• Жанр: проза

  • Язык: русский

  • Страниц: 319

Уже более двух недель продолжалась схватка двух могучих батыров, извечных соперников на этих просторах – Кыш-батыра и Жаз-батыра[1]. Поздней осенью прошлого года, уступив Кыш-батыру в очередной схватке, Жаз-батыр три-четыре месяца восстанавливал свои силы и готовился к очередной встрече с Кыш-батыром в отчих краях – в Теплом Журте[2], что находится далеко-далеко, за горами и морями в той стороне, где и сказочная страна Мисир[3].

[1] Кыш – батыр и Жаз-батыр – Зима-батыр и Лето-батыр.

[2] Журт – поселение; страна.

[3] Мисир – Египет.

МАГОМЕТ КУЧИНАЕВ

 

 

 

 

 

 

 

Д Е Т И  С О Л Н Ц А

 

 

Р О М А Н

 

 

 

 

Э М И Н А

 

 

 

Книга первая

 

 

 

 

 

 

 

 

I

 

Уже более двух недель продолжалась схватка двух могучих батыров, извечных соперников на этих просторах – Кыш-батыра и Жаз-батыра[1]. Поздней осенью прошлого года, уступив Кыш-батыру в очередной схватке, Жаз-батыр три-четыре месяца восстанавливал свои силы и готовился к очередной встрече с Кыш-батыром в отчих краях – в Теплом Журте[2], что находится далеко-далеко, за горами и морями в той стороне, где и сказочная страна Мисир[3]. И вот теперь, оправившись от прошлогодних ран и набравшись сил, Жаз-батыр вновь сошелся с Кыш-батыром. Родина Кыш-батыра – Холодный Журт – находится далеко вверху[4], в Ледовом море, чуть ли не на макушке Земли, где проходит Железный Кол[5], и оттуда к нему на помощь спешат его братья – Холодные Черные Туманы. Стремительно, обгоняя друга, несутся они над землей сюда, в сторону Карбалыка[6], высматривая место схватки своего брата со смертным врагом, повсюду сея снег, холод и мрак, стремясь этим обессилить Жаз-батыра.

Но и Жаз-батыр не одинок, его быстрокрылые братья – Теплые Ветры, в один миг перелетев через моря и горы, оказываются тут как тут. Они преследуют Холодные Черные Туманы по всему небу, нещадно избивая, рвут их на клочья, горячим своим дыханием растапливают снег, принесенный ими с далекого Холодного Журта.

Но самую существенную помощь Жаз-батыру оказывает Солнце – сам Большой Отец[7] здешних людей, обитающий в Священном Синем Небе. Своими горячими лучами-палками Солнце непрерывно бьет Кыш-батыра по голове, не давая ему возможности передохнуть, своим теплом оживляет землю. И повсюду: в степных просторах и на лесных полянах, на косогорах и на берегах могучих рек появляется зеленая трава. А ведь известно всем – стоит только запахам трав и первых цветов ударить в нос Кыш-батыру, как тот сразу же начинает терять разум и силу, и тут же со всех ног бросается наутек – бежит к своему Холодному Журту у Ледового моря.

После того, как три дня подряд Теплые Ветры не подпускали к месту схватки двух батыров Холодных Черных Туманов, а Солнце нещадно колотило его по голове лучами-палками, Кыш-батыр совсем обессилел. Схватил его тогда Жаз-батыр, приподнял над собой, что у того, бедного, только ноги замелькали в небе, и с силой ударил оземь. Так и остался лежать на земле Кыш-батыр, распластав руки и ноги, не в силах пошевельнуться, до самой ночи.

А ночью прокрались к нему его братья – Холодные Черные Туманы, обступили со всех сторон, еле-еле привели своего братца в чувство и тут же, пока душа еще в теле, помчали его домой – в Холодный Журт.

А на другой день люди, увидев, что на небе не осталось и клочка от Холодных Черных Туманов, и Солнце их ласково греет, и Синее Небо не хмурится – стали праздновать, стали петь и плясать. Жаз-батыр победил – и теперь в этом году в их журты и кошы[8] не придет ни холод, ни голод!

Так закончилась еще одна схватка между Кыш-батыром и Жаз-батыром за господство над этими землями. И когда восторжествовал Жаз-батыр и простер свою власть над всеми землями народа ас[9] – начиная от могучей реки Ара-сай[10] в стороне восхода солнца и до полноводной Долай-сай[11] в стороне захода солнца, от снежных вершин Каф-Ас-Уи[12] внизу, до дремучих лесов вверху Алан-Ас-Уи[13], созвала в свой журт Ас-Уя-Зан[14] всех родовых старейшин Абай-эля[15] и распорядилась, чтобы через две недели все роды были готовы к перекочевке на летние пастбища.

– А мы уже через неделю собирались откочевать! – заявил Алан-бий из рода Зугул[16].

Ас-Уя-Зан удивилась:

– Кто же это, интересно, так распорядился?

Абай-Эль – это ханский эль, бием этого эля является сам хан тайфы[17] Абай. А ханом тайфы Абай является шестнадцатилетний сын Ас-Уя-Зан Алан-Батыр[18]. Он еще молод, и обычаи народа ас пока не позволяют ему самостоятельно принимать решения. Кто же тогда распорядился вместо Алан-Батыра, когда и его родная мать Ас-Уя-Зан ничего об этом не знает?

– Ровно неделю назад Акылбай[19] собрал нас всех и точно так же, как и ты сейчас, сказал нам, чтобы мы через две недели были готовы к откочевке – Аланбий прав, – сказал и Тохтамиш[20] из рода Сабыр[21].

Ас-Уя-Зан пришла в негодование – опять этот Акылбай!

В прошлом году, когда похоронили героически погибшего в схватке с сарабатырами[22] Каплан-хана[23], бийи и родовые старейшины, спешно созвав совет тайфы, решили – хан еще молод, а время тревожное, поэтому на случай войны должен быть предводитель воинов-джигитов, так пусть пока им будет Акылбай – родной дядя хана. И с тех пор Акылбай возомнил себя ханом, постоянно пытается вмешиваться в дела эля и тайфы. Видела Ас-Уя-Зан – Акылбай, тот самый Акылбай, который раньше, когда был еще жив ее муж Каплан-хан, был учтив и любезен, совсем переменился. Теперь, встречаясь с Ас-Уя-Зан, он не называл ее, как раньше, почтительно ханбийче – ханшой, а называл келин – невесткой, словно она была не мать хана, а одной из рядовых невесток рода Абаевых. А совсем недавно, месяц тому назад, когда отмечали годовщину смерти Каплан-хана, бийи и старейшины родов, сев на совет тайфы, приняли еще одно решение – определить Акылбая аталыком[24] молодого хана. Ас-Уя-Зан не придавала никакого значения тому, что Акыл-бай зимой слишком уж частенько бывал в гостях у биев – скуку разгоняет, наверное, думала она. А он, оказывается, не зря протаптывал стежки-дорожки к бийским журтам, а он, оказывается, этими стежками-дорожками да сладкими обещаниями, конечно же, опутывал честь и совесть биев, подбивая их против ханского шатра. А не то кому понадобилось аталычество Акылбая, когда рядом с юным ханом есть родная его мать – не немощная старуха и не круглая идиотка?

Пока Алан-Батыру исполнится восемнадцать лет и он, согласно существующим обычаям, станет самостоятельно исполнять свои ханские обязанности, еще почти целых два года. И все это время Акылбай намеривается, видно, полновластно ханствовать. Вот почему он так настойчиво лезет не в свои дела. Если ты так уж рвешься в аталыки – пожалуйста, учи юного хан верховой езде, крепко держать в руках копье, булаву, метко стрелять из лука и кидать дротик, а нечего пытаться командовать повседневными житейскими делами эля и тайфы! Это – дело ханского шатра, дело Ас-Уя-Зан. А если вдруг вражий набег, война, то как и решено советом тайфы, иди во главе войска, будь предводителем – кто против? А остальное – не твое дело!

Вот так, размышляя, пришла в негодование Ас-Уя-Зан очередной попыткой Акылбая еще раз принизить авторитет и ханского шатра, и ее – Ас-Уя-Зан. Но тут же, поняв, что стыдить по такому пустячному поводу старших по возрасту мужчин не приличествует даже ей, ханбийче[25], добавила: – Извините за несдержанность!

– Не за что извиняться, ханбийче! Да не рассердится на тебя Сат-Анай[26], – сказал Аланбий. – Но мы-то думали, что Акылбай дает эти распоряжения согласно твоему велению. Откуда нам было знать, что это он делает без твоего ведома?

– Так поняли – через две недели откочевываем на летовку. Все. В добрый путь!

Проводив старейшин родов, Ас-Уя-Зан тут же отправила гонца за Акылбаем – пусть немедля явится к ханскому шатру!

Акылбаевский журт был не в такой уж дали – приехал вскорости. И словно в свой, без спроса-ведома, вошел в ханский шатер.

– Ты вызывала, келин[27]? Я тебе нужен? – спросил он, даже не поздоровавшись, с ходу, обращаясь к Ас-Уя-Зан.

– Во-первых! – заговорила Ас-Уя-Зан как можно спокойнее, но чувствуя, что в ней все закипает, как только увидела Акылбая. – Я для тебя не келин, а ханбийче! Понял? Во-вторых – чтобы впредь без моего ведома ты не вмешивался в дела эля и тайфы! И это тоже понял? Все дела эля и тайфы решаются в шатре бия, в шатре хана! Ужель это тебе до сих пор не известно?

– О-о-о! Ханбийче! – притворно-удивленно воскликнул Акылбай, не сдержавшись, интонацией голоса нагло измазав слово «ханбийче» грязью. – Мне не понятна твоя немилость – что, я ханские табуны угнал, аль совершил набег на его журт?

– Ты, не устыдившийся унизить ханский шатер, вполне можешь и ханские табуны угнать, и набег совершить на его журт! Кто тебе дал право вершить власть над элем?

– Какую власть вершить? О чем речь?

– Не ты ли собрал неделю назад родовых старейшин и распорядился о сроках перекочевки на летние пастбища?

– Я. А что здесь плохого, душа моя, Ас-Уя-Зан, в том, что я распорядился подготовиться к откочевке? Ведь надо же вскорости подниматься – разве не так?

– Так-то оно так, душа моя, Акылбай, да только дело в том, что решение по этому поводу принимает бий эля. А бий эля живет в этом шатре. Или это не так? А плохо здесь то, что самостоятельно решая дела, ты принижешь авторитет и бия эля, и хана тайфы!

– Но он же еще молод! Какие дела он может решать? Совет тайфы назначил меня аталыком…

– Раз назначил тебя аталыком совет тайфы, то и исполняй свой долг – добро делай, а не вред! А не то…

– Так, так, так! Договаривай – что а не то? – спросил Акылбай, ухмыльнувшись, глядя в глаза Ас-Уя-Зан. – Я тебе еще раз говорю, душа моя, Ас-Уя-Зан, – такой красавице, как ты, гневливость совершенно не идет, да и то, что ты, женщина, стремишься заниматься мужскими делами – это тоже не очень тебя красит. Зимние пастбища, летние пастбища, скот, пастухи, табунщики, рабы, лошади, телеги – зачем все это тебе? У тебя подрастают дети – заботься о них, да и сама ты еще, как девушка, живи и радуйся – пой и пляши. Что тебе еще надо? А я, как мужчина, буду заниматься делами эля и тайфы, позабочусь о сохранении скота и о благополучии журта, пока не подрастет Алан-Батыр и не возьмет все в свои руки. Разве я не прав?

Глаза Акылбая были смелее его самого – они, особо не смущаясь и не церемонясь, обнимали и целовали Ас-Уя-Зан, гладили и ласкали ее тело. Ас-Уя-Зан вздрогнула – ей показалось, что холодные руки Акыл-бая и впрямь коснулись ее тела.

– Денечки, когда мне хотелось петь и плясать, Акылбай, давно уже закатились! – в глазах Ас-Уя-Зан сверкнули молнии. – Я вижу, ты очень рад, что он[28] ушел в Нижний мир[29] – вот ты и пой, ты и пляши!

– Зачем так говоришь, келин? Он был моим братом…

– Нет! Коль уж ты так, то и я скажу откровенно – ты никогда не был ему братом! Ты всегда смотрел на него со злостью и завистью. Завидовал и злился тому, что он хан, что он красив и умен. Еще бы – как ты не мог не завидовать и не злиться: ведь он был строен и красив, как сосна, а ты – некрасив и неуклюж, как бурдюк; он – герой, не раз проявлявший мужество в схватках с врагами, а ты – степной волк, ночами угонявший табуны своих же соплеменников; он – тот, к чьему слову прислушивались везде, где держали совет, а ты – тот, на присутствие или отсутствие которого никто и внимания не обращал! Конечно же ты рад, что он ушел в Нижний мир! Мечтаешь занять его место – бием быть, и ханом быть! Так вот, я скажу, а ты запомни – никогда не станет крылатым скакуном воина-джигита захудалая упряжья кляча! Так что – зря мечтаешь! Пусть он и молод, но пока жив сам настоящий хан, не видать тебе ни бийства, ни ханства! Вон там твой журт – иди и бийствуй, и ханствуй там, сколько хочешь! А теперь – убирайся с глаз моих долой! – махнула рукой Ас-Уя-Зан, указывая Акылбаю на дверь.

Желто-грязные рысьи глаза Акылбая злобно сузились, потемнели, он аж переменился в лице, Казалось, вот сейчас он прыгнет на Ас-Уя-Зан и разорвет ее на куски. Но он сумел-таки подчиниться голосу разума, а не душевному порыву, и взял себя в руки. Долго он стоял так, не в силах что-либо сказать, делая вид, что он глубоко потрясен и оскорблен словами Ас-Уя-Зан, а на самом деле, давая время самому себе остыть, прийти в себя.

– Оллох-оллох-оллох[30]! – сказал он наконец. – Как ты меня ненавидишь, Ас-Уя-Зан! Клянусь, все, что ты говоришь – неправда! Кто-то, кто не любит нас, оговорил меня перед тобой, хочет нас поссорить. Поверь, душа моя, – я ни детям твоим, ни тебе самой ничего плохого не желаю. Все очень просто – как мужчина, стараюсь взять на себя большую часть семейных забот, и все. Хорошо – если ты думаешь наоборот, впредь я не стану заниматься делами ни эля, ни тайфы. Очень ты меня обидела, другой бы на моем месте и за порог бы к тебе не ступал, но не могу же я совсем не видеть детей своего родного брата, оставить их без присмотра, на произвол судьбы. Поверь – пусть ты и ненавидишь меня, но я по-прежнему уважаю и люблю тебя, желаю тебе добра. Ну, раз ты не веришь, что мне делать? Ухожу. Будь здорова! – и Акылбай, как бы согнувшись под тяжестью несправедливой обиды, которую он уносил с собой, поплелся из шатра.

Ас-Уя-Зан ни слова не сказала и провожать Акылбая не стала, так и осталась стоять посреди шатра в смятении. Разум укорял ее, говорил: «А не слишком уж сурово ты с ним обошлась? И вправду – что он такого сделал, чтобы ты так осерчала? Если честно – ничего плохого он и не сделал!» Но сердце, ее сердце упрямо стояло на своем. «Не верь ему! – говорило оно. – Он не человек, он обур – оборотень! Пока не в силе – лисой юлит, а как в силу войдет – волком набросится!

В шатер неожиданно вошел Алан-Батыр.

– Няння[31], что случилось с Акылбаем? – спросил он.

– Болезнь живота с ним случилось[32] – вот что случилось! Да чтоб скрутила она его как следует! – сказала в сердцах Ас-Уя-Зан, все еще не остыв после встречи с Акылбаем. – Лезет не в свое дело…

– Все же – что случилось? Весь багровый, не стал со мной и разговаривать, сел на коня и уехал.

– Пусть едет – да будет дорога его не сладкой! – сказала Ас-Уя-Зан. – Ханом себя возомнил! Унижая наше достоинство, пытался самостоятельно решать дела и эля, и тайфы, ну – я и отругала его. Вот и обиделся, наверное…

– Но он же брат отца – отчего бы не присматривать ему за делами эля и тайфы, пока я не подрасту?

– У него живот не по этому поводу болит, сынок, – чтобы хорошо шли дела эля или тайфы. Знаешь, он хочет как-то оттеснить нас и ханствовать самостоятельно. Ты еще молод, сути таких дел тебе еще трудно понять.

– А что – он нас не любит что ли?

– Не любит. Он любит только себя и больше – никого.

– Как бы там ни было, он – родной брат отца, не разговаривай с ним грубо, няння. А то, знаешь, дойдет об этом слух до отца, до Нижнего мира – и обидно ему станет, – сказал Алан-Батыр, подняв на мать свои большие карие глаза, точь-в-точь такие же, какие были и у отца.

– Хорошо, мой хан[33], хорошо! – сказала Ас-Уя-Зан, порывисто обняв сына и целуя его – спешно, судорожно, словно кто-то намеривался вырвать его из рук матери и увести неизвестно куда.

Алан-Батыр, который считал себя уже взрослым джигитом, не любил, когда мать целовала и ласкала его, как ребенка, поэтому все пытался и пытался освободиться из ее объятий…

Акылбай откочевал на летовку раньше всего эля на целую неделю. Ас-Уя-Зан не могла понять – Акылбай так поступил, обидевшись на нее, Ас-Уя-Зан, или же этим своевольным поступком опять пытается унизить, уронить честь и достоинство молодого хана, ханского шатра?

Подумала, плдумала, да так ничего и не поняв, Ас-Уя-Зан махнула рукой на выходку Акылбая – хоть он по имени и Богат Умом, но коль он умом не богат, что с ним поделаешь?

Когда пришло время откочевки на летние пастбища, люди эля, как всегда в таких случаях, принесли жертвы духам-хозяевам здешних земель и вод за то, что они были к ним, к людям, блгосклонны и всю зиму поили и кормили и их, и их табуны и стада. Отметили это важное событие торжественно, как и положено. Слуги Танг-Эри от имени своих братьев-людей благодарили духов земель и вод и внутренние органы жертвенных животных, несущих в себе таинственную силу жизни – сердце и печень – еще теплыми отдавали им – закапывали в землю, бросали в речку. Выполнив свой долг перед духами – хозяевами земель и вод, люди потом беззаботно ели и пили, пели и танцевали весь день. К вечеру пожилые разошлись по своим шатрам, а молодежь веселилась и шумела возле костров до поздней ночи…

А на следующий день утром все двенадцать родов эля снялись с мест и, как всегда, не спеша тронулись в путь – на летние пастбища. Стояла прекрасная пора – солнце грело устойчиво, трава была уже густой и высокой. Избавлению от холодов и зимних тягот вместе с людьми радовались и звери, и птицы – высоко в синем небе звенели жаворонки, в траве стрекотали кузнечики, то и дело прямо из-под копыт овец или коней шумно взлетали перепелки, вызывая переполох среди овец и взрывы смеха у детей и молодежи. Да и степь сама была похожа на большой-большой роскошный ковер, вышитый разноцветными узорами…

Ханбийче сама с обеими дочерьми – с Алтын-Цац[34] и Ак-Боюн[35] ехала в крытой шелками повозке, запряженной четырьмя лошадьми. А сыновья ее – Алан-Батыр и Темир-Зан[36] вместе со своими сверстниками ехали верхом. То и дело они присоединялись или к табунщикам, или к пастухам, а то и вовсе уносились, словно подхваченные ветром, вперед. А что им еще оставалось делать? Не могли же они, как взрослые люди, быть такими серьезными и скучно трястись весь день в седлах возле повозок или вслед за табуном? Хотя Темир-Зан и был на год моложе Алан-Батыра, это было совсем незаметно – оба, словно близнецы, были одинакового роста, чуть крупнее многих своих сверстников.

