши тоже где-то здесь, в этих краях… И  – как говорил  – встречаем Раузат. Раузат, бедная, спер­ва, конечно, была рада, обнимала нас, плакала… Так, к обеду мы к ним пришли. Вечером и Рамазан, ее муж, значит, приходит с ра­боты… А детей у них пятеро. Зайнаф была старшой, а ей где=то лет четырнадцать… Вечером поздно, перед ужином, смотрим  – а наша бедная Раузат как=то совсем переменилась. Что=то она озабоченно туда-сюда снует, будто бы по делу, вызывает то одного, то друго­го ребенка из той комнаты, где мы все сидели. А я, понесла же ме­ня нелегкая, почему=то во двор вышел, а когда возвращался, случай­но так, глянул  – а там, в другой комнате средний их сынишка, Азнор, сидит за столом и что=то горячее хлебает из кружки. Возвращаюсь, сажусь на свое место и радуюсь  – сейчас тетка Раузат и нас позовет, и нам достанется что=нибудь горячень­кое… Жду  – нет, жду  – нет… Так и уложила нас спать бедная Рау­зат  – голодными… А через два дня говорят нам Рауэат и Рамазан -так, мол, так, по всему ваши в Джамбуле, туда, говорят, попал эше­лон, в котором везли людей с Верхней Балкарии. И покаживы=здоровы, говорят, лучше добраться до своих… Провожая нас, Раузат, бедная, опять всплакнула, но что она могла поделать  – они ведь сами еле=еле держались… Я, дурак, что=то забыл, прибежал обратно в дом и успел услышать слова плачущей Рауэат: «Как я посмотрю после этого в глаза своего единственного брата?» И ответ Рамазана: «Жди  – они доберутся до Джамбула и все расскажут твоему брату! Иди и спроси -где, в какой дорожной канаве они околеют…» Тогда я и поклялся — нет, не умру, Рамазан, вот увидеть, и до дому дойду, и о тебе, иша­ке, отцу расскажу…

Ну что  – ушли мы. По дороге были в двух=трех селениях без особого успеха и приходим к себе… Пусть мой враг приходит в такое мес­то!.. Никого, ни души… А к баракам и близко не подойдешь  – страш­ный запах… Оллахий, говорит Ахмат, так не уйдем, и, зажав нос, два раза забегал в тот барак, где мы жили. Около десятка мертвых, говорит, в бараке лежали  – к каждому подходил, говорит, смотрел, хотел распознать Халимат, если она осталась здесь, по вещам… Если не по одежде, не по вещам, говорит, так ничего невозможно было узнать… Видимо те, которые еще были на ногах, убежали с этого проклятого места, а оставшиеся…

Потом, кое=как прокармливаясь в пути милостыней, добираемся до Талды-Кургана. Здесь, как нам и советовали, пришли в коменда­туру и говорим  – так, мол, так, мы заболели в пути, нас сняли с поезда, а наши в Джамбуле, нам надо туда. Комендант дает нам бу­магу  – они, мол, так=то так, едут в Джамбул, не задерживайте в пу­ти. И отправились мы. Спрашиваем, узнаем какой поезд идет в сторо­ну Алма-Аты и, как только трогается, садимся. Садимся, конечно, на товарняк, тайком, потихоньку  – откуда нам взять было денег на пассажирский… А начнем умирать с голоду  – с поезда слезаем, не­много «попромышляем» и опять  – в путь. В таких случаях лучше все­го сойти на какой=то крупной станции и найти военный эшелон, где есть кухня. Всегда давали  – и хлеб, и кашу, и густые супы… Еще до Алма-Аты это было, посчастливилось нам поймать вот такой эшелон, Увидел нас один офицер, как мы идем от вагона к вагону и просим, взял нас с собой и приводит к вагону=кухне. «Петрович!»  – зовет. Выходит из вагона этот самый, наверное, Петрович, глянул на нас и, кивнув головой, ясно, мол, ушел обратно. Нам казалось, что он про­был там долго=долго. Но вот он появился  – держа в руках и сумку и кастрюлю. В сумке порезанный хлеб, сухари, а в кастрюле  – чест­ное слово, пол=ведра, наверное, было!  – каша с мясом. А потом, по­ка мы все это богатство по=скорее,  – боялись, клянусь Аллахом, что вдруг подойдут еще такие же, как и мы, и придется делиться,  – рас­совывали по своим котомкам и бидончикам, Петрович сделал еще один рейс  – на этот раз он принес картошку… Если на том светехоть ка­пелька справедливости есть, и если это правда, что есть Жаннет, да пусть он будет и тысячакратным гяуром  – Петрович непременно бу­дет в Жаннете, вот увидите… А в Алма-Ате говорит нам один путеец=казах вот в этот поезд если сможете забраться, он довезет вас прямо до Джамбула. Разведа­ли мы с Ахматом потихоньку весь поезд, выбрали вагон, и, когда вокруг никого не было, быстро вскарабкались на высокий открытый вагон, спрыгнули. А там  – мелкий такой, сволочной уголь. Три дня ехали до Джамбула  – это были три дня ада. Конечно, можно было пе­ресесть и на другой поезд  – но ведь мы уже были на поезде, который шел прямо в Джамбул!

И надо ж было нам еще здесь плутать по селам еще целую неде­лю  – а наши были здесь, в двух шагах от Джамбула!

Так закончил свой рассказ Исмаил. Конечно, после того, как Исмаилу нечего было сказать о Халимат, Батыру весь этот рассказ, может, был и ни к чему, но он, не перебивая, выслушал все до конца.

– Значит, где она, что с ней  – вы точно сказать не можете? — спросил почему=то Батыр.

Исмаил, видимо, все-таки понял, что за этим вопросом стоит другой, более конкретный, требующий более сурового, быть может, ответа, но ясного и четкого.

– Я же сказал  – Ахмат два=три раза заходил в этот барак, тща­тельно все осмотрел. Если бы Халимат была среди мертвых  – он бы обязательно нам сказал. Наверное, поев то, что мы ей оставили, она набралась силы, и тоже ушла куда=нибудь. А куда  – кто ее знает…

– А Ахмат где сейчас, говорите?

– Они уехали к матери  – в Киргизию, есть там такой город -Кизии=Кия, туда. У нас они побыли всего две недели. Если хочешь, можем дать их адрес,  – и с этим мать Исмаила с полочки взяла мусульманскую религиозную книжечку и вытащила из нее кусочек бумажки. Батыр переписал адрес: Кир.ССР, Омшкая область, г.Кизил=Кия, Джал=долина, ул.Надречная, 45. кв.5.

– Кто знает, если они оттуда переехали, то надо пойти прямо а шахту «Джал», пишут, что там много балкарцев работает, там не­пременно помогут найти,  – добавила мать Исмаила, кладя бумажку с адресом обратно…

Проводив Мустафу и Батыра, Исмаил, как бы оправдываясь, сказал:

– Ахмат тогда распознал все=таки Халимат, бедную, по ее одеж­де. Он даже немного сомневался, поэтому сходил и я. Да это была она, вернее то, что осталось от нее… Крысы там… И трогать не­возможно… Что мы могли сделать?..

– О, Аллах! Почему=же ты не сказал ему правду?  – спросила мать.

– А как сказать=то?!. Иди и скажи, если можешь  – так, мол, так, ребята видели твою жену в таком вот виде, да только ничего поде­лать не смогли, и похоронить даже!..

– Упаси Аллах! Как можно такое сказать?!

– Что ж ты тогда…

 

Х

Когда вернулись к Казаковым, Хаджимырза послал сына, и тот принес чемодан и вещмешок Батыра.

– Пока не обоснуешься где=нибудь, поживешь у нас, а там, сы­нок, сам посмотришь,  – сказал старик.