Глядя на их игры и забавы, сердце Ас-Уя-Зан переполнялось покоем и радостью – слава Великому Танг-Эри[37], все дети подрастают здоровыми и крепкими. Если бы сегодня их отец был с ними, как он, бедный, был бы рад! Иногда, когда на всем скаку сильно наклоняется вбок Алан-Батыр или Темир-Зан, у нее от страха замирает сердце, но она не кричит на них, не сердится, не ругает – пусть не будут неженками, пусть растут вольно, будут свободными и сильными. Этот жестокий век требует от людей и, в особенности от мужчины, силу и воли – так пусть будут сильными и решительными! И он сам, их отец, конечно, стремился бы вырастить их такими же. Мысль о том, что он был бы доволен тем, как она растит и воспитывает детей, была приятна – Ас-Уя-Зан даже просветлела лицом…

Через две недели прибыли на место. Как на зимних, так и на летних пастбищах у каждого рода, атауула[38] и даже журта земли четко определены. Но журты одного атауула, инстинктивно подчиняясь древнему чувству самосохранения, располагаются поблизости друг от друга, как бы образуя единый кулак на случай набега, хотя времена хаоса и постоянных набегов вроде бы уже прошли.

Журт – это поселение, образуемое, фактически, одной большой семьей, состоящей из близких родственников. Впоследствии, когда умирает последний из сыновей основателя журта, сам журт распадается на несколько журтов, количество которых равняется числу внуков основателя журта, которые к этому времени, обычно, уже сами имеют внуков, и становится атауулом – новой ветвью рода. Обычно к этому времени в журте уже живет седьмое поколение, считая самого основателя журта. Чаще всего журт состоит из нескольких десятков шатров – от двадцати до шестидесяти, смотря по количеству семей и их богатству. Если род сильный и богатый, то и количество шатров в его журтах по-более – в них, кроме самих людей рода, довольно много бывает кулов[39], карауашей[40] и жалчы[41].

Конечно же, ханские и бийские семьи – богатые, имеющие многие табуны лошадей, гурты крупного скота и отары овец, десятки и сотни кулов, карауашей и жалчы – сами поселяются отдельными журтами.

Глаз опытного жителя степи всегда может отметить какое-то своеобразие в облике каждого журта, но все же повсюду в Алан-Ас-Уя журты устраиваются строго по установленному предками порядку.

Журт устроен как обычный шатер – шатры отдельных семей располагаются кругом, а внутри этого круга, у тера – почетного места, «вверху» – шатер отца журта – старшины. Шатер отца журта, кто бы он ни был – хан ли, бий ли, или просто старшина этого журта, значения не имеет, лишь бы он был отцом народа, живущего в этом журте – покрывается белыми кийизами[42]. А белый цвет, как известно, – это символ чистоты и справедливости. Накрывая шатры ханов, биев и старейшин белыми кийизами, народный обычай как бы дает им наказ: «Не забывайте о своих отцовских обязанностях перед народом – будьте честны и справедливы!» И надо сказать, что «отцы народа» всегда помнят об этом наказе, хотя и не всегда следуют ему. Пусть, пусть не все ханы и бии все свои поступки и дела сверяют с этим наказом народного обычая, но в глубине души все они прекрасно знают, понимают – шутки с этим обычаем ни к чему хорошему привести не могут, и карающий меч судьбы за его попрание рано или поздно настигнет головы отступника. Знают, понимают и редко кто осмеливается прелюдно нарушать и топтать его…

Если народ – это дерево, то роды и атауулы – его ветви. Коли ветви будут сильны и крепки – дерево будет большим, красивым, будет долго жить. Так и народ, если роды, атауулы будут сильными, крепкими, богатыми – то и народ будет сильным, богатым, красивым. А что нужно, чтобы род, атауул были сильны и крепки? Конечно же, нужно единство. А единство вырастает на справедливости, честности и равенстве. А там, где справедливость, честность и равенство, младший обязан слушаться старшего, а старший должен заботиться о младшем.

Именно этот основной закон устройства жизни и является вечно живым источником всех лучших обычаев народа. А где человек впервые познает премудрости честности, справедливости, равенства? Конечно же, в своей семье, в своем шатре! И первыми его учителями являются отец и мать. Итак, если народ – это дерево, то семья – корни этого дерева. Точно так же, как дерево и его ветви питают корни, так и семьи дают жизненные соки и силу родам и народу. Дерево с сильными корнями будет раскидистым, красивым; народ со счастливыми, крепкими семьями будет сильным и богатым.

Сознание этого, видимо, в крови у народа алан-ас, а потому все его обычаи и законы всячески стараются быть опорой семьи, быть ее опекуном и благодетелем. А главным обычаем и законом жизни среди всех обычаев и законов является правило, такое простое и ясное для всех: «Пусть младший уважает старшего, слушается его, а старший – заботится о младшем, воспитывает его!»

Человек старше тебя – видел больше тебя, знает больше тебя, различает хорошее и плохое лучше тебя. А раз так – слушайся старшего, реже будешь ошибаться, реже будешь падать и набивать синяки на нелегкой дороге жизни. А мать и отца уважай и слушайся вдвойне, – один раз – за то, что они старше тебя, еще один раз – за то, что они породили тебя на этот свет. На свете нет ничего белее материнского молока – потому, что нет ничего чище материнского сердца. Твой отец – отец одной семьи, старейшина рода – отец ста семей, бий – отец целой тысячи семей, а хан – отец всего народа. А раз так – уважай и люби их, старейшину рода, бия и хана, как своего родного отца. С детства, с молоком матери впитывает любой ас эту ясную и мудрую истину.

Журт – это поистине одна большая семья. Парни и девушки журта – братья и сестры, а потому, естественно, парень не может жениться на девушке из своего журта, также и девушка не может выйти замуж в своем журте[43]. Люди соседних народов удивляются этому обычаю асов – у них нет такого обычая. У всех у них двоюродные, троюродные братья и сестры могут вступать в браки между собой. Этот обычай тоже укрепляет единство и сплоченность жителей журта, семьи. Итак, журт – это одна большая семья, где все люди приходятся друг другу братьями и сестрами, где нет места ни притеснениям, ни грубостям, так присущим этому жестокому веку. Недаром же в журтах асов слова «отец», «мать», «брат», «сестра» постоянно звучат в устах людей, когда они разговаривают вовсе и не со своими столь близкими родственниками. И это стало обычаем – алан-ас, беседуя даже со случайным человеком, обращается к нему так: «отец», если он по годам годится в отцы, «мать», если это пожилая женщина, «брат» или «сестра», если собеседник ровесник или ровесница.

Взаимоотношения между людьми в ханском или бийском журте – совсем иные. Обычный журт, один из журтов какого-то рода, – это поселение семей равноправных мужчин узденей[44], да еще близких родственников. И даже отец журта – старшина, если нет какого-нибудь важного общественного дела, требующего участия всех жителей, ни над кем не стоит, ни кем не понукает, не командует, он, как и все, занимается своим хозяйством. А в ханском или бийском журте все люди подчинены одному человеку – хану или бию, и обязаны всегда, каждый день исполнять его волю. Обычно в журте хана тайфы бывает восемьдесят-сто шатров. Ханский шатер располагается на самом почетном месте – «вверху», с входом в сторону восходящего солнца. Это обычно шестикрылый большой шатер – здесь хан проводит советы, встречается с биями, со старейшинами родов, да и с простыми узденями, у которых тоже бывают дела, где необходимо участие и самого хана, принимает послов и гостей. Рядом ставится шатер ханбийче – это жилое помещение ханской семьи. Женатым и взрослым сыновьям хана ставятся отдельные шатры. Начинаясь позади шатров ханской семьи, шатры ханских джигитов и прислуги, выдвигаясь двумя крылами далеко вперед, образуют почти замкнутый круг, оставляя лишь малый просвет напротив ханского шатра. Этот просвет – как бы ворота в ту часть журта, где находятся хан и его семья. Ханские джигиты набираются, в основном, из лучших джигитов тайфы, которые прославились мастерством, силой и ловкостью во время состязаний на праздниках. кроме того, каждый род отправляет пять своих лучших батыров в качестве ханских джигитов. Их, ханских джигитов всего бывает около пятисот. За кругом шатров ханских джигитов и прислуги располагаются шатры кулов и карауашей – рабов и рабынь – а также жалчы – наемных работников. На расстоянии полета дротика от шатров кулов, карауашей и жалчы, приставляя телеги вплотную друг к другу, образуется оборонительный круг журта. В ханском журте, как и в других журтах, жалчы не так уж и много, если сравнить их с количеством кулов и карауашей – среди народа алан-ас не так-то много людей, которые не в состоянии прокормить себя и свою семью, занимаясь собственным хозяйством. А ведь именно такие люди и становятся жалчы – не пойдет же гнуть спину на кого-то, как кул, свободный уздень, если он живет в достатке. Практически все жалчы живут вне журта – на кошах, являются табунщиками, пастухами, чабанами. Спустя пять-шесть лет, заработав немного скота, жалчы обычно опять возвращаются в свой журт, в свой род. А вот кулы и карауаши в большинстве своем всю свою жизнь проводят в ханском журте. Их, кулов и карауашей, довольно много – бывает сто и более.

Это они режут скот и вялят мясо, стригут овец, обрабатывают кожу и шерсть, молят зерно, работают в кузнях и мастерских, изготовляют всевозможные вещи для домашнего хозяйства.

На ноги новых кулов, чтобы не пытались убежать, надевают железные кандалы, соединнные цепью. Чтобы цепь не волочилась по земле, к ее середине привязывают бечевку из сыромятной кожи, цепь приподнимается и конец бечевки прикрепляют к поясу. Кандалы не снимаются ни днем, ни ночью.

Если кул прожил в журте три-четыре года, примирился со своей судьбой и не помышляет о побеге, кандалы с его ног могут и снять. Спустя некоторое время, когда хозяин окончательно убедится в том, что кул теперь не убежит, он может послать его и в кош – чабаном или пастухом.

Большинство карауашей – рабынь чаще всего заняты обработкой шерсти: моют и расчесывают, прядут нить, ткут чепген[45], валяют кийизы; одни карауаши работают прислугой – готовят еду, следят за чистотой и порядком в ханских шатрах и шатрах ханских джигитов.

Кулам и карауашам спокойного и покладистого нрава, прожившим в журте несколько лет, хан может разрешить пожениться, если они на это согласны. Так что, в ханском, да и в обычном родовом журте, довольно-таки много семей кулов, живущих в своих шатрах, имеющих даже свое имущество и скот. В сущности жизнь таких кулов отличается от жизни свободного узденя лишь тем, что они не свободны и не могут принимать никакого участия в решении общественных дел журта и рода. А если учесть, что и свободному узденю тоже не особо разгуляться за пределами своего журта и рода, то свобода, которой он всегда готов пощеголять перед кулом, не такое уж и большое счастье. Да и что с того, что уздень может поболтать на родовом совете о том да о сем, а кул не может? Подумаешь – велика беда! Так, по-житейски просто и здраво рассуждая, и живут многие кулы в асских журтах, ничем особо не отличаясь от самих асов, усвоив их язык и обычаи. И никого не удивляет, когда вместе с детьми гордых и свободных узденей, и даже биев и ханов, играют в альчики дети кулов. Лишь, спустя годы, начнут они отдаляться друг от друга, когда повзрослеют, и одни возгордятся тем, что они ханские или бийские отпрыски, а другие – тем, что они тоже не кулы, а дети свободных и гордых узденей.

В устройстве журта Великого хана Алан-Ас-Уя от обычного журта хана тайфы никакого различия нет, только в журте Великого хана по более и ханских джигитов, и кулов, и карауашей, и жалчы.

Таков и журт бия – отца эля, правда здесь поменьше воинов, но в богатстве и в количестве кулов, карауашей и прислуги иные бийи могут потягаться и с ханами.

Прошло, наверное, недели две, как эль находился на летних пастбищах, и вот в один прекрасный день, как говорится, в журт Ас-Уя-Зан приезжают гости. Это были Акылбай и трое его друзей-биев – Озган из рода Тангберди[46], Кушатар из рода Эмен[47] и Зашарбек из рода Эдильбий[48]. После традиционных приветствий, распросов о здоровии и житье-бытье, гости сообщили, что они приехали отвезти Алан-Батыра в журт его аталыка – Акылбая. Таков обычай народа – в журте своего аталыка юноша должен жить хотя бы месяца два летом и столько же времени зимой. Чтобы аталык мог испольнить свой долг в воспитании и обучении воинскому мастерству своего подопечного, дабы то к своему совершеннолетию достаточно уверенно сидел на коне, свободно владел мечом, метко стрелял из лука, хорошо метал копье и дротик, да к тому же был бы хорошо воспитан, знал и любил обычаи своего народа. Если ребенок или юноша не будет жить в журте аталыка, не будет под его присмотром, как тому исполнить свой долг? Да к тому же Алан-Батыр не простой юноша – он хан, Великий хан. А хан, если он хочет стать настоящим ханом, да еще Великим, в первую очередь должен быть воином-батыром – бесстрашным в схватке с врагами, легко и умело владеющим мечом, не посылающим в пустоту ни одну свою стрелу, крепко держащим в руках копье, дабы вести за собой своих воинов к победе. А всему этому его должен обучить аталык – человек, заменяющий ему отца.

Ас-Уя-Зан встревожилась – неужели нет никакой возможности удержать Алан-Батыра дома, не посылать его в журт Акылбая? Обычай – он и есть обычай, нарушать его никто не вправе, ни простые смертные, ни бийи, ни ханы. Ас-Уя-Зан это прекрасно понимает. Но в то же время она знает и другое: совет – совет ли это рода, совет ли эля или тайфы, значения не имеет – прежде чем назначать аталыка должен был согласовать свое решение с близкими родственниками ребенка или юноши, спросить, доверяют ли они этому человеку, согласны ли они, чтобы он был аталыком. Но бийи и старейшины родов, что сидели на совете тайфы, почему-то не удосужились сделать это, не посоветовались даже с ней, с родной матерью Алан-Батыра, определяя ему в аталыки Акылбая. Бийи и старейшины, наверное, подумали так: – советуйся, не советуйся, а пока жив родной дядя, кому же еще быть аталыком, как не ему? А мысль о том, что это не может понравиться ханбийче, им, видно, и в голову не пришла – откуда, скажем, им было знать, что там в душе Акылбая.

Как бы там ни было, а дело было сделано – совет тайфы принял решение. Как теперь-то ей поступить? Заявить, что совет тайфы нарушил обычай, не выяснив ее мнения, прежде чем назначать аталыка, что она не желает доверять сына Акылбаю? Пойдут пересуды, сплетни, неприличествующие ханской семье. Да если она и заявит так, еще не известно, чем это обернется. Да ну их – женщины все одинаковы, уедет в соседний журт ребенок в гости к родственникам, а они уже бьют тревогу, не следует нам, мужчинам, придавать этому какое-то значение, так что, Акылбай, ты, как единственный взрослый мужчина в ханской семье, исполняй свои обязанности аталыка – не скажут ли так бийи и старейшины, даже не утруждая себя тем, чтобы вновь собраться на совет по этому случаю? А если бийи, обидевшись, что ханбийче даже в этом пустячном деле не хочет внять их совету, взъерошатся? Нет, нельзя сегодня дразнить биев – сейчас, когда хан еще молод, совет тайфы, а вернее бийи в более выгодном положении, более сильны, чем хан. А раз так, надо искать другой путь, чтобы не пустить Алан-Батыра в журт Акылбая, путь, не затрагивающий ни чести, ни интересов биев. Но что придумать, что?..

– Журт Акылбая совсем ведь рядом – какая разница, он и так растет у него на глазах? Когда посчитает нужным, нетрудно и наведываться, – сказала Ас-Уя-Зан.

– Так нельзя, ханбийче, – Акылбай старается говорить вежливо и спокойно. – Юноша, что ни говори, должен расти возле воина-мужчины. Как это ты не понимаешь? Каким же он будет ханом, коль не будет воином-батыром? А ты, не обессудь, можешь обучить его владению мечом, стрельбе из лука, метанью копья, дротика, верховой езде?

– Всему этому разве не может его обучить Атлы[49]?

Атлы был предводителем ханской дружины – он один из батыров, чье имя было у всех на устах.

– Ратному делу юношу должен обучить не чужой человек, а сам аталык, а если аталыком является сам родной дядя – тем более! – сказал Зашарбек-бий. Он был другом Акылбая, они всегда и везде бывали вместе.

– Как можно возлагать оьязанности аталыка на кого-то другого, когда есть родной дядя Алан-Батыра? – воскликнул и Кушатар-бий. – Как ты и сама говоришь, журт Акылбая совсем рядом, коль соскучишься, пошлешь человека – в тот же день Алан-Батыр будет здесь. Да и Акыл-бай сам будет наведываться, конечно, вместе с Алан-Батыром, раза два, скажем в месяц. Разве я не прав?

– Как же не наведываться! – воскликнул Акылбай. – Подумаешь – не такой уж и далекий путь.

– Правильно, правильно! Не надо, Ас-Уя-Зан, не удерживай Алан-Батыра – отпусти его! – сказал и Озган-бий из рода Тангберди.

Не зная, какую еще придумать отговорку, Ас-Уя-Зан согласилась.

Акылбай и его спутники, видно, посчитали неприличным в тот же день взять и уехать, остались ночевать, а в путь решили отправиться утром следующего дня…

Алан-Батыр принарядился, повесил на пояс меч и кинжал, словно собирался в дальний жортууул[50], старался выглядеть солидным джигитом.

Путникам подвели коней. Ас-Уя-Зан обняла сына, осыпала его поцелуями.

– В добрый путь, мой хан! Постарайся поскорее вырасти, стать настоящим джигитом – хорошо?

– Хорошо, няння, – постараюсь! – ответил Алан-Батыр. Он, видно, всерьез полагал, что может побыстрее вырасти и стать настоящим джигитом, если хорошо постарается.