– Не знаю, Хаджимырза,  – навряд ли я сейчас могу где=либо обосноваться,  – сказал Батыр.  – Этот парень  – Исмаил, говорите, да?  – по=моему, все-таки, что=то не досказал, утаил. Чувствую, что ее уже нет на этом свете. Но я не могу не попытаться найти отца, да и сына надо отыскать  – разве я могу сейчас заниматься чем=то другим?

– Хорошо, сынок, хорошо. Парень=то твой, конечно, никуда не денется,  – здесь ведь он где=то, в окрестных селениях. Не мог=же бедный Солтан за два=три дня оказаться за тридевять земель отсюда. Только вот он сам, бедный, где, что с ним?..

На следующий день балкарцы понесли кое=что из того, что при­вез Батыр в подарок отцу, жене, детям по казахским семьям, сменя­ли вещи на муку да еще на что=то съестное и приготовили ему на до­рогу. Батыр уложил свои скудные припасы и личные вещи в вещмешок, а все остальное  – в чемодан. Сказал, ставя чемодан в угол:

– Коль через неделю=другую не вернусь  – пользуйтесь на здоровье. Мне, видно, не удастся вас отблагодарить как следует за вашу доб­роту и гостеприимство  – уж не обессудьте, пожалуйста…

– Не бойся, сынок, с соизволения Аллаха и с отцом встретишься, и сына найдешь, да и жену твою никто, вроде бы, мертвой не видел – так что, отчаиваться совсем не надо… Аллах милосерден и всемогущ все в его власти…

Утром из дому Мустафа и Батыр вышли вместе. Дошли до спуска в карьер, остановились.

– Вот так, туда, на запад, он, бедный, и пошел  – куда же ему еще идти? Все время спрашивал: «Где, говорите, наш Кавказ?» – знал, что там, куда уходит солнце… Пойдешь прямо по железной до­роге, дойдешь до будки стрелочника, там тропинка сходит с полотна направо  – по ней и иди. Иди и иди. Так, примерно, к обеду дойдешь до речки. Не такая уж большая  – перейдешь вброд. На той стороне — большое село, Головачевка. Там много балкарцев  – поспрашивай, кто его знает…

– Ну  – спасибо вам, Мустафа, за доброту, за все! Если я не смо­гу отблагодарить – пусть Аллах отблагодарит вал! Кто знает  – встретимся=ли…  – сказал Батыр с чувством.

– Что ты говоришь, брат?  – упрекнул Батыра Мустафа. – С чего это мы не встретимся? Встретимся, коль соизволит Аллах. Что бы ни случилось, надеюсь, вер­нешься. Коль все будет хорошо — хорошо, а если и не оправдаются все надежды — что поделаешь, брат, народ ведь терпит, и ты вытерпишь… Как ни говори, а тот, кто жив — должен жить, должен карабкаться. А как же иначе? Если каждый, столкнувшись с бедой, опустит руки, отчается, не захочет и жить — кто же тогда останется на земле? Разве не так?

– Так, наверное, — ответил Батыр. — Да только чтоб карабкаться, тоже ведь мужество нужно, а этого-нам всем, наверное, не поровну досталось…

Ты, брат, пустые разговоры оставь и возьми себя в руки. Даже на самый худой конец, пацана-то, наверное, найдем. А коль он найдется — куда тебе деваться, кроме как карабкаться. Тейри, так бу­дешь карабкаться – землю вывернешь. Жизнь, брат, такая штука. Давай — в добрый путь! Да встретимся живыми-здоровыми! — И Мустафа крепко, по-братски обнял Батыра…