Акылбай и его негери[51] сели на коней, выразили добрые пожелания остающимся и тронулись в путь. Ас-Уя-Зан долго смотрела им вслед, пока те не скрылись за дальним перевалом. С все возрастающей тревогой в душе, словно Алан-Батыр уезжал не в журт своего родного дяди, а отправлялся в дальний и опасный жортууул…

Дни на летних пастбищах долгие, об этом знают все, но, чтобы они были такими длинными, как в этом году, Ас-Уя-Зан еще не знала. И в особенности после того, как Алан-Батыр уехал в журт Акылбая. Словно не дни, а целые годы.

– Может, съездишь – как он там? – обратилась как-то Ас-Уя-Зан к Атлы. – обещали же в неделю, в месяц хоть раз наведываться – чего же их нет?

– Не тревожься так, ханбийче, – с тех пор, как они уехали, и неделя не прошла, – ответил Атлы. Но если ты так беспокоишься, я съезжу. Только – не будет ли это выглядеть несколько неудобно, словно ты не очень-то доверяешь Акылбаю?

Ас-Уя-Зан не нашлась что и сказать. И вновь, словно бесконечная песня погонщика воловьей упряжки, бредущей в бескрайней степи, потянулись долгие-долгие дни. На летних пастбищах ни между родами, ни между элями не было серьезных разногласий, а потому и время шло медленно и однообразно по своей накатанной веками стезе, как и та воловья упряжка в степи. Жалчы и вольные кулы пасли стада коров, отары овец, табуны лошадей, сбивали масло, изготовляли сыр и наполняли ими бурдюки и бочонки. А кулы-кандальники и карауаши обрабатывали шерсть, валяли шкуры, ткали полотно, работали в кузнях и мастерских. Воины-джигиты ханской дружины ночами уходили в степь – охранять стада и табуны от набегов иноплеменников и качаков – разбойников.

Хотя Ас-Уя-Зан делала вид, что день за днем, постоянно, как и положено первой хозяйке журта, присматривает за тем, как идут дела в сложном хозяйстве ханского журта, но она и сама прекрасно знала, что это совсем ни к чему – есть люди, надежные, знающие, которые за всем этим и присматривают: управляющие табунщиками и пастухами, распорядители в мастерских и кузнях, хранители кладовых. Ни одно дело не забывалось, ни один человек не бездельничал в ханском журте. Да, это было так, знала об этом и сама Ас-Уя-Зан, но ей необходимо было хоть чем-то отвлечься, заняться, быть среди людей, чтоб забыть свои тревоги об Алан-Батыре, вот она и делала вид, что озабочена делами хозяйства.

Но, как бы ни старалась, она ничем не могла отвлечься, забыть о том, что Алан-Батыр не здесь, не в своем родном журте, рядом с ней, а где-то далеко и неизвестно, что с ним. Только в тот миг, когда рядом бывали дети, она светлела лицом, забывалась. Девочки были погодками, родились они после Темир-Зана. Тогда и сказал он, бедный их отец, шутя: «Ты думаешь, что у меня нет других забот, кроме как растить для кого-то невесток – что ты делаешь, Занцык? Не говори, что не слышала – у меня должно быть не менее пяти сыновей. Только из пяти пальцев получается настоящий кулак. А в этом жестоком мире кулак – вещь необходимая!»

Так ласково называл он ее, когда они оставались одни, – Занцык, Душенька. Он, действительно, очень хотел, чтобы у него было много сыновей. И когда после первенца Алан-Батыра родился еще один мальчик, был на седьмом небе от радости. Так как самим родителям давать имена своим детям не полагается, он тайком попросил тогда Атлы, чтобы он дал имя мальчику и назвал его именно так – Темир-Зан, Железная Душа. Пусть, мол, у него будет железная душа, пусть живет долго. «Он будет таким же знаменитым ханом, как и его дед Огурлу-хан[52] – говорил он иногда, когда поздним вечером возвращался в шатер Ас-Уя-Зан после какого-то совета и брал на руки малыша. «Зачем ты так говоришь, Аслан? – упрекнула его как-то Ас-Уя-Зан. – Ведь это нехорошо – прочить в ханы младшего, когда есть старший – Алан-Батыр?» Так как по обычаю она не могла называть мужа по имени, то, чтобы как и многие женщины, не обращаться к нему с вульгарным, как ей казалось, «э, киши» – «эй, мужчина» – она называла его Асланом – Львом. К тому же между его именем, что значило «тигр», и львом особой разницы и нет – и тот, и другой сильные и красивые хищники, настоящие ханы среди зверей.

«Что здесь плохого? – ответил он. – Алан-Батыр будет самым большим ханом – у него под рукой будут, кроме Алан-Ас-Уи, еще и Сары-Батыр-Уя[53], и Каф-Ас-Уя, и Ас-Сур-Уя[54] и Даг-Уя[55]. Сам он будет Великим ханом всех этих земель и Великим ханом Сары-Батыр-Уи. А Темир-Зана он сделает Великим ханом здесь – в Алан-Ас-Уе. Видишь – еще нужны ханы для Каф-Ас-Уи, Ас-Сур-Уи и Даг-Уи. Так что – ты должна родить мне еще трех сыновей, Занцык!»

Да, большие были у него, бедного, надежды, далеко залетали его мечты, но судьба не позволила сбыться его надеждам, оборвала крылья его мечтам – на следующий же год пал он в битве с сарабатырами, затеявшими свой очередной жортууул на земли алан. Говорят, Акылбай был тогда рядом с ним, но и он, почему-то, не смог уберечь своего брата. А, может быть…

Каждый раз, натыкаясь в своих воспоминаниях об эту глухую стену из многозначительных и зловещих слов «а, может быть», Ас-Уя-Зан старается отвлечься, убежать подальше от этой таинственной и страшной стены, дабы не разгневать Великого Танг-Эри своими глупыми и кощунственными предположениями. Но это «а, может быть» колючкой вонзилось в сердце и не дает ей покоя ни днем, ни ночью. Вот с тех пор-то и не взлюбила Акылбая. Правда, и раньше она не любила его, но с тех пор…

Вот и сейчас, когда ее мысли опять набрели на эту зловещую стену «а, может быть», она без особых церемоний схватила их, как волчица, почувствовавшая опасность, своих щенков, и оттащила их в сторону – долой от этого проклятого места!

Хвала, хвала Великому Танг-Эри – мысли послушались ее, не вернулись назад, к этой глухой, ничего хорошего не сулящей стене: она вспомнила об Огурлу-хане, а потом стала думать и о Темир-Зане…

 

 

II

 

Да, суда по рассказам, в нелегкие времена пришлось ханствовать Огурлу. К тому времени, когда он стал Великим ханом Алан-Ас-Уи, уже было тревожно в степи – за предшествующие годы относительно спокойной жизни людей стало больше, умножились стада крупного скота и овец, табуны лошадей, и из-за нехватки пастбищ то здесь, то там возникали ожесточенные стычки между родами, элями и тайфами, которые стали раз за разом перерастать в настоящие кровопролитные битвы. И даже внутри одного рода журты не всегда ладили меж собой.

У народа ас есть странная, труднообъяснимая привычка – в тяжелые времена, именно тогда, когда появляется особая необходимость в единстве и согласии, асы, вопреки всем доводам разума, разделяются на тайфы и эли и начинают сами себя сжигать и уничтожать в пламени междоусобной войны. И только дойдя, кажется, до последней черты, до полного изнеможения от этой безумной борьбы с самими собой, они начинают поглядывать по сторонам – а ведь, мол, от того, что мы дубасим друг друга, земля-то наша не растягивается, не расширяется, не лучше ли будет, если мы будем воевать с другими?

Лишь только два-три года прошли в относительном спокойствии после того, как Огурлу стал ханом Абай-тайфы и одновременно, согласно обычаю, Великим ханом Алан-Ас-Уи, а потом – началось.

Первая кровавая стычка произошла в стороне восхода солнца Айдабол-тайфы. Искрой послужила, как и всегда, обычная ссора между соседними родами разных элей из-за клочка пастбищной земли, где не мог бы прокормится скот даже одного только журта. Ссора быстро переросла в кровавую стычку, а затем – в настоящую войну между двумя элями. Лишь после вмешательства самого Великого хана удалось потушить пожар войны и разрешить спор – был брошен жребий и спорная земля отошла к элю Тангсай.

Это было осенью. А уже весной вспыхнула война между элем Кара-батыр[56] из тайфы Аккуш [57]и элем Теке[58] из тайфы Берю[59]. Опять же из-за пастбищ. В войну быстро втянулись обе тайфы. К тому времени, когда туда успел приехать Великий хан со своими джигитами Белый Орел, потеряв довольно много перьев, стал похож на обычную курицу, да и Волк хромал и зализывал раны – с той и другой стороны имелись серьезные потери. Джигиты Великого хана сразу же вклинились между враждующими сторонами и разъединили их. Великий хан отругал обоих ханов, соединил в единое войско их отряды и своих молодцов, и повел их на земли будинов[60], что жили выше Берю тайфы. Три дня гнал он их все выше и выше, пока не загнал в дремучие леса. Отобранные у будинов земли он отдал «волкам». А за это Берю-тайфа уступила «белым орлам» пастбища у Аланских гор[61] в стороне захода солнца полностью – те самые земли, из-за коих и разгорелось пламя войны между ними.

Но и после этого не воцарились мир и покой в этих местах – на этот раз не поладили между собой все тот же эль Карабатыр из Аккуш-тайфы и Залимхан[62] эль из тайфы Тулфар[63]. Судя по рассказам, в то время, когда журты Залимхан-эля находились на летовке, «карабатыры» все это время держали свой скот на их зимних пастбищах, из-за чего и началась свара. Так или не так, но все знали, что между этими двумя элями никогда не было мира. Бийи этих двух элей вовсе даже и не бийи, а бешеные волки – говорили люди про Кылыч-бия[64] из рода Карабатыр и Батыр-Заша[65] из рода Залимхан. Но Батыр-Заш был молод, о нем Оруглу-хан, видно, мало что знал, а вот про вечную драчливость Кылыч-бия он давно был наслышан, а потому, долго не раздумывая, сказал хану тайфы Аккуш: «Там, где замешан Кылыч-бий, кроме него виноватого быть не может, а потому или сам утихомирь своего бия, или это придется сделать мне!» Хотя Аслан-хан и слыл твердым человеком, но, видимо, не смог уговорить заносчивого и нагловатого бия унять свой пыл – несмотря ни на что, Кылыч-бий начал схватку с соседним элем из Тулфар-тайфы. Обычай таков – если на земли одного из элей совершен набег извне, то вся тайфа должна прийти ему на помощь. Но на сей раз Аслан-хан почему-то не поспешил исполнить свой долг – не собрал джигитов тайфы, не пришел на помощь Кылыч-бию. А народ Тулфар-тайфы, видно, не остался равнодушным к судьбе своего пограничного эля – рассеяв воинов Кылыч-бия, «тулфары» три дня хозяйничали в журтах Карабатыр-эля и спокойно вернулись назад, угнав весь скот, что оказался у них на пути.

Лишь потом, когда ушли восвояси «тулфары», приехал Аслан-хан, да не с целым войском, как следовало бы, а только со своими джигитами в сто двадцать человек.

– Спасибо, хан! Ты вовремя успел на помощь – теперь с твоими джигитами мы за один день управимся с Тулфар-тайфой! – съязвил, не удержавшись, Кылыч-бий, когда в бийском шатре они остались одни.

– Остынь! Послушался бы совета старших – тогда тебе и помощь не понадобилась бы! – ответил Аслан-хан, сдерживая себя, хотя и был сильно рассержен неучтивостью бия. – Тулфар-тайфа тоже наша земля, там тоже живут наши люди – аланы-асы! Мы – один народ и находимся под рукой одного Великого хана – Огурлу-хана. А Огурлу-хан, считая тебя неправым, наказал мне утихомирить тебя. Разве я не просил тебя не затевать ссору, не ввязываться в войну? Просил! Но ты ведь и слушать меня не стал! И после этого ты смеешь говорить еще о какой-то помощи?!

– Согласно обычаю… – начал было Кылыч-бий, но Аслан-хан перебил его.

– Согласно обычаю, ты, бий эля, не имеешь право ослушаться ни хана тайфы, ни Великого хана! Сперва ты сам стань бием, подчиняющимся обычаю, а попрекать других – будешь потом. Понял? А то ты хочешь так: тебе выгодно – надо соблюдать обычай, не выгодно – не надо соблюдать. Нет, дружок, – так не будет! Коль хочешь жить с народом, с тайфой – будь добр, подчиняйся обычаям народа, обычаям тайфы! А если нет, то и от народа, и от тайфы не требуй исполнения обычаев! Слышал?

– Значит, ты нас, народ всего эля, не считаешь людьми тайфы – так что ли?

– Тот, кто не подчиняется обычаям, не считается человеком ни рода, ни эля, ни тайфы! Или ты все еще об этом не знаешь? Коль не знаешь – знай в дальнейшем! Соблюдай обычай, не накликай беду на эль, дай и тайфе спокойно жить! А не то…

– А что – а не то? – не в силах сдержать себя, перебил хана Кылыч-бий.

– А не то так, брат, качак[66], качак-качак, и ты – качак! А качак как ты и сам прекрасно знаешь, человек вольный, делает все, что ему вздумается. Пока не встретит того, кто сильнее его. Но он не просит и не ждет помощи ни от рода-племени, ни от эля, ни от тайфы. И ты, смотрю, не очень-то любишь подчиняться обычаям, тебе больше по нутру жизнь качака… Как знаешь, но я прошу об одном – не толкай эль к пропасти, к беде!

– А если не послушаюсь?

– А если не послушаешься, придется собрать народ эля и сказать: или изберите себе бия, который будет соблюдать обычаи, или же тайфа отказывается от вас, вы будете считаться элем-качаком!

– А ты попробуй – собери! – крикнул Кылыч-бий вне себя от злости, глаза его налились кровью. – А если мы, бийи всех элей и родовые старейшины, соберемся и решим избрать другого хана – как тебе это понравится, а?

– Собирай – если сможешь! Короче, я приехал сюда не с тобой спорить, и не с Аккуш-тайфой воевать…

– А почему же ты тогда приехал?

– Чтобы еще раз сказать тебе – образумься, хватит тебе терзать народ эля! Приехал, сказал. Поймешь – хорошо, не поймешь – твое дело. Я обязан был это сказать – и я сказал! – и больше ничего не говоря, Аслан-хан быстро вышел из шатра, сел на коня и уехал.

А выскочивший за ним Кылыч-бий так и остался стоять у своего шатра, злобно глядя ему вслед…

Но и после этого не остановился Кылыч-бий – собрав джигитов эля, ночами стал совершать набеги. Так как пламя противоборства дух элей обжигало и их соседей, обе тайфы постепенно втягивались в междоусобную войну. Прослышав об этом, в это тревожное место с тысячью джигитов спешно прибыл Великий хан Алан-Ас-Уи Огурлу-хан. Ханы Аккуш-тайфы и Тулфар-тайфы Аслан-хан и Кара-Заш-хан[67] тоже были вместе с ним.

– Значит, ты не желаешь подчиняться ни обычаям, ни велению хана тайфы – это правда? – гневно обратился Огурлу-хан к Кылыч-бию, не сходя с коня.

– Когда над элем нависает опасность, хан тайфы обязан прийти на помощь, а Аслан-хан…

– Значит, это Аслан-хан не соблюдает обычаи – так, да? – еле сдерживаясь, спросил Великий хан.

– Выходит так! – дерзко ответил Кылыч-бий, глянув прямо в глаза Великого хана, как бы давая знать, что он прав и никого не боится.

– А ты прав, между прочим! – жестко сказал Великий хан. – Я велел ему остановить своего не в меру прыткого бия, а он не исполнил моего повеления. Ты совершенно прав – и хан тайфы не исполняет как следует свои обязанности. Но он не исполнил свой долг по своей мягкости, хотел, видно, убедить тебя по-человечески. Мы за это можем лишь упрекнуть его – и больше ничего. А ты, несмотря на неоднократные наши требования, не переставал творить зло, совершать преступления – так нарушил обычаи. Есть разница?

Ничего не сказав, Кылыч-бий опустил голову – он, видимо, только в этот миг понял, что зашел слишком уж далеко.

– Я у тебя спрашиваю – ты на меня смотри! – не сдержавшись, крикнул Великий хан.

– Я был не прав, – тихо ответил Кылыч-бий, не поднимая головы, и многие удивились тому, как этот человек с непомерной гордыней вдруг так сломался, обмяк, стал жалким. Но никто его не пожалел – во всем эле не было, наверное, ни одного журта, ни одной семьи, которые не пострадали бы по его вине.

– Да, ты не прав! Нарушив обычаи, ты опозорил свой род, запятнал честь эля и тайфы, всего народа, – сказал Великий хан, и сталь звучала в его голосе. – И по этой причине ты изгоняешься и из своего рода, и из эля, и из тайфы, и среди народа алан-ас не имеешь право жить! Садись на своего коня и езжай куда хочешь!

Все были удивлены таким решением Великого хана – еще никто до сих пор не слышал, чтобы так сурово был бы наказан бий за какой-либо проступок. И из рода, и из эля, обычно, изгонялись лишь простолюдины – уздени, да и то за очень тяжелые преступления.

Ведь изгнание из рода – это равносильно изгнанию из жизни. Человек, выброшенный из своего рода – он уже не человек, а сорная трава, перекати-поле. И неизвестно, где он зацепится-задержится, но где бы он не зацепился, не остановился, ему уже от горькой своей участи не уйти – быть ему теперь всю жизнь изгоем, вечным жалчы. И нигде, никто уже не будет ставить его выше кула, его может обидеть любой. Изгнанный из рода теряет все права узденя – право на уважение, право на участие в делах общины, если он и примкнул-притулился где-нибудь в качестве шапа[68] или жалчы. Так и будет жить, как собака, то надеясь на то, что кто-то кинет кость, то вечно боясь палки в чьей-то руке. А если ему так жить невмоготу, дорога тогда одна – податься в качаки, стать разбойником, прятаться как волк, по лесам и балкам, грабя и убивая путников, пока и его самого, как дикого зверя, не убьют другие.

Такова судьба человека, изгнанного из рода. Но и она показалась бы сладкой по сравнению с той судьбой, на которую обрекал Кылыч-бия Великий хан – он изгонялся не только из своего рода, но и из Алан-Ас-Уи! Куда же ему теперь податься? В Сарабатыр-Ую, в Будин-Ую, в Даг-Ую? Куда бы он не пошел – что он найдет на чужбине? Будет жалчы или кулом – и больше никем!

Каким бы жестоким не казалось решение Великого хана, но сочувствующих Кылыч-бию было очень мало – кроме жены и детей, навряд ли кто его жалеет: настолько люди невзлюбили его за злобный и неуживчивый характер, за то, что по его вине эль вечно враждовал с соседями, из-за чего и случались кровавые стычки и гибли-падали, словно подрубленные сосны, молодые джигиты.