Батыр шагал по шпалам, размышляя над словами Мустафы, и почти вслух говорил-спорил с самим собой. «Тейри, друг мой, не дай Аллах, конечно, но если бы и ты, как и я, остался бы один-одинешенек, стебельком на скошенном лугу, то навряд ли и ты был таким героем-оптимистом»- говорит, но тут же получает отпор от самого себя: «Тейри, как бы ты ни прыгал, а Мустафа все-таки прав: жизнь — штука сильная, коль не будешь крепко дер­жаться на ногах, поднимет и так шлепнет об землю, что мигом испустишь дух!» Но, как казалось Батыру, Муста­фа не обращал должного внимания на одну вещь, ко­торая, словно яд, парализовала и волю, и жизненную силу Батыра. Чего ради он будет стараться твердо сто­ять на ногах, бороться с жизненными трудностями? Ко­нечно, старался бы устоять на ногах, отчаянно, изо всех сил бороться, коли все это радовало бы отца, или прихо­дилось бы защищать жизнь и честь сестры или жены, или ограждать сына или дочь от беды. А так — кому Нужны и его карабканье, и борьба, и крепкое стояние на ногах? Вот если бы он нашел хоть кого-то, отца или сына, тогда и он, как все, будет стараться. А так…

Все произошло в одно мгновение: Батыр уловил гудок паровоза, соскочил в сторону — и тут же загрохо­тал поезд. Рассерженное лицо машиниста, его крик: «Ты что, ишак?!», легкий удар теплого воздуха с паром, стук колес, — все это пронеслось, промелькнуло, прогро­хотало, как смерч. А Батыр, словно все это его не каса­лось, продолжал свой путь, лишь через несколько ми­нут безразлично сказал-подумал: «Разошелся вовсю, расшумелся — из-за чего, собственно? Проехал бы спо­койно — и всех». Словно не он, человек, был на дороге, а обрывок какой-то старой газеты…

Вот и будка стрелочника впереди, с полотна желез­ной дороги спускается вправо вниз тропинка и уходит в степь. По ней и пошел Батыр. Пройдя довольно мно­го, остановился и огляделся.

Утренняя прохлада уже развеялась, начинало при­пекать. Хотя он на самом деле удалился от железной дороги всего-навсего на два-три километра, но кажется, что отсюда до нее, до этой самой железной дороги, да­леко-далеко: поезд, что еле-еле ползет, дрожит в воздухе и видится смутно, да и вообще впечатление такое, что он не по земле ползет, а медленно-медленно плывет в воздухе между небом и землей. Там, вдали, куда, дрожа,, ползет поезд, виднеются неясные силуэты синих гор. А так, куда ни глянешь,— степь да степь…

Как и говорил Мустафа, до речки Батыр добрался к полудню. Справа, со стороны Джамбула, наверно, к реке подходила большая дорога. Подождал немного, надеясь на авось, но насколько хватало глазу, нигде не видно было ни души. Тогда он разделся и перешел на ту сторону.

На окраине села мальчишки играли в альчики. Он спросил у них, живут ли отсюда поблизости балкарцы,

– Я балкарец, мы вон в том доме живем, — ответил один из мальчиков.

– А есть дома кто-нибудь из взрослых?

– Мама и Асли на свекле, дома только бабушка, -ответил мальчишка. Потом, не отрывая глаз от орденов и медалей на груди пришельца, спросил сам: — А кого ищешь?

– У меня есть сын, такой же, как и ты, его ищу, -ответил Батыр серьезно, словно равному. — Ты, случай­но, не знаешь, не слышал: у вас в селе не живет маль­чишка-балкарец у казахов?

– А звать его как?

— Алий.

Такого не знаю. Знаю одного такого мальчика, но его зовут Кудайберди, а как его по-балкарски звали — не знаю.

— А знаешь этот дом, где живет Кудайберди? – спросил спокойно Батыр, сдерживая, как мог, биение сердца.

– Пошли, я покажу, — с готовностью отозвался мальчик и пошел, шлепая босыми ножками по густой дорожной пыли. Батыр идет за мальчиком, машинально глядя на его голые пятки и заплатанные штанишки, но ничего, кроме бросившегося к нему с криком: «Папа!» сына, не видит. О, всемогущий Аллах, неужели, ты решил, долго не мучая, соединить воедино бренное тело и душу –  отца с сыном?!

— Вон в том доме он живет, — показал мальчонка рукой на довольно приличный дом, — я пошел! — И убежал к друзьям.

Батыр тихо вошел во двор, а душа кричала: «Что стоишь — беги, заглядывай в комнаты, ищи сына!