Кылыч-бию доставили на дорогу бурдюк с айраном[69], котомку с толокном и с десяток чабанских чуреков, подвели коня.

Кылыч-бий, чуть не плача от обиды, впервые за всю свою жизнь посмотрел на людей – открыто, без злобы. И люди посмотрели на него, посмотрели и увидели только теперь – до чего же он был непригляден: большое лицо, сплошь усыпанное, вернее, обмазанное веснушками, было грязно-медным, голубые, видимо, в юности, но сейчас уже поблекшие, серо-грязные глазки и совсем не подходящий к большой голове маленький, невысокий, приплюснутый носик. До сих пор, покуда он держал весь эль в страхе, люди видели в нем лишь некое чудовищно громадное существо, подобное желмауузу[70], как говорится в сказках, никто никогда не чувствовал от его присутствия асско-человеческого духа. Только сегодня, когда это чудовище-жулмаууз, обессилев, свалился у их ног, увидели люди, что он – грузный, неприятного вида мужчина. Увидели, и им стало стыдно оттого, что столько лет они считали его бием и слушались его.

А Кылыч-бий тем временем сел на коня, глянул в сторону рыдающей жены и плачущих детей, а потом, обернувшись к людям, сказал:

– Будьте здоровы, аланы! – и, повернув коня в сторону захода солнца, тронулся в путь.

В это время его жена громко запричитала, две-три женщины, которым вдруг стало жалко – не его, а ее! – присоединились к ней. А люди так и стояли молча и смотрели вслед Кылыч-бию, пока тот не исчез из виду.

Так ушел в никуда, исчез Кылыч-бий, печально прославившийся как злобный и жестокий человек. Где доживал он, прибывший откуда-то из Ас-Уи[71] этот некрасивый рыжий мужчина, чьим был батраком-слугой – кто его знает…

Именно после этого случая пошла слава в народе об Огурлу-хане как о настоящем хане – строгом, но справедливом, перед судом которого все равны – и ханы, и бийи, и простые уздени. До этого никто особого внимания и не обращал на то, что в Алан-Ас-Уе есть Великий хан – все дела вершили сами тайфные ханы. Отныне все чаще и чаще произносились эти слова – Великий хан.

А когда, спустя года три, Огурлу-хан собрал всех воинов Алан-Ас-Уи в единое войско и погнал кам эров[72], пока не загнал их за Гнилой Ров[73] в Тау-Эр-Ую[74], слава его вознеслась так высоко, что тайфные ханы казались перед ним теперь обычными биями. Вот теперь-то все знали, что в Алан-Ас-Уе есть Великий хан – всесильный и мудрый отец народа алан-ас.

А после того, как он расширил пределы Алан-Ас-Уи, обеспечил все роды, эли и тайфы просторными летними и зимними пастбищами, Огурлу-хан взялся за искоренение внутренних раздоров и распрей. Для этого в первую очередь надо было прекратить жортууулы – грабительские набеги на земли соседних родов, элей и тайф. Но это оказалось делом трудным даже для самого всесильного Великого хана. И неспроста – издревле считалось, что молодцы, организовавшие удачный жортууул, и вернувшиеся с богатой добычей – это настоящие джигиты, герои, достойные всяческих похвал. О них слагались легенды и песни. О дальних жортууулах в далекие страны и земли мечтают все джигиты с детских лет. Все и все – колыбельные песни и сказки, героические легенды и рассказы бывалых людей, мать родная и любимая девушка, сама жизнь и воздух с самых ранних лет страстно говорят человеку степи: «Расти скорее, стань настоящим джигитом, и пойдешь ты тогда со своими верными друзьями-негерами в далекий жортууул, сметете-раскидаете вы, как ураган, всех своих врагов, что попадутся на пути, и вернетесь домой с большой добычей – пригоните целые табуны отборных лошадей, караваны верблюдов, нагруженных шелками да жемчугами; и женишься ты тогда на красавице неземной, и будут завидовать тебе даже ханы и бийи!»

Как можно отучить мальчишку мечтать, как можно удержать удалого джигита, уговорить его не ходить в жортууул? Это невозможно!

Но Огурлу-хану опять удалось сделать почти невозможное – он добился-таки того, чтобы бийи и ханы впредь не только не возглавляли сами набеги на земли соседей, но сурово осуждали бы подобные жортууулы. В результате прекратились крупные, возглавляемые бийями и ханами жортууулы, стало спокойнее внутри Алан-Ас-Уи. Хотя частенько случались набеги разбойничьих шаек качаков, а также тайные набеги по ночам удалых молодцов на табуны и стада отдельных кошев и журтов. Но это – уже другое дело. Ночные воровские жортууулы лихих удальцов народ не считал героическим делом, а участие в них – достойным настоящего джигита поступком. И повеление Великого хана было таково – качаков и участников воровских жортууулов, схваченных на месте преступления, убивать тут же, без всякого суда. Но ни страх пред столь суровым наказанием, ни стыд и проклятия народа не останавливали их – качаков и преступных удалых молодцов от ночных воровских набегов. А потому никак не удавалось сделать так, как мечтал Огурлу-хан – чтобы народ во всей Алан-Ас-Уе жил и работал спокойно, не опасаясь ничьих набегов. Тревога и неуверенность, как и всегда, отравляли жизнь народа, не позволяли ему забыться ни на миг, железными кандалами стискивали его волю и сердце, так жаждущих мира, солнца и света. И днем, и ночью приходилось быть в дозоре воинам-джигитам, охранять от разбойничьих набегов кошы и журты, табуны лошадей и стада крупного скота. Видимо, неспроста как-то на совете, где речь шла именно о борьбе с разбойничьими шайками и преступниками, участвующими в ночных воровских жортууулах, в сердцах сказал Огурлу-хан: «Две болезни, ставшие вечными спутниками народа алан-ас, не позволяют ему нормально жить – это эмина[75] и жортууулы…

Прошло много лет с тех пор, как Огурлу-хан произнес эти горькие слова, но их правду Ас-Уя-Зан чувствует и сегодня. Огурлу-хан произнес эти слова, конечно, в пылу, сгоряча, особо не задумываясь, но, если бы у него была возможность не торопясь, глубоко взвесить каждое слово, то, видимо, сказал бы немного по-другому, более точно и объемно. Ведь в основе всех этих бед всегда были такие люди как Акылбай – завистливые, ненавидевшие всех тех, кто лучше их, готовые на что угодно, лишь бы достичь богатства, власти и славы. Легенды и сказания асского народа изобилуют примерами того, как такие люди, стремясь стать ханами, биями, богатыми, грызлись друг с другом, убивали даже родных отцов и братьев. Если б Огурлу-хан имел возможность спокойно поразмыслить, прежде чем сказать, он, наверное, сказал бы примерно так: «Жортууулы, грызня и свары, зависть и коварство, как и болезнь эмина, уничтожают, губят наш народ: или мы одолеем эти наши преступные привычки или же, в конце концов, они одолеют нас!»

Но как бы там ни было, Огурлу-хан был всесильным ханом и слава его была высока. Конечно, ханы тайф от этого не были в восторге, но что они могли поделать? И в особенности после того, как он изменил обычай о ханах и биях. Раньше, если умирал хан тайфы, то бийи и старейшины родов, собравшись на совет тайфы, выбирали нового хана из своей среды. Когда умирал бий – то же самое, старейшины родов и отцы семей выбирали нового бия. А в таких случаях не обходилось без жарких споров, которые чаще всего переходили в потасовки, а иногда – в кровопролитные схватки между сторонниками претендентов на ханскую или бийскую тахту. Огурлу-хан прекрасно понимал, что если ему не удастся остановить жестокую грызню ханов, биев и старейшин родов меж собой, как в будни, так и во время выборов новых ханов и биев, не видать во веки вечные покоя ни ему, Великому хану, ни народу в целом.

В первое время он много старался, чтобы найти какие-то обычные пути к приручению их главарей – ханов тайф, чтобы прекратить их грызню между собой – чем-то отвлечь одного, как-то сблизиться с другим. Думал так – если мало-помалу он сумеет обуздать ханов, чтобы потом они не могли брыкаться, то с биями справиться будет и не так уж трудно. Тогда и женил он своих сыновей на дочерях самых умных и строптивых ханов – ханов Берю-тайфы и Тулфар-тайфы. И вправду, так, помаленьку, он, казалось, и обуздал всех четырех ханов Алан-Ас-Уи. Но Огурлу-хан в глубине души чувствовал – те путы, которыми он связал тайфных ханов, непрочны, словно они сделаны из старого тряпья, и ханы, как строптивые, необъезженные кони из табуна, в любое удобное для них время могут, разорвав их, кинуться в разные стороны. Чувствовал, а потому мысль его упорно, непрестанно, день и ночь искала более надежный способ, с помощью которого он смог бы удержать всех их – ханов и биев – в своих руках. Чтобы все они были довольны, чтобы народ начал жить спокойно, отдохнул бы от дрязг. Искал Огурлу-хан такой способ, но не находил. Потом, устав от безнадежных поисков и раздумий, решил, что кроме как самому всесильному и мудрому Танг-Эри, никому это не под силу. В один из таких дней, когда у него голова шла кругом от тяжких дум, и зашел к нему в шатер Сабыр-Зан[76]. Как говорится, тонущий и за камень хватается, так и Огурлу-хан – завидев гостя, он даже просветлел лицом, видимо, какая-то надежда затеплилась в его душе.

И как это до сих пор не приходила ему в голову мысль о том, что если Великий Танг-Эри знает какой-то способ взнуздать этих проклятых ханов и биев, то почему бы не ведать об этом и его Святому слуге[77] в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зану? Если Великий и Всемогущий Танг-Эри постоянно проявляет заботу о своих детях, если хочет, чтобы они шли по Дороге Справедливости[78], то, видимо, дал знать своему Святому слуге, как это смогут сделать люди. Ведь и он – Огурлу-хан хочет, чтобы народ жил мирно и спокойно, не испытывая нужду и тяготы, а разве это – дорога мирной и спокойной жизни – и не есть Дорога Справедливости? Совершенно верно – и у Великого Танг-Эри, и у Огурлу-хана желания и мечты полностью совпадают: и тот, и другой хотят одного – чтобы люди народа алан-ас прошли эту жизнь по Дороге Справедливости, по дороге мира, достатка и спокойствия. Не может этого быть, чтобы Великий Танг-Эри не дал знать своему Святому слуге в Алан-Ас-Уе о том, как должны люди жить, чтобы найти в жизни Дорогу Справедливости и, не сбиваясь, идти по ней.

Сабыр-Зан зашел в ханский шатер в полдень, и их беседа продлилась до позднего вечера.

И вот, когда подошло время и все ханы и бийи Алан-Ас-Уи собрались на Большой совет у Великого хана, тогда и выступил перед ними Огурлу-хан и сказал, что самые умные и лучшие люди народа – и то заражены недугом нездорового соперничества и зависти, грызутся друг с другом, стремясь стать ханами, биями, быстро разбогатеть и этим довели себя до самоуничтожения. Народ устал от вечных стычек и кровавых ссор ханов и биев. Каждый, заметив кого-нибудь, кто начинает опережать его умом, силой и славой, уже не знает покоя ни днем, ни ночью, все время думает о том, как бы сделать так, чтобы тот споткнулся, упал, дабы его потом растоптать, уничтожить. Все эти действия родовых старейшин, биев и ханов он назвал жортууулами, да только более страшными, чем обычные набеги качаковских шаек или воровских групп. Те угоняют лошадей, а вы, сказал он, угоняете у народа его сердце, его душу – веру и уважение к ханам и биям, как к отцам народа, к нашим хорошим обычаям, которых вы на глазах людей втаптываете в грязь. Вот тогда-то и сказал он те слова, которые запомнились многим: «Две болезни, ставшие вечными спутниками народа алан-ас, не позволяют ему нормально жить – это эмина и жортууулы!»

Собравшиеся на Большой совет ханы и бийи прислушивались к словам Огурлу-хана настороженно, уверенные в том, что Великий хан, чтобы ни говорил, а все клонит к одному и тому же – чтобы еще туже затянуть путы на их руках и ногах; они боялись, что, поддавшись сладким речам хана о мире и согласии, о счастливой и спокойной жизни народа, нечаянно позволят ему окончательно лишить их всех прав и вольностей. Но в то же время в глубине души каждый из них понимал, что Великий хан прав и говорит он, вроде бы, искренне. Хорошо – пусть он прав, пусть искренен, но что поделаешь с эминой, коль она нагрянет в твой журт? Ничего не поделаешь, обреченные умрут, оставшиеся выживут – вот и все. Точно так же ничего не поделаешь и с завистью, и со злобой людской – они тоже, как эмина, неизлечимы. Кто же из родовых старейшин не мечтает стать бием эля, кто из биев не хочет быть ханом тайфы?! Все мечтают, все хотят. А потому ничего удивительного в том нет, если после смерти бия старейшины родов, разделившись на группы, сцепляются друг с другом в мертвой схватке в борьбе за место бия. А если умирает хан тайфы – естественно, начинается борьба между биями, и в этой борьбе все средства хороши, лишь бы победить. Нет, я не могу быть бием эля, не могу быть ханом тайфы, у меня на это ума не хватит – кто видел когда-нибудь человека, который бы так сказал? Никто не видел и никто никогда не увидит – такого человека быть не может! А потому в тот год, когда умирает бий эля или хан тайфы, то в этот эль, в эту тайфу беда приходит само собой, не спросясь, как и эмина – схватка родовых старейшин и биев за место бия и хана уносит в землю сотни, тысячи джигитов, разоряя и опустошая журты. И ничего не поделаешь, раз эта беда такого же рода несчастье, как и эмина, как и ураган или жут[79], и остановить ее человек не может? И Огурлу-хан тоже болтает просто так, пусть каким угодно Великим ханом будет, но здесь и он бессилен что-либо сделать. А чего же тогда он так распаляется? А все очень просто: умными словами да сладкими речами еще раз пытается приручить ханов и биев – вот и все!

Вот так думали ханы и бийи, а потому никто из них особо и не торопился сказать слово после столь страстного выступления Великого хана.

Наконец, не выдержал Кек-Батыр[80], хан Берю-тайфы, человек открытый, не любящий околичностей и неясности. Он встал и сказал так: «Великий хан! Все, что ты здесь говорил – это правда. Не только ты один – мы все хотели бы очиститься от всей этой грязи – чтобы не было у нас в Алан-Асу-Уе ни распрей, ни жортууулов. Но от пустых слов толку мало. Что делать, как быть – вот в чем суть дела. Раз ты заговорил об этом, видно, и выход, способ нашел какой-нибудь. Говори,  коли так, прямо – давайте, мол, сделаем вот эдак, а если мы увидим, что из этого будет какой-то толк – согласимся с тобой. Что еще можно сейчас сказать – я не знаю.

Так думали и остальные, и тогда вновь выступил Великий хан и изложил перед советом свои соображения.

Ссоры и столкновения внутри самого народа алан-ас в основном происходят от соперничества родовых старейшин за место бия и биев – за место хана, сказал Великий хан. Значит, эти беды – следствие несовершенства наших обычаев о ханах и биях. Несомненно, когда устанавливался бычай, согласно которому народ сам выбирал себе бия и хана, было для того времени хорошим. Но сейчас из-за этого случаются все беды, о которых мы говорим – льется кровь, гибнут джигиты, народ разоряется. Слишком большая плата только за то, чтобы бием или ханом стал не тот, а этот человек. Если вы согласны, давайте установим с сегодняшнего дня такой обычай – бийство, ханство пусть будут наследственными: переходят от отца к сыну. Тогда, я думаю, прекратятся ссоры и драки за место бия, за место хана между родами и элями. И народ вздохнет облегченно.

Обычай, словно гора, – высок и прочен. Изменить обычай также трудно, как и перенести гору с одного места на другое. Многие молодцы сложили свои головы лишь за то, что пренебрегали обычаями, установленными отцами. Вот почему призадумались присутствующие на совете ханы и бийи, растерянные таким слишком уж необычным предложением Великого хана. Как бы не случилось так, чтобы, стремясь к добру, не вызвать беду!

Но ханам и биям пришлось не так уж долго думать, чтобы понять очевидную истину: если то, что предлагает Огурлу-хан, станет обычаем, станет правилом – то всем им, ханам и биям, будет хорошо. Еще бы – чтобы стать биями, ханами, они всю жизнь вели трудную, изнурительную борьбу, а их сыновья, внуки и потомки будут биями и ханами без борьбы и крови, никого не уговаривая, никого не одаривая! Это было слишком уж большим и лакомым куском для ханов и биев, и им не верилось, что такое неслыханное счастье может свалиться на них так просто с неба. А нет ли здесь какого-нибудь подвоха? А не кинул ли Великий хан этот кусок, чтобы они им подавились? Что, если взбунтуется народ и проглотит их самих, осмелившихся ограничить его, народа, права? Простому-то народу, конечно, до всего этого и дела нет, да только вот эти старейшины родов – ведь окончательно рухнут их мечты стать биями и ханами! – непременно постараются растолкать, разозлить народ, подтолкнуть его на бунт.

Думая так, ханы и бийи, глотая слюньки, нетерпеливо поглядывали на жирный кусок, так небрежно брошенный им Великим ханом. Было ясно, что они не устоят перед таким соблазном. Действительно, не устояли – ханы и бийи, собравшиеся со всей Алан-Ас-Уи на Большой совет при Великом хане провозгласили, что отныне о ханах и биях устанавливается новый обычай – ханство, бийство переходит по наследству от отца к сыну.

Удивительной, совершенно неожиданной приятной новостью для многих ханов и биев явилось то, что, несмотря на отчаянные крики многих стаоейшин родов о попрании Большим советом права народа на избрание своего предводителя и призывы подниматься на борьбу с тиранией ханов и биев, народ посчитал новый обычай правильным и благосклонно принял его. Еще бы – разве не надоело народу посылать своих сыновей на войны-драки то между старейшинами родов, то между биями, а потом, после всего, оплакивать их, своих сыновей, погибших только за то, чтобы этот стал бием, а тот – ханом.

Слава Великого хана – Огурлу-хана, по слову которого был принят этот новый обычай, прекращающий извечные раздоры в народе, возросло, всюду – на кошах и в журтах, на свадьбах и похоронах люди только и говорили о его уме да о том, что он – настоящий Великий хан Алан-Ас-Уи. И, как это обычно бывает, многих новорожденных мальчиков стали называть его именем – Огурлу, что значит Добрый, Справедливый, в надежде, что и на них, носящих его имя, со временем перейдет хоть малость от той большой мудрости, славы и справедливости, что имелись у Великого хана. Но и после этого не все бийи были довольны Огурлу-ханом, и в особенности молодые, которые со временем, возможно, мечтали стать ханами. А кое-кто и просто так – уж слишком высоко взлетела слава Огурлу-хана, словно белый орел, парила она на зависть многим в синем небе. А кое-кому ох как трудно полюбить того, кого любят все, кто уходит вперед, а пуще всего того, кого уже ни одному смертному не догнать.

Вот такими, даже сами толком не знающие за что, но почему-то невзлюбившими Огурлу-хана в Абай-тайфе были Зашарбек из рода Эдильбий, Кушатар из рода Эмен и Озгъан из рода Тенгберди. Вот с ними-то и сдружился Акылбай – младший сын Великого хана. И после, когда у Огурлу-хана случился заворот кишок, и он умер, ушел в Нижний мир, и на великоханскую тахту сел его старший сын Каплан-хан, дружеские отношения между этими тремя биями и Акылбаем не только не ослабли, а наоборот – укрепились. Так и проходили годы, погоняя друг друга. Каплан-хан зорко следил за тем, чтобы не ослабли путы, которыми связал Огурлу-хан все пять тайфы в единое целое – хоть и слабо, но они все еще пытались вырваться на свободу, брыкались, словно необъезженные кобылицы – старался искоренить в Алан-Ас-Уе разбойничьи жортууулы, а в это время Акылбай, стараясь хоть как-то остудить свою душу, охваченную пламенем зависти, пил бузу и заморские вина, и вместе со своими дружками, словно качак какой-то, ходил и на тайные ночные набеги…

Раздумывая обо всем этом, вспомнив Акылбая, его нелюбовь и зависть к своему старшему брату, Ас-Уя-Зан вновь встревожилась – как там Алан-Батыр?…

 

 

III

 

На следующее утро, как только поднялся Танг Ата – Небесный Отец[81]. Ас-Уя-Зан вызвала Атлы, сообщила ему о том, что вчера, вспомнив Алан-Батыра, она почему-то встревожилась.

– Съезди в журт Акылбая – я не в силах больше терпеть, – сказала она. – Месяц уже прошел, как он уехал?

– Одна неделя прошла, ханбийче, – ответил Атлы, улыбнувшись. – Да, с тех пор и сам Акылбай мог бы приехать с Алан-Батыром. Хорошо, ханбийче, я съезжу.

– Съезди. И возвращайся сегодня же, не вздумай там заночевать!

– Что ты – я вернусь еще до вечера. Да ты не волнуйся, ханбийче – ничего тревожного нет – нет ни дрязг, ни стычек, везде спокойно, что может случиться?

– Не знаю. Но вчера вечером, вспомнив о нем, я так сильно встревожилась, как будто ему угрожает какая-то опасность, а я здесь, не рядом с ним, и не спешу почему-то ему на помощь. Понимаешь? А разве Акылбай прав – почему он в течение целой недели ни разу не отпустил его домой? Алан-Батыр и сам, наверное, соскучился – ребенок же еще по-существу.

– Ты права. Сейчас, мигом что-нибудь перекушу и поеду. Ты только зря не тревожься. Вернусь к вечеру с Алан-Батыром. Рановато, спит, наверное, Темир-Зан, а то взял бы его с собой – прогулялся бы.

– Нет, нет! Ни за что от себя не отпущу! – воскликнула вдруг испуганно Ас-Уя-Зан, словно Атлы хотел взять с собой Темир-зана в далекий и очень опасный жортууул.

Атлы стало жаль Ас-Уя-Зан – и впрямь, оказывается, она сильно встревожена, коли начинает бояться и тогда, когда и причины-то никакой нет.

– Шучу я, шучу! – сказал Атлы, стараясь успокоить ее. Да и дорога длинная, и день жарким будет.

– Ладно, в добрый путь! А я пойду к детям, сказала Ас-Уя-Зан и заспешила в шатер, словно с ними что-то могло случиться за это короткое время…

Вскорости, взяв с собой трех своих джигитов, Атлы тронулся в путь. И только выбрались из журта, Атлы слегка пригнулся вперед, приспустил поводья и махнул ими – тотчас же его конь стрелой полетел по степи.

До полудня Ас-Уя-Зан еще кое-как провела время – занималась детьми, но потом, не в силах что-либо делать, не находя себе места ни в шатре, ни во дворе, засмотрела все свои глаза, все время вглядываясь в степь, в надежде увидеть на вершине дальнего перевала едущих Атлы и Алан-Батыра. Иногда поглядывала и на солнце. Глянет и сама же себя утешает, уверяя, что еще рановато. А когда, наконец, солнце стало переваливать за шатер, и жара уже начала спадать, заметалась, скуля и воя, как волчица, у которой охотники забрали щенят.

Поедом поедая саму себя упреками за то, что еще в полдень сама не помчалась в Акылбаевский журт, она в отчаянии озиралась по сторонам – неужели же не видят все эти люди, в каком она состоянии, почему они не подводят ей коня, не требуют, не говорят: «Скорее! Садись, едем в журт Акылбая! Чего же ты здесь попусту стоишь? И Атлы, если бы собирался приехать, давно бы приехал. А раз он не приехал к сказанному времени… Садись скорее!» – вот что было интересно.

А глаза ни на миг не могут оторваться от синих степных далей. Но там никого не было видно. Если не считать пасущихся не в такой уж дали овец и застывших, словно изваяния, чабанов. Видимо, они появились в тот момент, когда она на миг глянула на отару овец и на пастухов, – вновь вглядевшись в даль, на вершину далекого холма, увидела двух всадников, увидела и чуть не потеряла сознание от радости. Это, конечно, должны быть Атлы и Алан-Батыр.

Сперва Ас-Уя-Зан и не лбратила особого внимания на то, что ее радость не скакала, не летала так свободно и беззаботно, как двухлетка из табуна. Только потом заметила она, что ее радость не скачет, а лишь прыгает, как стреноженная лошадь. Что, что же это сдерживает ее? Все еще не понимая причину тревоги, так и не покидающую ее душу, Ас-Уя-Зан продолжала пристально вглядываться в приближающихся всадников. А почему их только двое? Атлы же уехал с тремя негерами? А где они, его негери? Поняв, что путами для ее радости послужил вот этот пустяк, – то, что всадников было только двое – она успокоилась: Какая разница, куда это запропастились негери Атлы, если сами Атлы и Алан-Батыр едут? Остались, наверное, в Акылбаевском журте. Только с чего бы им там оставаться? А эти двое, конечно же, Атлы с Алан-Батыром.

И вдруг Ас-Уя-Зан заметила, что оба всадника были одинаковы – один из них не был тоньше, меньше другого. И только заметила это, как радость ее, словно лошадь, забывшая о путах на ногах и попытавшаяся понестись вскачь, рухнула о земь – на один из этих всадников не был Алан-Батыром! Нет Алан-Батыра, нет его, ее сыночка!

– Коня! Коня подайте мне! – крикнула она, повернувшись в сторону шатров ханских джигитов.

На крик ханбийче из шатров повыскакивали джигиты, люди, бывшие в это в ремя невдалеке, окружили ее и стали спрашивать, что случилось, да что надо.

– Быстро! Подайте мне коня! – приказала она Таймазу[82], сотнику ханских джигитов, первым подбежавшим к ней.

Ханбийче и сотня ханских джигитов, уже сидя на конях, поджидали тех двух всадников. Вот и они, нисколько не замедляя бега своих коней, проскакали ворота журта и приблизились к ханскому шатру. Увидев Ас-Уя-Зан, они мигом соскочили с коней и подбежали к ней. Она не помнила, как оказалась на земле, видимо, это произошло в тот миг, когда в их лицах увидела посланцев беды, – схватила первого попавшего под руку джигита и закричала в отчаянии:

– Что случилось? Мой огонь ли потух?[83] Чего молчите?!

– Большой беды нет, ханбийче, – пролепетал джигит, – он только ушибся. Атлы…

– Что случилось?! – вновь закричала Ас-Уя-Зан, тряся джигита.

– Он упал с коня…

– Говори – жив ли он? – закричала Ас-Уя-Зан, не помня себя.

– Жив, ханбийче, жив! Клянусь! Только ушибся он…

– Сильно? Нет ли опасности?..

– Нет, нет! Говорили, что нет. Атлы нас сразу послал сюда. Там было столько народу, нам самим не удалось увидеть Алан-Батыра…

Не слушая больше джигита, Ас-Уя-Зан вскочила на коня и кинулась во весь дух туда, – где был Алан-Батыр. Таймаз и его негери помчались вслед за ней.

…Завидев саму ханбийче, люди расступились, освобождая ей дорогу в шатер. Ас-Уя-Зан, безудержно рыдая, вбежала в шатер, увидела лежащего Алан-Батыра, кинулась к нему, припала к его груди, осыпая лицо сына поцелуями отчаяния и орошая слезами горя. Но люди вежливо, но настойчиво оторвали ее от постели, усадили тут же прямо на землю перед лицом сына на подушки.

– Да чтоб холера тебя не взяла![84] – как будто ему и так не больно, еще ты на него навалилась! – сказала одна из женщин, поправляя подушку у Алан-Батыра. – Да перейдет твоя болезнь ко мне, орленок мой.

Ас-Уя-Зан, беззвучно рыдая, обеими ладонями гладила лицо сына. Алан-Батыр лежал с закрытыми глазами, изредко негромко, глубинно стонал.

– Открыл бы хоть глазки-то, свет ты очей моих, посмотри – и мать твоя красивая здесь, – ласково погладила женщина по щеке Алан-Батыра, и – о, всемогущий Танг-Эри! – тот открыл глаза и посмотрел на мать. Посмотрел и, то ли от того, что узнал ее, то ли был просто рад ее видеть и хотел улыбнуться, – края его губ чуть-чуть шевельнулись. Но, видно, сил не хватило – он тихо закрыл глаза.

Большего сердце бедной Ас-Уя-Зан не смогло выдержать – она потеряла сознание.

А когда пришла в себя, ничего не понимая, оглянулась вокруг, тревожно спрашивая взглядом – что это вы собрались здесь, почему плачете, что случилось? А люди, стараясь плакать беззвучно, выли и скулили по-волчьи…

На третий день, как и положено по обычаю, состоялись похороны Великого хана Алан-Ас-Уя Алан-Батыра. Проводить его в Нижний мир прибыли ханы и бийи, тысячи людей со всех родов и журтов Абай-тайфы. Отправляющийся в Нижний мир должен преодолеть семь слоев земли, каждый из которых длиною в семь дней пути, и только по истечении сорока девяти дней он предстанет перед своими предками на том свете, а потому следует снабдить его на столь долгую и тяжелую дорогу всем необходимым: едой и питьем, хорошей повозкой, в которую должны быть запряжены лучшие лошади, сопровождающие слуги…

Все, что положено было сделать по такому случаю, было исполнено: вместе с Алан-Батыром были отправлены семь сильных, умелых рабов, ему дали семь коней, полную телегу еды и воды, необходимую утварь, радом положили его меч и золотой шлем, лук со стрелами и четыре крепких копья. И все это такого качества и отделки, каковые и должны быть присущи оружию и вещам Великого хана – меч, лук, конская сбруя украшены золотом и серебром, драгоценными камнями. Нет, не будет стыдно ни ему, ни тем, кто снаряжал его в дальнюю дорогу, когда Алан-Батыр предстанет перед своими предками.

Правда, некоторые из рабов возроптали было, говоря, что они не знают дороги в Нижний мир, не смогут быть достойными проводниками хана в его пути, но ханские джигиты, со словами: «Узнаете! Вам оказывают великую честь – не робщите, а радуйтесь!» – быстро успокоили их, пронзив их сердца копьями. Когда ханы отправляются в Нижний мир, такие случаи бывают частенько, но, как и всегда, и на этот раз никто не придал этому никакого значения. Еще бы – какое может иметь значение такой пустяк – нравится или нет рабу порученное ему дело?..

На второй же день после того, как люди, провожавшие Великого хана в Нижний мир, исполнив свой долг, разъехались по своим журтам, Ас-Уя-Зан вызвала в свой шатер Святого слугу Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зана из рода Коркмаз[85] и предводителя ханских джигитов Атлы из рода Батырбий[86]. Эти два человека были самыми надежными людьми Каплан-хана, ханской семьи. Правда, Атлы был моложе Сабыр-Зана и Каплан-Хана, но на это никто не обращал внимания – храбростью и умом он был равным и гораздо старшим, чем он сам. Сейчас только эти два человека могли быть надежной опорой Ас-Уя-Зан.

Оба пришли в шатер ханбийче немедля. Ас-Уя-Зан, суровая, но спокойная, словно она проводила Алан-Батыра в Нижний мире не вчера-позавчера, а давным-давно, два-три года тому назад, не стенала и не плакала, сидела молча, лишь взгляд ее был каким-то отрешенным, как будто она вовсе и не здесь, в этом мире находилась, а бродила там, где и мысли ее, – в мрачных подземельях, стараясь не очень-то отстать от скорбной процессии, сопровождающей Алан-Батыра.

Не говоря ни слова, оба присели перед Ас-Уя-Зан на кийизы. Они были бесконечно удручены, словно по их вине, по их недосмотру ушел с этого мира сын их любимого негера – Каплан-хана. Так и сидели все трое некоторое время – молча, с трудом удерживая на своих согбенных плечах тяжесть неожиданно свалившейся беды.

– Ну, расскажи теперь, – сказала, наконец, Ас-Уя-Зан, нарушив тягостное молчание.

Атлы, словно пытаясь сбросить придавившую его тяжесть, попытался было приподняться, распрямить плечи, но, не в силах сделать это, вновь сгорбился.

– А что рассказывать-то, ханбийче? – сказал он тихо. – Когда я приехал, Акылбай был в журте, сидел в своем шатре. Когда увидел меня, показалось мне, был несколько недоволен и удивлен. Но быстро переменился – сделал вид, что рад моему приезду, пригласил в шатер, как полагается, кликнул шапа. Я сказал, что тороплюсь, что мне хотелось сегодня же вернуться назад, спросил об Алан-Батыре.

«В степи он, с джигитами, – ответил Акылбай. – Сейчас я обучаю его воинскому мастерству. Вот-вот должны вернуться».

И вот, когда мы сидели так, беседуя, слышим – шум, крики снаружи. Выбегаем и видим – несут джигиты Алан-Батыра на руках. С коня, говорят, упал. Я сразу потерял всякую надежду, как только увидел его. И тотчас же погнал двух своих негеров к тебе. А что дальше – знаешь сама. Что мне еще сказать?

– Скажи мне правду, Атлы – да ты сюда, мне в глаза гляди! – ты сомневаешься в Акылбае? – голос Ас-Уя-Зан даже не дрожал, словно все это ее особо и не касалось.

Атлы глянул прямо в глаза Ас-Уя-Зан. Глянул и поразился – они, ее глаза, не были, как всегда, голубыми-голубыми, а были какими-то темными, мутно-серыми.

– Нет – я нисколько не сомневаюсь! – сказал он твердо и заметил, что ханбийче, словно тиграица, приготовившаяся было к решительному прыжку, но срдце которой вдруг пронзила меткая стрела охотника, как-то быстро обмякла. Заметил и решительно сказал, зазвучавшим, как сталь, голосом: – Я нисколько не сомневаюсь в том, что Алан-Батыр упал с коня не без ведома Акылбая! Пусть он и родной дядя Алан-Батыра. А теперь поступай со мной, как хочешь – сама ведь потребовала сказать то, что я думаю. – И тут же, сняв с пояса меч, положил его у ног Ас-Уя-Зан. – Я не хочу терять свою честь, если даже придется потерять и голову!

– Глупец! – сказала ханбийче, не выдержав. – Возьми свой меч в руки – он тебе еще пригодится.

Атлы взял меч, прицепил к поясу.

– А что ты скажешь об этом, Сабыр-Зан? – обратилась ханбийче к Святому слуге Небесного Владыки. – Не рассердится, надеюсь, Великий Танг-Эри на меня, если я убью того, кто убил моего любимого сына, Великого хана Алан-Ас-Уи Алан-Батыра, отрублю его голову и кину собакам на съедение?

– Если ты сомневаешься в том, что он совершил такое – ты вправе поступить так, как считаешь нужным, ханбийче! – ответил Сабыр-Зан. – Когда поднимется меч справедливости, Великий Танг-Эри не только не гневается, а даже благословляет это. И я, от имени Великого Танг-Эри, благословляю тебя. Если я окажусь неправым – пусть Он поразит меня своим мечом! – горячо закончил Сабыр-Зан. Видно, новость, услышанная им только что из уст Атлы, потрясла его до глубины души.

Ас-Уя-Зан решительно встала, протянула руки к Священному Синему Небу.

– Дай силу мечу справедливости, о Великий Танг-Эри! – взмолилась она и тут же повернулась к Атлы: – Чтобы к вечеру Акылбай валялся у моих ног – я сама должна вырвать его подлую душонку из тела, иначе сердце мое не успокоится!

– Ты только прикажи, а это уж!.. – ханбийче и Сабыр-зан не расслышали последних слов Атлы – его уже не было в шатре.

А спустя совсем немного времени Атлы, взяв с собой сто ханских джигитов, уже летел по степи…

Солнце только что приблизилось к зениту, когда впереди стал виден журт Акылбая. Кажется, эта подлая лиса была начеку и что-то учуяла – в журте поднялась тревога: появились скачущие туда-сюда всадники, возле шатров забегали люди. Атлы, сделав широкий полукруг плетью, дал знать своим джигитам – выдвигайся в два крыла, окружай журт, чтобы не ускользнула ни одна душа! И вот с двух сторон потянулись вперед две руки, которые вскорости загребут журт Акылбая в свои железные тиски.

Земле было больно от тяжелых ударов копыт разгоряченных коней – она глухо стонала и охала. Журт Акылбая становился все ближе и ближе. И вдруг Атлы заметил группу всадников, быстро удаляющихся от журта. «Акылбай! Может ускользнуть, гад!» – тревожно подумал он. И если Акылбай, да не допустит этого Священное Небо, уйдет, как он посмотрит в глаза Ас-Уя-Зан?

Атлы понимал, что если эта группа – Акылбай и его ближайшие родственники, то ему их не догнать, и от этого сердце его разрывалось от досады. Но в то же время, как в темную ночь отсвет костра, все чаще мелькала в голове радостная мысль: «Хорошо, пусть бежит – это доказательство его вины!» Да, это хорошо, что Акылбай убегает! Уж теперь-то Атлы нисколько не сомневается – Акылбай виновен в смерти Алан-Батыра. И он, Атлы, погонится за ним, найдет его, если даже тот зароется в седьмой слой земли, найдет, привяжет к хвосту коня и приволочет его к ногам Ас-Уя-зан…

Откуда могли взяться в журте Акылбая силы, которые могли бы остановить ханских джигитов – они вошли в журт беспрепятственно. А те всадники, которые только-что ускакали, как рассказали люди, действительно были Акылбай и его близкие родственники.

С той стороны, со стороны восхода солнца, соседом Акылбая был Зашарбек-бий, и, конечно же, Акылбай попытается сперва укрыться у него, у своего дружка. Куда же ему еще деваться?

Не теряя попусту время, Атлы поскакал вместе со своими джигитами вслед за Акылбаем.