Здоровенный желтый пес, который лежал в глубине двора, до того был удивлен нахальством этого человека, так спокойно вошедшего во двор, что в первые мгно­вения лишь слегка рычал, а не бросился, как обычно, задыхаясь в лае, забыв и про цепь и про все, обуревае­мый лишь одним желанием — растерзать нарушителя на куски! В этот самый момент из дому вышла казашка — с большим белым тюрбаном на голове. «Эх, черт! — на­верное, подумал пес, — так опозориться перед хозяй­кой — этот болван спокойно вошел во двор, а я лежу се­бе, как старый баран! И все это увидела она сама!» И стремясь, видимо, поскорее загладить свою вину, не те­ряя попусту времени на такую чепуху, как лай, пес стре­лой бросился на Батыра. Но цепь выдержала, не по­рвалась— пса опрокинуло, он забарахтался на месте, рыча и кашляя. Злость душила его, дыхание перехвати­ла боль в горле…

– Э-э-э! Чтоб ты подох! Пошел вон! — прикрикнула женщина на собаку. Но пес был разъярен не на шутку -он действительно очень хотел разорвать на куски этого незнакомца. Еще бы, так опозориться из-за него на ста­рости лет!

– Э-э-э! Чтоб род твой вывелся! Умри, раз так! -Она раза два шлепнула неугомонного пса по морде и крикнула Батыру: — Проходите в дом!

Батыр быстрым шагом вошел в дом. Быстро оглядел­ся — в доме, вернее там, куда он вошел, в передней — никого. Дверь слева была закрыта, справа была открыта, но там висели длинные плотные занавеси и внут­ренность комнаты совсем не просматривалась. Вошла хозяйка.

– Проходи в тёр, сынок, проходи! — И, раздвинув занавеси, пригласила в комнату.

И в этот момент из глубины комнаты к дверям подо­шел мальчуган лет пяти, забавно пошатываясь и проти­рая глазки спросонья.

– Ой-бой-оу, айналайн, свет ты очей моих, про­снулся?— засуетилась женщина, подхватывая на руки мальчика.

Что-то оборвалось внутри Батыра, опустились руки,, и весь свет померк в его глазах — этот мальчуган.не был его сыном, не был Алийчиком…

Уже неделя, как Батыр ушел из карьера. О сыне ни­чего не узнал. А о высоком старике-балкарце, впервые рассказали ему там, в Головачевке, и вот с тех пор идет по его следам, переходя от села к селу, и уже перебрал­ся из Джамбулской области в Чимкентскую. Головачевка, Тюлькюбас, Сас-Тебе, Карабулак… Следы высо­кого старика-балкарца уходили дальше, в сторону Тур­кестана, Кзыл-орды — в сторону Кавказа…

К полудню Батыр, мучимый жаждой и голодом, ока­зался у небольшой речушки, берега которой заросли густым кустарником. На той стороне, на самой макушке пологого холма, виднеются дувалы — некогда, видимо, постоянная стоянка главы какого-то рода или: богача-скотовода… Батыр утолил жажду, искупался и, развя­зав вещмешок, вытащил последнюю половинку лепешки, разломил на две части, оставил одну часть на ужин и принялся за свой скромный обед. Потом, сунув ноги в сапоги, оставив на берегу и одежду, и вещмешок, на­правился к дувалам. Просто так — посмотреть, прогу-гуляться. Да, видимо, и здесь когда-то кипела жизнь, стоял хороший, добротный дом-зимник, а теперь вот стоят эти полуразвалившиеся дувалы — молчаливые грустные памятники былого. Точат их теперь дожди, треплют ветры. Батыр тихо положил руку на дувал -ладонь почувствовала острые камешки, песчинки: дож­ди смыли глину, и вот они торчат, наполовину оголен­ные, словно колючки. Но первый же дождь многих из. них одолеет, победит, сбросит на землю. Такова уж судь­ба всякой заброшенной, никому не нужной вещи — она ветшает, стареет, умирает, сравнивается с землей. Мыс­ли Батыра, клубясь и изворачиваясь то так, то эдак, сравнили в конце концов и его самого, и отца, и народ его вот с этими заброшенными, разваливающимися дувалами, и сердце его заныло. А что — разве не похожи судьбы этих вот камешков и песчинок с судьбой его со­племенников-балкарцев? Долго ли им, этим камешкам, еще продержаться — первый же дождь вырвет многих из них из дувала, сбросит на землю, смешает с глиной. А на дувал, именуемый сегодня «балкарским народом, каждый день льются проливные дожди — не видно ни конца ни края его страданиям. Каждый день смываются, втаптываются в землю его «камешки и песчинки… Батыр пальцем сдвинул с места один из камешков. «А этот, на­верное, и есть я сам», — подумал он. И тут же огорчил­ся, что расшатал «самого себя», и крепко вдавил каме­шек на свое место, словно так можно было навечно за­крепить его, и снял руку с дувала. «Что бы ты там ни болтал, а жить-то, дружок, все-таки хочешь — посмеялся он над собой. «Да ты что — даже червь, эта ползучая несчастная тварь, и то хочет жить, а я, как ни говори, человек!» Так, беседуя с самим собой, Батыр шагнул внутрь «домах, и тут же, на пороге, в ужасе за­стыл: перед ним лежали человеческие кости! Чего толь­ко он не видел за четыре года войны! Он видел куски человеческого тела на ветвях деревьев после взрыва бомбы, видел человека с разорванным животом, который старался сгрести обратно свои дымящиеся и залеплен­ные грязью внутренности, видел людей, раздавленных танками, но никогда еще не испытывал такого страшного чувства страха, как сейчас. Это было похоже на ужас ребенка, оставшегося неожиданно темной-темной ночью в широкой степи. Нет, это был не совсем такой страх, а… Опомнившись, Батыр выбрался обратно и быстро зашагал к речке. Дойдя до нее и услышав лепет воды, Батыр успокоился, словно эта речушка была его давним-давним другом. Бывает иногда так — человек сам еще не осознал, не знает, что делает, к чему стре­мится, а уже что-то автоматически делает — быстро, чет­ко. Потом поступает осознанный приказ из мозга скорее сделать вот то-то, и кидается человек, глянь — а он уже давно занят этим! Так и случилось сейчас с Ба­тыром. Надо было еще немного отдохнуть у речки, про­гнать усталость — а он уже одет, готов в путь-дорогу. И только теперь пришел приказ — пришла мысль: отсюда, с этого проклятого Аллахом места, надо было уходить поскорее. Он не испытывал жажды, но как бы про запас попил еще, набрал воды во флягу, бросил на плечо вещ­мешок и двинулся в путь. Так, быстрым шагом пройдя € километр, внезапно, словно пораженный молнией, остановился. Остановился и подумал — зачем оста­новился? И тут ясно и отчетливо увидел он то, что запечатлел в памяти его беглый взгляд там, внутри развалин,— чуть в стороне от человеческих кос­тей лежит что-то белое. Что это было? Он пристально вгляделся, словно это что-то белое лежало сейчас у не­го перёд глазами, и решительно направился назад, к дувалам. Вбежал, схватил — это был калфак отца!..

…Дно могилы посыпал родной кавказской землей, землей Большой Балкарии. Еще раз погладил кости от­ца, уложил их аккуратно одна в одну, как если бы они лежали при нормальном захоронении, прикрыл их своей -чистой белой рубашкой…

Уже темнеет, но Батыр не может встать, не может оставить могилу одну в степи. Да и куда ему торопить­ся — ни дома-семьи, ни отца-матери у него теперь нет, дома дети не ждут… Куда бы ни пошел, когда бы ни пришел — какая теперь-то разница?

«Помою руки, лицо и пойду куда-нибудь, хоть в Кула-степь…» — подумал Батыр и спустился к реке. Помыл лицо и руки, завязал вещмешок. Потом вернулся к мо­гиле.