До журта Зашарбека из Эдильбиевых добрались к вечеру, но здесь ничего необычного не чувствовалось – журт жил обычной, размеренной жизнью. Навстречу Атлы вышел сам Зашарбек-бий.

– Что случилось? – удивленно спросил бий, увидев Атлы со многими негерами-воинами.

– Акылбай не в твоем журте? – спросил Атлы, спрыгнув на землю – Зашарбек-бий был старше него и, по обычаю, младший должен сойти с коня, прежде чем заговорить со старшим.

– Нет. Он пытался объяснить, но я так и не понял по-существу – к сарабатырам, в Айдахар-тайфу, говорил, спешно еду. Сменил коней и ускакал.

– Куда так спешишь и почему с тобой жена, дети – ты так не спросил? Кто еще был с ним?

– Спросил, да только он сказал, что сейчас ему некогда, не до рассказов, потом, мол, сел и уехал. А вместе с ним были жена, дети и около десятка негеров-воинов, – ответил бий. А потом, глянув прямо в глаза Атлы, спросил как человек, действительно сбитый с толку всем, что происходит. – Что все-таки случилось-то? Очень нужен был Акыл-бай, да?

Так спросил Зашарбек-бий, но Атлы видел: все знает бий, все понимает, да только хвостом виляет, делает вид, что ничего не знает, ничего не понимает. Атлы даже подумал – а не перевернуть ли нам журт этого лукавого бия кверху дном, авось Акылбай окажется здесь, но потом раздумал: нет, не такой уж дурак этот Акылбай, чтобы в час смертельной опасности спрятаться под самым носом Ас-Уя-Зан! Да и сам Зашарбек-бий вряд ли пойдет на такое, если все знает, тем более, если почуял, что и ему самому в случае чего несдобровать. А не почуять он не мог – еще та лиса!..

Брод через Танг-сай находится на самом верху летних пастбищ Айдабол-тайфы в стороне восхода солнца, в четырех-пяти днях пути отсюда. Но вся беда в том, что путь этот не всегда проходит по открытой степи – тот, кто хочет спрятаться, укрыться, всегда сделает это без особого труда: кругом леса, глубокие балки, густо обросшие деревьями и кустарником, холмы. Да и Акылбай, после всего, что натворил и произошло, будет осторожным, словно матерый волк, потревоженный охотниками – так просто в руки не дастся. К тому же, хоть и говорится, что до брода столько-то дней пути, но дороги-то нет – кругом только степь, а потом пойдут леса и балки, косогоры и перевалы. Пойди догадайся, какой именно стороной-тропой кинулся этот волк к переправе? А если, обернувшись лисой, уйдет выше, к другому броду, а не туда, куда прибежишь ты, высунув язык?

Но как бы там ни было, надо было сделать все, чтобы не упустить Акылбая. Атлы оставил с собой сорок джигитов, остальных отправил обратно. И вот они понеслись-полетели в сторону брода. Иногда Атлы машинально вглядывался в землю, ища следы, но это было совершенно напрасно – ну и что, если даже и заметишь следы и определишь, что они оставлены копытами коней? Что – на этих следах Акылбай оставит какую-то мету: да, мол, это я здесь проскакал, это мои следы? Мало ли на летних пастбищах пробегают косяки лошадей, проскакивают группы всадников – пойди и разберись, чьи да кто!

Останавливаясь лишь за тем, чтобы дать коням малость отдохнуть и подкормить их, Атлы и его негери уже к вечеру третьего дня были у брода Цацак[87]. – Здесь Танг-сай, наскочив грудью на Желтую Скалу, разливалась на два широких рукава, через которые без особого труда переправлялись не только всадники, но даже телеги, перегоняли гурты крупного скота.

С началом летовки здесь всегда устраивается сторожевой пост Айдабол-тайфы, дабы предовратить внезапные набеги сарабатыров или будинов на многочисленные табуны и журты алан-асов. Оказалось, что джигиты, бывшие в дозоре, ничего не знают про Акылбая. Судя по их рассказам, за последние пять-шесть дней через брод никто не переправлялся – ни туда, ни сюда…

Атлы вернулся в ханский журт, сильно удрученный тем, что упустил Акылбая. Таким, готовым провалиться сквозь землю со стыда за то, что не выполнил повеление Ас-Уя-зан, он и вошел в шатер ханбийче – не поднимавшим глаз, сгорбившимся. Подавленным голосом рассказал он о том, как рыскал повсюду, но не нашел Акылбая. И умолк, готовый принять на свои согбенные плечи весь груз гнева и оскорбительных, насмешливых слов ханбийче, которая сейчас непременно накинется на него – Атлы еще ниже опустил голову, а если бы это было возможно, он, наверное, вообще сунул бы свою бедную голову за пазуху!

– Ну и пусть бегает, как бешеный волк, раз не хочет принимать смерть, как положено – по-мужски! – сказала как-то спокойно Ас-Уя-Зан.

– Иди, отдыхай сегодня. Завтра поговорим серьезно.

Атлы, не веря своим ушам, распрямился, посмотрел на Ас-Уя-зан – точно так, как нашкодивший мальчишка смотрит на мать, говоря: «И вправду – лупить не будешь, да?» Посмотрел – и не увидел в ее лице никаких признаков ни насмешливости, ни ненависти! Да, он увидел в ее глазах ненависть, но эта ненависть не имела к нему никакого отношения – хотя беседа шла в шатре, но ее взгляд, как и ее ненависть, были отсюда далеко-далеко: они, видно, рыскали в дальних лесах и степях, искали Акылбая, шаг за шагом обшаривая все вокруг – балки и русла речушек, чащобы и кустарники, перевалы и долины…

– Не тревожься, Ас-Уя-Зан, – я найду его! – сказал Атлы.

Ас-Уя-Зан, словно голос Атлы прервал ее глубокий сон, медленно и удивленно оглянулась на него – кто ты, откуда и чего тебе, мол, надо? И лишь потом, спустя некоторое время, когда смысл сказанных им слов наконец-то дошел до ее сознания, она сказала, даже, кажется, слегка улыбнувшись.

– Найдешь, душа моя, найдешь! А сейчас иди, отдыхай…

Но Акылбая искать долго не пришлось. Недели две, наверное, прошло, не более, и вот в один прекрасный день к вечеру, чуть не загнав коней, прискакали трое биев, торопливо спешились у ханского шатра. Один из них был Тенгиз[88] из рода Батырбий, отец Атлы, а его негерами были Кара-Батыр[89] из рода Кожак[90] и Ас-Зигит[91] из рода Темиркан[92].

Недобрую весть привезли бийи – сегодня, собравшись в журте Зашарбек-бия из Эдильбиевых, бийи и старейшины родов, сев на совет тайфы, приняли решение посадить на ханскую тахту Акылбая.

Это, конечно же, не соответствовало существующим обычаям – со времен Огурлу-хана ханство переходило по наследству от отца к сыну и совет тайфы не имеет право избирать хана.

– Мы все трое упорствовали изо-всех сил, говорили, что это не в ладу с действующим обычаем, но не смогли помешать такому решению, – рассказывал Тангиз-бий. – Да к тому же этот Кушатар из Эменовых, чтобы он провалился, привел такой довод – и где только он его откопал? – что большинство старейшин и биев были им обмануты.

– И что же это за довод такой? – одновременно спросили Ас-Уя-зан и Атлы.

– А мы, говорит, обычай не нарушаем – ведь Акылбая не ханом избираем, а только поручаем ему исполнять обязанности хана, пока не подрастет Темир-Зан. А как только Темир-Зану исполнится восемнадцать лет, Акылбай, не говоря ни слова, должен сойти с ханской тахты. А если сам не уйдет – уберем, как и посадили. Вот так говоря, ввел собравшихся в заблуждение Кушатар, и было принято такое решение, – рассказывал Тенгиз-бий. – Видимо, Акылбай боялся, что, если не найти вот такой хороший довод, трудно будет убедить людей в необходимости позволить ему взобраться на ханскую тахту, и заранее по этому поводу со своими дружками посоветовался. Так, наверное, решили – пусть хоть и на время, но надо стать ханом, а там будет легче. Конечно, хоть и временно, но, став ханом, можно будет укрепиться и попытаться потом окончательно завладеть ханской тахтой с помощью все того же совета тайфы. И еще… – запнулся Тенгиз-бий, не осмеливаясь, видно, высказать то, что ему хотелось сказать.

– Что еще? – глянула Ас-Уя-Зан на Тенгиз-Бия.

– Мы еще опасаемся, чтобы он как бы чего худого не сделал Темир-Зану, – сказал Кара+батыр-бий из Кожаковых, видя нерешительность Тенгиз-бия.

Ас-Уя-Зан побледнела.

Атлы сделал вид, что сообщению Кара-Батыр-бия не придает особого значения, так как люди в ханском журте давно, мол, знают об этой опасности, думали о ней и кое-что придумали, чтобы предотвратить ее – и все для того, чтобы хоть как-то успокоить Ас-Уя-Зан.

– Мы знаем, что эта собака ни перед чем не остановится, – сказал он. – Но как бы он ни старался, на сей раз у него ничего не выйдет.

– Хорошо. От пустых разговоров проку мало, – сказал молчавший до сих пор Ас-Зигит из Темиркановых. – Что будем делать? Быстро собрать джигитов, и, пока Акылбай еще не набрал силу, попытаться одолеть его? Или же понадеемся на то, что он, став на время ханом, этим удовлетворится, остановится, сделаем вид, что всему этому не придаем особого значения? Два-три года, как и два-три дня, пролетят быстро, а когда Темир-Зан сам сядет на тахту полноправным ханом – все будет не так уж сложно. Тогда уж за все свои грехи придется ему отвечать, да строго! Так что, может быть, стоит сделать вид, что все это нас не особенно-то тревожит – а, Ас-Уя-Зан? А то, если ты подчинишься не доводам разума, а поддашься требованию сердца и захочешь снести голову Акылбаю, то схватка неминуема. А если совет тайфы, пусть временным, но все-таки провозгласил его ханом, то тогда, по обычаю, не Акылбай, а ты будешь неправой – ты восстаешь против хана. А нарушать обычай, чтобы мы не говорили, дело нешуточное. Недаром же говорится: «Сохраняющий обычай – сохранится, разрушающий обычай – разрушится!»

А разве не Акылбай и его негери первыми нарушили обычай? – горячо возразила Ас-Уя-Зан. – Согласно обычаю, разве совет тайфы имел право без моего ведома назначать аталыка Алан-Батыру? Не имел – это раз. По обычаю, совет тайфы вроде бы не имеет право избирать хана. Да, не имеет – это два. Кто же тогда нарушает обычаи? Я или Акылбай и бийи, которые потакают ему? Так что – оставим пустые разговоры об обычаях! Сейчас я оказалась лицом к лицу с бешеным волком. Что мне делать – попытаться убить его, или же бежать, или, отдавшись на волю судьбы, сесть и закрыть лицо руками? Конечно же, если б в руках у меня был нож – я кинулась бы на него, попыталась бы защитить своего ребенка во что бы то ни стало! Но у меня в руках нет ни ножа, ни меча – нет у меня в журте хотя бы пяти-шести тысяч воинов-джигитов. А что поделаешь с одними только ханскими джигитами – их всего-то около шестисот джигитов! Или же, как загнанный в угол козленок назвал волка братом матери[93], так и мне назвать Акылбая ханом, пасть перед ним на колени? Говорите – что мне делать? Скажите, что надо быстро собрать воинов-джигитов и выйти на сиертный бой или же скажите – на нас, мол, не полагайся, нам не до тебя, хочешь – дерись, хочешь – мирись, а если не хочешь ни того, ни другого – беги! Так скажите же что-нибудь, а я тогда сама подумаю, что мне делать.

– Надо быстро собрать джигитов и открыто выйти на схватку – а вдруг мы опередим Акылбая, – горячо предложил Атлы.

– Ты еще только ведешь речь о джигитах, а Акылбай их уже собирает – сказал Кара-Батыр-бий. – Теперь скажи – кто кого опередит? И еще – не забывай, что воинов-джигитов собирают бийи, собрав, приводят их под руку хана. Под чью же руку приведут своих джигитов бийи, интересно – под твою или же под руку избранного ими же самими хана?

– Не все же бийи на его стороне! – воскликнул Атлы.

– Большинство, – спокойно ответил Тенгиз-бий. – Большинство, сын мой. В тайфе двенадцать биев, а нас всего трое. Теперь посчитай – сколько же их будет на стороне Акылбая? Ты – молод, ты – воин и думаешь, конечно, что все дела можно решить силой, схваткой. Нет, сын мой, не каждое дело можно решить силой! А если и сил не хватает – тем более. Разве не так?

– А чего ж вы сюда сами примчались? Почему не привели с собой джигитов? – с горечью воскликнул Атлы, не сдержавшись.

– На совет тайфы, джигиты, бийи отправляются не с воинами, а со старейшинами родов своего эля, – очень спокойно, словно давая наставления несмышленому мальчишке, сказал Тенгиз-бий. – Мы, как это тебе кажется, не такие уж идиоты или трусы – мы поручили старейшинам всех наших родов немедля послать гонцов во все журты – пусть, мол, джигиты будут готовы, никуда не отлучаются. Так что – если решим, что надо попытаться силой одолеть Акылбая, то воины трех наших элей готовы выступить в любое время. А прискакали мы сюда потому, что как раз хотели по этому важному делу с Ас-Уя-Зан посоветоваться. Вот и приехали, рассказали обо всем.

А теперь вот что я скажу, Ас-Уя-Зан, – обернулся Тенгиз-бий к ханбийче, – мы не такие мужчины, чтобы забыть Каплан-хана или же отвернуться от тебя в трудный час. Нисколько не сомневайся – за тебя, за Темир-Зана, если и понадобится, бы будем стоять насмерть. Как ты сама считаешь правильным – так и решай. Мы без всяких разговоров будем исполнять твое повеление. Решишь – пойдем на схватку. Но если скажешь, что ничего страшного за эти два-три не произойдет, к чему, мол, зря раздувать пожар усобиц, проливать кровь народа – подчинимся, будем терпеть все вместе. Пусть весь свет перевернется, лишь бы с моим ребенком не стряслась беда, я уезжаю отсюда – если и так решишь, ты вольна поступить и так. Но я скажу сразу – я не могу это одобрить. Почему? А просто потому – как только ты уедешь, Акылбай сядет на ханскую тахту уже не временно, а навсегда. Так что – я не хочу, чтобы ты уехала. Оставайся, будем живы мы – будет жив и Темир-Зан, и с тобой ничего не случится. Поверь этому. Живы ли будем, погибнем ли – мы все будем вместе. Давайте не будем ни разбегаться, ни разбредаться – не надо радовать Акылбая. Мы тоже не такие недотепы и трусы, чтобы за эти два-три года Акылбай совсем уж нас затоптал и уничтожил. Но, прежде чем принимать какое-либо решение, душа моя Ас-Уя-Зан, было бы лучше, если бы ты посоветовалась с Сабыр-заном, по-моему. Все, что мы знаем – это драки да ссоры, дрязги да пересуды, а он, что ни говори, каждый день вроде бы говорит-беседует с самим Великим Танг-Эри – умнее нас, наверное. Что он скажет обо всем этом деле – послушаем. Я это хотел сказать.

– Мы все пришли тебе это сказать, Ас-Уя-Зан, – добавил Кара-Батыр из Кожаковых.

– Спасибо всем вам за то, что в этот тяжкий день не оставляете меня одну! – поблагодарила биев Ас-Уя-Зан дрогнувшим от волнения голосом. – Вы правы – надо вызвать Сабыр-Зана и вместе посоветоваться. Сходи Атлы, такие, мол, дела, скажи и пригласи сюда Сабыр-Зана.

Во всех пяти тайфах Алан-Ас-Уи навряд ли найдется хоть один взрослый человек, который бы не знал Святого слугу Великого Танг-Эри Сабыр-Зана или же не слышал бы его имени. Еще бы – не знать человека, который общается, советуется с Небесными Святыми и даже с самим Танг-Эри в любое время, когда ему необходимо, человека, у которого ум высок, как гора Каф, глубок, как Черное море! Конечно же, если говорить правду, то Небесные Святые или сам Великий Танг-Эри навряд ли опускаются на землю, чтобы побеседовать с Сабыр-Заном, учить его уму-разуму, но о том, что Сабыр-Зан каким-то таинственным образом общается с небожителями, рассказывают многие, которые сами бывали свидетелями.

Говорят, что Великий Танг-Эри и Золотая Сат-Анай дают такую возможность самым избранным своим детям на Земле – общаться с ними, советоваться при необходимости. Как же это делается – об этом ходят разные слухи. Одни говорят, что Сабыр-Зан с небожителями советуется, беседует не так, как обычно, он, мол, обращаясь к Небу, лишь мысленно, про себя, излагает свои думы, просьбы. И все его мысли, просьбы тотчас же доходят до Неба. Да нет же, говорят другие, Сабыр-Зан беседует с богами точно так же, как и мы друг с другом, и каким-то чудом его голос слышен и на Небе. И то, что говорят, советуют Небесные Святые точно так же хорошо слышно Сабыр-Зану. Как бы там ни было, но, что Сабыр-Зан общается с Небесными Святыми, никто не сомневался.

Вот почему Сабыр-Зан пользовался всеобщим уважением – к нему относились с почтеньем и простые люди, и бийи, и ханы. Каплан-хан непременно приглашал Сабыр-Зана и на совет тайфы, и на Большой совет, и к его мнению прислушивался больше, чем к мнению биев и ханов.

Сабыр-Зан – человек со странностями, словно живет в каком-то ином мире: не очень-то обременяет себя заботой о преумножении своего скота, богатства, не связывает себя путами дружбы с сильными мира сего – с богатыми людьми, с биями и ханами. Он живет так, словно говорит: «Если я нужен кому, позовет – пойду, кто хочет стать на путь, завещанный нам Великим Танг-Эри – на Дорогу Справедливости – помогу. А так, каждый день заниматься какими-то пустячными делами, извините, у меня времени нет».

Ему – около шестидесяти. Рослый, сухощавый, с длинной белой бородой – Афсаты да и только! Вот такой он человек. Спору нет – Сабыр-Зан многое перевидел, многое знает, но, откровенно говоря, если б ни его роскошная белая борода, навряд ли была бы так высока его слава. Ведь у асов, что ни говори, а почести воздаются по старшинству, а кто может бить старше человека с такой бородой?

Конечно же, а Алан-Ас-Уе много слуг Великого Танг-Эри – они есть во всех тайфах, во всех элях, в родах и даже в журтах. Как и Сабыр-Зан, они тоже каждое утро встречают восход Святого Солнца, стоя у своих шатров и, как и положено, почтительно приветствуют Большого Отца народа ас, воздают Ему хвалу за постоянную заботу о детях своих, живущих на Земле, говорят Ему о заботах и чаяниях народных, просят помощи. Конечно, они просят Всевышнего помочь не только им, просящим, но и тем, кто живет в их журте, всему народу эля и тайфы, всем живущим в Алан-Ас-Уе. А вечерами, провожая Святое Солнце, что без устали весь день освещало и обогревало Землю – тот мир, где живут Его дети, благодарно говорят: «Спокойной ночи! Да встретимся мы и завтра в хорошем здравии!» И они, раз являются слугами Великого Танг-Эри, тоже призывают людей своего журта, эля, своей тайфы жить в мире и согласии, как братья и сестры, так, как, и положено детям Святого Солнца – великого Танг-Эри. Никто не может упрекнуть их в том, что они делают не так, дают людям не те советы, но почему-то на Дорогу Справедливости, предначертанной Святым Танг-Эри, они особо усердно наставляют биев и ханов, богатых и сильных. Словно богатые и сильные, бийи и ханы являются родными детьми Великого Танг-Эри, а простые люди – уздени – Его пасынками.

Еще в одном отличался Сабыр-Зан от остальных слуг Танг-Эри. Все слуги Великого Танг-Эри говорили народу так: мы все – дети Святого Танг-Эри, а удетей любовь к родителям настолько сильна, настолько они готовы исполнять все их пожелания, что как бы добровольно и с радостью становятся их слугами, рабами на всю жизнь. Так и мы – если мы являемся детьми Великого Танг-Эри и Золотой Сат-Анай – Святого Солнца и Святой Луны, то прежде всего должны быть их слугами и рабами. Честными и преданными – жить и поступать так, чтобы не сбиться с Дороги Справедливости. А как жить, что делать – так это сказано в Наказах и Пожеланиях Великого Танг-Эри, данных нам, своим детям…

Так обычно начинают свои проповеди слуги Великого Танг-Эри перед народом, Сабыр-Зан, когда слышет о подобных высказываниях своих духовных собратьев, снисходительно улыбаясь, говорит так – если все мы, люди народа ас, являемся детьми Святого Солнца и Прекрасной Луны, то с какой стати мы должны быть слугами и рабами? Где вы видели такое, чтобы люди закабаляли своих детей, делали их своими слугами и рабами? Нигде! Потому что таких жестоких отцом и матерей на свете не бывает. Так неужели же Святой и Великий Танг-Эри любит своих детей меньше, чем я или ты? Конечно же – нет! Никто из простых смертных не может любить своих детей сильнее и нежнее, чем сам Святой Танг-Эри. А раз так, Ему радостно и угодно видеть нас не забитыми слугами и рабами, а честными, гордыми, сильными, свободными узденами. Перед Великим Танг-Эри мы все равны – потому что мы все его дети. И никакого значения не имеет то, что один из нас хан, другой – бий, а третий – простой узден. Место, где садится семья, ставит шатер, мы называем тамом[94], а главу семьи мы называем там атой[95] – отцом тама, отцом семьи. Место поселения нескольких родственных семей мы называем журтом. Человека, который управляет жизнью журта, мы называем журт атой – отцом журта. Человека, который управляет жизнью рода, мы называем тукум атой – отцом рода, старейшиной рода. Человека, исполняющего обязанности отца объединения нескольких родов мы называем бием. Человека, стоящего во главе тайфы, мы раньше называли бием тайфы, теперь называем ханом тайфы. Человека, являющегося отцом всего народа, мы раньше называли ханом, ну а сегодня – Великим ханом. Хотя мы их и называем так, но мы все – дети Великого Танг-Эри, мы все – свободные люди, уздени. Отец тама, старейшина рода, бий, хан – так мы называем людей, исполняющих какие-то обязанности перед народом, но это совсем не значит, что Великий Танг-Эри разделил своих детей на различные группы, и что он одних любит больше, чем других, одних возвышает, а других – унижает. Все эти слова – отец тама, бий, хан – мы придумали сами, чтобы отличить людей старших, руководящих. А то где это видано, чтобы отец разделил своих детей на разные группы, одних назвал бы ханами, биями, а других – слугами, рабами? Нет такого отца! И Великий Танг-Эри тоже не такой отец. И все эти разговоры о том, что мы должны быть верными слугами да рабами Великого и Святого Танг-Эри – пустые разговоры, их рассказывают люди, не знающие сути величия Танг-Эри, заблуждающиеся.

Иногда спрашивают у Сабыр-Зана и так – почему же тогда мы говорим «слуга Танг-Эри»? На это Сабыр-Зан спокойно отвечает так – говорю же, мы все – дети Святого Танг-Эри. Но вы же сами прекрасно знаете, что не все дети одинаковы. Бывают ведь в семье дети, которые как-то больше привязаны к родителям. Их братья и сестры гоняются за любимым жеребенком, ласкают ягненка, одевают своих кукол, играют в альчики, а они вертятся вокруг своих отцов и матерей, стараются чем-то им помочь, угодить, и этим доставить им радость. И вправду, они как бы становятся слугами своих родителей. Но это ведь нисколько их не унижает, а наоборот – радует даже! А раз так, то, по-существу, они не слуги своего отца, а дети, которые больше, чем другие любят и уважают его. Мы, слуги Танг-Эри, похожи на таких детей – мы, наверное, больше чем остальные хотим быть около нашего Большого Отца, ощущать тепло Его отцовской заботы…

Конечно же, от подобных рассуждений Сабыр-Зана были не в восторге не только многие ханы и бийи, но даже и слуги Великого танг-эри. Но в то же время никто из них не осмеливался вступить с ним в спор, возразить ему. Во-первых, никакой охоты спорить с ним ни у кого не появлялось по той простой причине, что привести какие-либо существенные доводы, чтобы переспорить его, никто и не мог. Да и ответить Сабыр-Зан мог так, что потом неделю будешь чесать в затылке. А во-вторых, все знали, что Каплан-хан сам благоволит Сабыр-Зану, а потому спор с ним мог бы выглядеть как спор с самим Великим ханом. А спорить с Великим ханом никому не хотелось…

Вскоре вернулся из Атлы вместе со Святым слугой Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Заном из Коркмазовых.

Как всегда, Сабыр-Зан был опрятно одет – под коричневым кафтоном асского сукна виднелся белый воротник рубашки из тонкой материи, привозимой из Тер-Уи[96] на голове – белый калфак[97], на ногах – чарыки[98] из черного сафьяна, тонкий ремень из сыромятной кожи отделан серебром с чернью.

Когда Сабыр-Зан вошел в шатер, все встали, оказывая этим ему соответствующее его возрасту и сану уважение.

– Да будет добрым ваш день! – поздоровался он со всеми. – Спасибо, спасибо – садитесь.

Потом, как обычно и водится у асов, стал расспрашивать гостей о том, как они живут-поживают, как их здоровье да здоровье их близких и друзей. Но все же не смог выдержать все требования обычаев до конца – не выслушав, как следует, ответы гостей, обратился к Ас-Уя-Зан:

– Что за разговоры, ханбийче?

– А разве Атлы тебе не рассказал?

– Что-то он говорил, но как поверить тому, что он говорил…

– Хочешь – верь, хочешь – не верь, Сабыр-Зан, но дело обстоит именно так, как и рассказывал тебе Атлы, – сказал Ас-Зигит-бий. – Акылбай долго обхаживал биев и наконец добился своего – совет тайфы провозгласил его ханом. Пока, мол, Темир-Зан подрастет, пусть тайфа не будет без присмотра, как стадо овец без пастуха – вот такая у них зацепка.

– Подожди, подожди – неужели все это ты говоришь всерьез? – с удивлением спросил Сабыр-Зан.

– Всерьез, Сабыр-Зан, да еще как всерьез! Что ж, по-твоему, мы, трое взрослых мужчин, приехали сюда от нечего делать – позабавиться? И тебя тоже пригласили забавы ради?

– Ну и ну! – удивленно покачал головой Сабыр-Зан. – Вот это да! Ну, расскажите тогда хоть толком – что случилось-то?

Лополняя друг друга, бийи рассказали все по порядку.

– К тому же и Алан-Батыр ушел в Нижний мир не без помощи Акыл-бая – об это и ты, наверное, догадываешься, Сабыр-Зан, – добавил Атлы.

Сабыр-Зан молчал, покачивая головой. Его глаза были открыты лишь для виду, а на самом деле ни на кого в шатре ни не смотрели и никого не видели. Да и самого Сабыр-Зана в шатре не было – и душой и мыслями он был не здесь.

Сидевшие в шатре сперва этого и не заметили – что Сабыр-Зан покинул их, оставив с ними лишь свой образ, и только потом, когда по какому-то поводу хотели услышать его мнение и повернулись к нему, увидели, что Святого слуги Великого Танг-Эри с ними нет. А на его месте сидел лишь его образ, полуприкрыв глаза, ритмично раскачиваясь. И как только увидели, вмиг все поняли: Сабыр-Зан ушел, чтобы посоветоваться с Небесными Святыми, с самим Великим Танг-Эри, выскользнув из своей оболочки, как змея из своей шкуры – Долго сидели так – перед ними ритмично раскачивалась то ли его оболочка, то ли его скорлупа, а они молча смотрели на нее.

Наконец, Ас-Уя-Зан заметила, что Сабыр-Зан вернулся в шатер – глаза его полностью открылись, он посмотрел на нее, потом и на остальных. Возвращение Сабыр-Зана заметили и другие – кто-то кашлянул, кто-то сел удобнее, но заговорить раньше Сабыр-Зана никто не осмеливался…

– И если даже все и так, как вы рассказываете, – ничего здесь, по-моему, такого нет, чтобы так сильно встревожиться, – заговорил, наконец, сам Сабыр-Зан. Удивительно – и голос его был ровным, и сам он был совершенно спокойным! А ведь и он только что, когда пришел в шатер, и выслушав рассказ биев, был встревожен ничуть не меньше остальных! Но никто и виду не подал, что удивлен столь быстрой переменой в душе Сабыр-Зана, никто ничего не сказал.

– Темир-Зану исполнилось шестнадцать лет? – спросил он, повернувшись в сторону Ас-Уя-Зан.

– Осенью исполняется, Сабыр-Зан, когда закончится стрижка и настанет Золотой месяц, – ответила Ас-Уя-Зан.

– Ну что случится, если Акылбай в течение этих двух лет будет думать,что он хан и немножко порадуется? Он ведь тоже человек! А через два года подрастет Темир-Зан, сам сядет на ханскую тахту, и все само собой образуется. Нечего здесь особо тревожиться. Вот мы говорим – хан, а что делает хан? Случится война – собирает воинов и идет воевать. А когда нет войны? А когда нет войны, он, как и все остальные, занят своим хозяйством, да еще бежит туда, где вспыхнет ссора-стычка. Что он еще делает? Говорите, если знаете, а я не знаю, что еще делает хан. И если Акылбаю так уж сильно хочется взять на себя эти головные боли – на год-второй – к чему поднимать суматоху по этому поводу?

Все были настолько поражены рассуждениями Сабыр-Зана, что и слов не находили в ответ – выходит, даже очень хорошо, что Акылбай сел на ханскую тахту, избавив этим самым ханскую семью от всяких тревог и забот!

– Ты извини меня, Сабыр-Зан, – сказал первым опомнившийся Ас-Зигит-бий, – но если ханская тахта такая уж нестоящая штука и бесполезная головная боль, то почему же с незапамятных времен из-за нее люди так жестоко дерутся-грызутся друг с другом?

– По глупости своей, брат мой, по глупости! – ответил Сабыр-Зан.

– Так недостойно ведут себя люди, отступившиеся с Дороги Справедливости Танг-Эри. А не то, если ты человек народа ас, если ты истинный сын Святого Солнца – не зарься ни на чужое добро, ни на чужое счастье, не старайся кого-то скинуть с того места, где он сидит, и забраться самому на его место, растоптать, унизить его – ведь он твой брат! Зависть, говорил Огурлу-хан, такая же зараза, как и эмина или холера. Мы, люди народа ас, являемся друг другу братьями и сестрами, так давайте же изгоним из наших душ зависть и неприязнь; не будем сворачивать с Дороги Справедливости, по которой просил нас идти в этой жизни Великий Танг-Эри – наш Большой Отец; как красивы наши лица и тела, пусть такими же красивыми будут наши души и помыслы – разве мы, слуги Великого Танг-Эри, из дня в день обращаемся к народу с такими словами просто от нечего делать, что ли? Нет, не от нечего делать, а от того, что сердца наши обливаются кровью, когда видим все те беды, которые обрушиваются на наш бедный народ из-за этой заразы – зависти, жестокости. Вот мы и пытаемся очистить души людей от этой нечисти.

Ну, пусть Акылбай эти два года побудет ханом – какая ему от этого польза? Да никакой, кроме одних неприятностей! Зависть толкнула его на это неправедное дело, зависть! Словно за эти два года, пока Темир-Зану не исполнится восемнадцать лет, что-то страшное может случиться с тайфой. Никуда тайфа не делась бы, и ничего с ней не случилось бы, если даже побыла бы эти два года и вовсе без хана. А разве Ас-Уя-Зан, если так уж необходимо принять какое-то решение, не могла бы этого сделать? Ну, а если война – пусть Акылбай, родной дядя молодого хана, ведет войско в бой, кто против? А он, бедный, обуянный завистью, кинулся к ханской тахте и старается оттиснуть Темир-Зана к краюшку. Разве он не знает о том, что на ханской тахте двоим не усидеть? Знает ведь…

Но народ, обычаи и порядки – сильные и живучие штучки, не так-то легко их подмять под себя, растоптать. Видимо, Акылбай об этом не подумал всерьез. Навряд ли так легко удастся оттеснить к краешку, в уголок обычаи отцов, как подростка. Так что, потерпите: Акылбай сам свалится с ханской тахты – грехи его нечистых дел сделают свое дело. Пусть бийи и старейшины родов не смогли увидеть во всем этом несправедливость, но Великий и Святой Танг-Эри видит все, знает все. И его не подкупишь, не обманешь, как биев и старейшин! Поверим же в справедливость Великого Танг-Эри и будем надеяться на его мудрое решение.

Так что – не надо сильно беспокоиться, тревожиться по этому поводу. Это я говорю и тебе, Ас-Уя-Зан, и вам, достойным мужам, стоящим во главе народа. Вы – и Тенгиз, и Кра-Батыр, и Ас-Зигит, и те, которые захотят присоединиться к вам – постарайтесь по-чаще бывать здесь, в ханском журте – в журте Ас-Уя-Зан. Этим вы дадите знать народу, что по-прежнему чтите память о Каплан-хане, уважаете Ас-Уя-Зан, а самое главное – знаете и не забываете о том, что, хотя еще и молод, но настоящий хан тайфы и Великий хан Алан-Ас-Уи живет в этом журте. Пусть бийи и старейшины, обманутые Акылбаем, не забывают, кто именно является истинным ханом и где он живет, да и народу нельзя об этом забывать.

Поняли меня, одобряете или же считаете, что я не то говорю? – спросил Сабыр-Зан со снисходительной усмешкой, пристально вглядываясь в лица биев.

– Нет, нет – ты прав! – сказал Тенгиз-бий. – Мы вполне понимаем тебя.

– Ну и хорошо! – сказал Сабыр-Зан и вдруг стал недоуменно оглядываться по сторонам. – А кто предводитель воинов нашего эля – кто тысячник?

Присутствующие переглянулись между собой, заулыбались.

– Да говорят какой-то Озар-батыр[99], и что он, вроде бы, сын самого Святого слуги Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зана из рода Коркмазовых – если верить слухам, – сказал Ас-Зигит-бий.

– Да, да! – воскликнул Сабыр-Зан и тоже улыбнулся. – Тогда почему же ты его не пригласил сюда, Атлы? Или вы тоже поражены этой заразой – завистью и не любите друг друга? – и пытливо глянул в глаза Атлы.

– Нет, нет, Сабыр-Зан! Они не болеют этой болезнью – они хорошие друзья, – ответила Ас-Уя-Зан вместо Атлы. – Это я виновата – из-за всего этого в голове у меня все перемешалось, и я забыла сказать Атлы, чтобы он пригласил и Озар-батыра.

– Но если так – ничего страшного, – сказал Сабыр-Зан. Потом, обращаясь к Атлы, добавил: – найдешь друга и все ему толком расскажешь. И скажи – пусть немедля встретится со старейшинами родов, с джигитами нашего эля – Абай-эля и передаст им: если что, пусть они говорят, что они сперва обязаны слушаться своего бия, а о бие, мол, на совете тайфы ничего не сказано, а раз так, то мы слушаемся бия нашего эля Темир-Зана и ханбийче. Таким образом еще один эль окажется на нашей стороне, и нас уже будет четыре эля. А это уже кое-что, и Акылбаю, если даже он и решится на какую-либо глупость, придется не так уж легко.

Это я просто так, на крайний случай, но, думаю, до этого дело не дойдет – до открытой стычки, до войны. По крайней мере до того, пока Темир-Зану не исполнится восемнадцать лет. Вот если тогда Акылбай не пожелает по своей доброй воле сойти с ханской тахты… Ну ладно, доживем до того времени – там видно будет! – махнул рукой Сабыр-Зан и посмотрел на всех – говорите, мол, что там у вас еще?

Но никто ничего не говорил – видно, и Ас-Уя-Зан, и бийи, и Атлы все еще раздумывали над советами Сабыр-Зана. А задуматься было над чем – так ли все просто и безмятежно, как это кажется Святому слуге Великого Танг-Эри? А может быть, действительно, не так уж все сложно и тревожно, как думают они сами?

Но как бы там ни рыскали их мысли, словно необъезженные лошади в загоне, для выхода из того непростого положения, в котором все они оказались, ничего путного не находили. Устав от бесплодных поисков, все их мысли, в конце концов, пришли к одному и тому же – более разумному пути выхода из этого дурацкого положения, чем найденный Сабыр-Заном, наверное, нет…

 

 

IV

 

На третий день в полдень заявился Акылбай в журт Ас-Уя-Зан. Да с таким видом, как будто приехал на решающую встречу со своим поверженным врагом, которому намерен предъявить окончательное суровое требование – с пятью тысячами воинов.

Оставив своих воинов в одном броске от журта на виду, сам с тремя своими дружками-биями – Зашарбеком, Кушатаром и Озганом в сопровождении примерно шестидесяти джигитов подъехал к ханскому шатру.

У шатра их встретил Озар-батыр и Атлы. Акылбай, уверенный в том, что его непременно встретят перепуганные и готовые пасть перед ним на колени Ас-Уя-Зан и Сабыр-Зан, был сильно недоволен тем, что навстречу ему вышли из шатра только эти два батыра-хвастуна.

– Ас-Уя-Зан и Сабыр-Зан в журте? – спросил Акылбай раздраженно.

– В журте. Они в ханском шатре, – спокойным голосом ответил Озар-Батыр – по годам он был старше Атлы и, согласно обычаю, должен был первым вступить в разговор с гостями. Слова «в ханском шатре» он произнес таким тоном, что все сразу поняли – он хотел сказать: «Сколько бы ты не дулся, корча из себя хана, ничего не выйдет – настоящий-то хан здесь, в этом журте! Да не дуйся ты так – а то еще лопнешь!» Уловив на себе яростный взгляд Акылбая, снисходительно так улыбнулся, добавил: – Заходите, гостьми будете! И что это вы с целым войском-то – в дальний жортуул собрались что ли?