– Прощай, отец, встретимся на том свете! До сви­дания! — тихо сказал. Но не уходил, продолжал сто­ять, словно ждал каких-то слов от отца, без которых он не мог уйти. Вдруг ему стало не по себе — словно кто-то со стороны пристально следил за ним. Он поднял взгляд — не в такой уж дали заметил две тени. Они тотчас же исчезли, как только он шевельнулся. «А, при­шли, друзья мои»,— совершенно спокойно подумал Ба­тыр, так, как если бы с легким упреком встретил своих чуть-чуть запоздавших друзей.

Он сразу же догадался, что эти тени — волки. «Смот­рю на вас — никаких забот у вас нет, кроме как на­бить свои несчастные утробы. Вы сглотнете меня и опять поскачете себе в степь, а кто, скажите мне, будет потом собирать мои кости и хоронить их? А-а-а! Вам все рав­но! Вам-то все равно, а мне  – нет. Что? Какая разница? Да, кажется, вы правы, — вроде бы особой разни­цы и нет, жить или не жить, так как на этом свете у ме­ня вроде и дела никакого не осталось. Просто — не хо­чу, чтобы кости мои валялись в степи. Вот если б вы потом вырыли могилу и захоронили мои кости — кто знает, может, я с вами особо и не спорил бы…»

Волки, словно почуяв, что Батыр беседует с ними опять появились. Да только теперь они были не одни поодаль показались еще две тени.

«Ого! Да я вижу, вас здесь целая стая, — сказал Батыр. — Друзей, значит, на лакомый кусочек позвали? Значит, и среди вас соблюдается ёзденлик? Это — хо­рошо, очень хорошо. Только вот не знаю, как у вас де­ла пойдут. Гляжу я на вас и чувствую — по-человеческч вам ничего не втолковать: вы и думать не хотите о моих костях, останутся они разбросанными в степи, или нет — вам все равно. А ведь так, не обессудьте, я тоже кое-что должен предпринять. Зря смеетесь — я ведь все-таки человек! Только вот одна неувязка — за что же,, интересно, я должен с вами драться-схватиться? Кому я нужен? Что? Понимаю, понимаю — вашим животам я. нужен. Что? О своем животе? Что я вам, волк, что ли„ чтобы жить только заботами собственного живота. Мы„ люди, друзья мои, коль начнем жить только -ради своей утробы, то должны умереть. Мы, люди, — легко ль, не легко, — не можем жить, не заботясь о наших родителях, о детях, о доме-семье, о земле своей. Что? Да, вы правы — нет теперь у меня ни отца-матери, ни детей-семьи, ни дома-земли… Подождите, подождите! Я ведь забыл совсем — мне, друзья мои, еще есть за что драть­ся и бороться! За что? А сын мой, тупоголовые вы эда­кие! Он жив, но он ребенок еще, он слаб — он нуждает­ся в защите и ждет меня! Нет, видно, дело у вас не вый­дет— я не могу оставить своего сына в этом проклятом мире одного! Слышите? Зря вы все подкрадываетесь-подкрадываетесь — я помню о сыне, и вы, друзья мои, как, бы ни старались, так легко меня не слопаете! И на­вряд ли слопаете. Понимаете, нет у меня сейчас такой возможности — стать для вас лакомым кусочком. По­смотрите туда — видите этого мальчугана в вельвето­вой безрукавке и в казахском треухе? Да, да, — этого, грустного мальчика! Ну, поняли теперь — куда это я к черту пойду, оставив его в таком положении?.. Ладно – идите, идите! Я вижу, пытаться договориться с вами по-человечески — просто бесполезное дело…»

Человек забежал вовнутрь дувалов, встал, держа нож в руке и широко расставив ноги, под высокой сте­ной, через которую не могли перепрыгнуть волки.

Сейчас он был готов схватиться не только с четырь­мя голодными волками, но, если надо, и со всем вол­чьим племенем — перед его глазами стоял грустный-грустный мальчик. Это его сын, он ждет отца…

 

Перевод с балкарского автора