Желтые глаза Акылбая потемнели, но он подавил в себе ярость, зло бросил:

– Не твоего ума дело! – и, не спросясь, словно он и в самом деле был ханом, шагнул в шатер. Недружелюбно оглядывая батыров исподлобья, его негери-бийи поспешили за ним. Озар-батыр и Атлы вошли в шатер вслед за гостями.

Ас-Уя-Зан встретила гостей неприветливо, холодно, словно знать не знала о том, кто они такие и откуда появились у нее в шатре именно сейчас, когда и без них у нее забот невпроворот. Усадив гостей, не стала, как того требует обычай, расспрашивать их о житье-бытье, не поинтересовалась их здоровьем, не пожелала знать о том, сыт ли их скот, множится ли.

– Зачем пришли, что надо? – сухо спросила она.

Гости растерялись – они были настолько уверены, что и Ас-Уя-Зан, и Сабыр-Зан, и эти два молодца-батыра – Озар-батыр и Атлы, да и весь народ журта встретит их совсем по-иному, что сейчас, пораженные той большой разницей между их ожиданиями и тем, что случилось на самом деле, потеряли дар речи. Старшим по возрасту среди гостей был Озган-бий из рода Тангберди, он и попытался начать разговор.

– Ханбийче, мы пришли к тебе, чтобы сообщить решение совета тайфы… – начал было он, но Ас-Уя-Зан перебила его.

– Если мне память не изменяет, согласно обычаю, совет тайфы собирается в ханском журте. А я, ханбийче, не припоминаю, чтобы в этом году собирался совет тайфы. Тогда о каком же совете тайфы идет речь? – сурово спросила она.

– Сейчас, когда ты в печали, ханбийче, бийи и старейшины родов не стали беспокоить тебя. Подумали, что решим так, как будет лучше для тайфы, для народа, а потом сообщим тебе, – сказал Озган-бий. – Возможно, мы были и неправы, наверное, совет тайфы надо было собрать в ханском журте, но я же сказал – мы не хотели тебя беспокоить.

– Спасибо! Я поняла тебя! – сказала Ас-Уя-Зан. – По-твоему получается так, что вы устраиваете мне всяческие пакости из-за глубокого сочувствия и уважения ко мне! Конечно же – нелегко, находясь рядом с человеком, глядя ему прямо в глаза, делать ему зло, не все, видимо, настолько совесть потеряли. А творить зло в сторонке – это совсем уже не трудно. И я говорю всем вам – если б дело, на которое вы решились, было бы добрым, нужным тайфе и всему народу, как говорите, – то вы не стали бы собираться тайком!

– Темир-Зан еще молод, нельзя, чтобы тайфа оставалась без хана. За стадом должен присматривать пастух – так и у народа должен быть предводитель, Ас-Уя-Зан! – воскликнул Кушатар-бий, вступая в разговор. – Мы говорим: пока джигит подрастает, пусть его родной дядя исполняет обязанности хана – что здесь плохого? Скажи!

– Ты шутишь или всерьез спрашиваешь? – язвительно спросила Ас-Уя-Зан, и голос ее задрожал в гневе. – Выходит, вы сделали добро мне, тайфе, всему народу, так что ли?

– Ни тебе, ханбийче, ни Темир-Зану никто не хочет зла. Мы просто хотим, чтобы ни тайфа, ни народ не оставались без предводителя, – сказал Кушатар-бий.

– Извините за глупый вопрос – а с чего это вы прибыли сюда с войском? Что – на тайфу, на Алан-Ас-Ую напали враги? Ответьте, если вы мужчины! Отвечайте – что же это вы молчите?!.

Гости замешкались, Ас-Уя-Зан, не дав им опомниться, продолжила:

– Если уж на то пошло, скажу – о вашем тайном совете я знала в тот же день. Не скрою – мне было обидно и больно, но, совладав с собой, решила: ну что ж, если бийи и старейшины родов так решили, то пусть так и будет. Пройдут, мол, и эти два года, подрастет хан, и все образуется. А вы сегодня, гляжу, нагрянули сюда с целым войском – с кем же, интересно, гляжу, нагрянули сюда с целым войском – с кем же, интересно, вы собираетесь воевать? Уж не с Великим ли ханом Алан-Ас-Уи, не со мной ли? И не стыдно вам, взрослым мужчинам, имея тысячи и тысячи воинов, воевать с женщиной и ребенком? Короче – что вам надо?

Не выдержав, Акылбай вскочил, но Озган-бий, отругав его, усадил на место, обратился к ханбийче:

– Ты, ханбийче, конечно, вправе говорить все, что тебе угодно. Но, кажется мне, уж слишком ты сурова с нами. Но что нам делать стерпим, мужчины вроде бы…

– Вот именно – вроде бы похожи на мужчин! – злорадно воскликнула Ас-Уя-Зан, не сдержавшись.

Акылбай вновь встрепенулся, пытаясь вскочить, но на сей раз Озган-бий был начеку – он придавил Акылбая за плечи, не дал ему встать.

– Алан, что ты за человек! – рассердился он на Акылбая почти всерьез. – Раз ты мужчина – стерпи, чтобы не сказала женщина! – посидел, остывая, приходя в себя. – Ханбийче, Ас-Уя-Зан! – заговорил он наконец. – Ты права: совет тайфы надо собрать в твоем журте…

– Не в моем журте – в ханском журте!

– Хорошо – надо было собрать в ханском журте. Но то, что случилось – уже случилось. Теперь мы пришли к тебе сказать: так, мол, и так, совет тайфы решил поручить исполнять обязанности хана Акылбаю, пока Темир-Зану не исполнится восемнадцать лет – посим одобрить решение совета тайфы.

– Почему не добавляешь – и собрав войско? – опять не выдержав, съязвила Ас-Уя-Зан.

– И собрав войско! – крикнул Акылбай.

Какая досада – не пришла во-время в голову Озган-бия мысль зажать его рот ладонью!

– Ну, раз так! – воскликнула тут Ас-Уя-Зан, и голос ее зазвенел от ярости. – Нет на то моего одобрения! Соберите в десять раз большее войско – вам меня все равно не испугать! Если вы собрали воинов с одной тайфы, я соберу с пяти тайф – вам не следовало забывать, что Темир-Зан явлется Великим ханом всей Алан-Ас-Уи!

– Мы и не думали забывать, ханбийче! – сказал Озган-бий. – Кто говорит, что Темир-Зан не является ханом Абай тайфы и Великим ханом Алан-Ас-Уи? Все очень просто – мы говорим только, чтобы Акылбай исполнял обязанности хана, пока хан не достигнет совершеннолетия. Вот о чем мы говорим. – И обернувшись в сторону Акылбая, добавил строгим голосом: – И ты, Акылбай, попусту не кипятись! – Потом, совершенно изменив тон, обратился к Ас-Уя-Зан: – И ты, прошу, не сердись так сильно. Ни к чему путному не прийдем, если будем злиться друг на друга и кипятиться. Но, ханбийче, прав или нет, но если совет тайфы решил, прошу тебя, не надо так упорствовать. Кто знает, а вдруг и вправду на нас враг нападет – должен же тогда стать во главе наших джигитов кто-то? Темир-Зан еще молод, опыта в военном деле у него нет. А ты – женщина. Вот из этих-то соображений и принял такое решение совет тайфы. А не по какому-то злому умыслу, как это тебе кажется. Ничего плохого ни у кого и в мыслях не было, ханбийче.

– И это – правда? – спросила Ас-Уя-Зан.

– Клянусь – правда! – ответил Озган-бий.

– Это – действительно правда? – обратилась ханбийче к Кушатар-бию.

– Конечно – правда! А что может быть иначе? – ответил тот.

– Значит, это правда? – обратилась ханбийче и к Зашарбек-бию.

– Поверь, ханбийче, это – правда! – ответил и Зашарбек-бий. А что же ему было делать, если до него все кричали в один голос: «Да – правда!»?

– Хорошо. Поверю, если даже и не очень-то и верится, – сказала Ас-Уя-Зан. – Тогда одно для меня непонятно: с чего это вы привели с собой целое войско – что, боялись прийти сами и сказать так, мол, и так? Или же хотели меня припугнуть?

– Мы никого не боимся и никого не собираемся пугать, – сказал Зашарбек-бий. – Просто – они сами вызвались сопровождать нас на тот случай, если твои джигиты попытаются совершить какую-нибудь глупость.

– Ах вот в чем дело! – воскликнула Ас-Уя-Зан, деланно удивившись. – Это так, Акылбай?

– Так! Так! Так! – закричал Акылбай.

– Ах! Значит – так! Пусть только попробуют вас обидеть, мы им тогда покажем – значит с таким намерением пришли эти воины с тобой, так – да, Акылбай?

Акылбай еле-еле сдерживал себя, чтобы не взорваться от ярости – он был совершенно недоволен тем, как оборачивается дело здесь, в шатре Ас-Уя-Зан. Он пришел сюда продиктовать ей свои условия, а получается…

– Да! Да! Да! Я уже сказал же! – закричал он.

И тут Ас-Уя-Зан броском тигрицы оказалась возле Акылбая, схватила его за шиворот и одним рывком поставила на ноги. Все так и окаменели на своих местах – кто мог подумать, что у этой хрупкой женщины такая сила и что она вот так поступит?

– А ну, пойдем со мной, если ты мужчина, к этим воинам – спросим у них самих, так ли это! – кричала Ас-Уя-Зан, пытаясь выволокти Акылбая из шатра. – Посмотрим, что они сделают со мной, если я тебя обижу, – а обидеть тебя, не бойся, я смогу прямо перед ними! Пошли, если не боишься!

Акылбай бился в руках Ас-Уя-Зан, пытаясь освободиться, как жалкий ягненок в когтях орла, и вопил жалким голосом:

– Вы посмотрите на нее! Что она делает?!

Акылбаевские негери кинулись ему на помощь и с трудом вырвали его из цепкой хватки Ас-Уя-Зан.

Опять рассевшись по своим местам, долго сидели молча, тяжело дышали, переводя дух…

– Ишь чего захотел – чтобы джигиты, ходившие в битвы со своим ханом, напали на его журт! Размечтался – можно подумать, что ты пользуешься уважением среди настоящих джигитов-воинов! – Ас-Уя-Зан все еще тяжело дышала, с трудом выговаривала-кидала эти слова в лицо Акылбаю по-одному, словно комки грязи. – Под каким это предлогом вы собрали джигитов – ведь нет ни войны, ни раздоров? Сказали вы им, что идете припугнуть ханбийче, припугнуть, столкнуть с ханской тахты сына Каплан-хана и посадить на нее Акылбая? Конечно же – нет! Если б вы сказали так, с вами ни один из них не пошел бы! Если я не права, и если вы настоящие мужчины – вставайте, идемте к ним и спросим: чего это вы пришли к ханскому журту? И если они действительно пришли разграбить ханский журт, угнать ханские табуны и стада – если уж они так низко пали! – пусть грабят, пусть убивают, угоняют! Пусть растопчут конями и меня, и своего молодого хана! Раз они до такой степени потеряли человеческий облик, раз жадность превратила их в зверей! Но я не верю во все это! Не верю, что джигиты Абай-тайфы, как свора голодных волков, кинутся на ханский журт, как только погиб хан. Нет, не могут они настолько озвереть – я никогда в это не поверю! – и не в силах более говорить, Ас-Уя-Зан замолчала.

Все были поражены силой ее ярости и убеждения, безграничной веры в простых воинов-джигитов. Никто не осмеливался сказать хоть слово, сидели молча. Правда, Акылбай раза два пытался было открыть рот, но суровый взгляд Озган-бия каждый раз заставлял его замолчать.

– Так что, если хотите, сделаем так, – наконец вновь заговорила Ас-Уя-Зан. – Акылбай и его негери ожили, прислушались к словам ханбийче. – Чтобы из-за наших дрязг по-пусту не треожить народ, я не стану говорить о том, что недовольна решением совета тайфы. Вы и сами прекрасно знаете – пусть даже и весь мир собирается, но никакое сборище не считается советом тайфы, если там нет хана и если этот совет собирается не в ханском журте. Так что, вы не правы, очень даже не правы, и решение ваше не соответствует существующим обычаям. Но что теперь-то поделаешь, раз вы, столько взрослых мужчин, собрались и решили так – я не стану вас позорить перед народом, сделаю вид, что согласна с вашим решением.

Но я поставлю перед вами свои условия, и если вы их нарушите, потом не обижайтесь – ничьи советы я слушать не стану, буду поступать так, как посчитаю нужным. Условия эти таковы.

Если кому-то очень хочется, чтобы над ним эти два года ханствовал Акылбай, не возражаю – пусть ханствует. Но к тем, кому это не нравится, – не лезьте! И в дела Абай-эля не вмешивайтесь – если уж Акылбай способен быть ханом тайфы, то, я думаю, как-нибудь смогу быть бием хотя бы одного эля. Это – первое условие.

Обычай таков – воинов в таком количестве, как это вы сделали, собирают лишь тогда, когда на тайфу совершено нападение иноземного врага или же, когда мы сами собираемся в далекий жортууул. Чтобы подобная глупость в дальнейшем не повторилась. В журте Акылбая воинов-джигитов должно быть не больше, чем в журте бия. Это – второе условие.

Так как журтом настоящего хана Абай-тайфы является этот журт, то никакие сборища впредь не будут считаться советами тайфы, если они не будут проводиться здесь. Но не только – такие сборища будут считаться тайными совещаниями людей, замышляющих что-то недоброе по отношению к хану. Это – третье условие.

Если вы согласны с этими тремя условиями, то и я уважу вашу просьбу – несмотря на даже на то, что никакого совета тайфы по-существу не было и ваше решение не ладится с нашими обычаями, я не стану всенародно обвинять вас, выражать свое недовольство. Как и говорила, сделаю вид, что согласна с ним. Ну – что скажете мне в ответ?

– Ты согласен, Акылбай? – спросил Озган-бий.

– Я не Акылбая спрашиваю, а вас – представителей совета тайфы! – сказала Ас-Уя-Зан.

– Это почему же ты меня не спрашиваешь? – вскричал Акылбай. – Ханом-то ведь я собираюсь быть!

– Ну и зря – ты никогда не будешь ханом! – отрезала ас-Уя-Зан. – Ты только будешь исполнять обязанности хана, пока настоящий хан не станет совершеннолетним. Так или не так, Озган-бий? – повернулась ханбийче в сторону бия.

– Так, так! Какая тут разница?

– Вот так-то, душа моя! – вновь повернулась Ас-Уя-Зан к Акылбаю.

– А тебя почему не спрашиваю – потому что решение-то не твое, а совета тайфы, вот я и спрашиваю у представителей совета тайфы. Говорите, я жду – согласны вы с моими условиями или нет?

Бийи переглянулись друг с другом, обменялись взглядами – посовещались без слов, и вновь заговорил Озган-бий.

– Мы согласны, ханбийче. Но и у нас есть одна просьба к тебе.

– Интересно! – улыбнулась Ас-Уя-Зан. – Такие сильные мужчины, – кивнула головой наружу, и все поняли, что она опять намекает на воинов-джигитов, которых бийи привели с собой, – просите – не требуете?!

– Ладно, ладно, ханбийче, – зачем столько упреков из-за такой мелочи? Я скажу правду, зачем это мы привели сюда воинов-джигитов, – сказал Озган-бий. – Было бы хорошо, если бы ты вышла к ним и сказала, что одобряешь решение совета тайфы – так, мы подумали, можно было бы прекратить всякие там сплетни-пересуды, дабы успокоить народ. Что ты на это скажешь?

– Я недовольна решением совета тайфы, о чем уже говорила вам. Как же тогда я выйду к джигитам и стану говорить им неправду? Нет, не могу я это сделать, – сказала Ас-уя-Зан. – И народ, и джигиты, видимо, знают о том, что совет тайфы поручил Акылбаю исполнять обязанности хана, пока молодой хан не станет совершеннолетним. А что я им еще могу сказать? Тому, кто не слышал – сообщите, тому, кто не понимает – разъясните. Это решение принимала не я, а вы – вот вы сами и выступайте и перед народом, и перед воинами-джигитами. А я, если захочу, буду разговаривать с теми, кто желает знать мое мнение, кто меня понимает. Все – я сказала. Есть у вас еще дело ко мне?

– Спасибо, ханбийче! Мы свое дело сделали – пришли и сообщили тебе о решении совета тайфы, выслушали и твое мнение. Теперь, если позволишь, мы пойдем, – сказал Озган-бий.

– К чему же такая поспешность – посидите, отведайте нашего угощения, – сказала Ас-Уя-Зан так, для виду, ничего на самом деле не предпринимая для этого – не вызывая слуг, джигитов-шапа.

Любой взрослый человек народа ас знает хорошо: если хозяева, имея на то возможность, не угощают гостей, а лишь высказывают желание угостить – значит, эти гости нежеланные, хозяева хотят, чтобы они поскорее убирались вон.

Акылбай и его негери, конечно же, не были такими уж глупцами, чтобы не понимать этого. Мигом вскипев, словно казан на большом огне, оскорбленный Акылбай вскочил с места.

– Пошли! – крикнул он своим негерам, ударяя плетью по ладони – словно ладонь могла превратиться в коня и мигом умчать его от этого позора.

– В путь добрый! – сказала Ас-Уя-Зан, сама удивляясь тому, как это она все-таки сказала так, а не «В недобрый путь!»

Словно внутри шатер был полон просыпающимися тигрицами, которые, не дай бог он промедлит, и тут же кинутся на него и растерзают, Акылбай бросился к выходу. Даже как следует не попрощавшись с ханбийче, бийи поспешили за ним.

Озар-батыр и Атлы вышли провожать незваных гостей. А когда вернулись, видят – Ас-Уя-Зан ходит туда-сюда по шатру, словно тигрица в яме-капкане, нервно ломает пальцы, а бедный Сабыр-Зан безуспешно пытается успокоить ее.

– Где же это вы были – батыры?! – набросилась на них Ас-Уя-Зан, точно тигрица в капкане, завидевшая на фоне голубого неба над ямой людей.

Джигиты, ничего не понимая, уставились на ханбийче.

– Где вы были, я спрашиваю! – вновь закричала Ас-Уя-Зан и оба батыра тревожно переглянулись – уж не рехнулась ли ханбийче?

– Мы вышли проводить Акылбая, – сказал Атлы.

Ас-Уя-зан с яростью взглянула на него, взглянув, увидела в его глазах совсем не то, что ожидала в этот миг, и от этого рассердилась пуще прежнего.

– Вам-бы не провожать его следовало, а схватить, тут же отрубить ему голову и кинуть ее к моим ногам! А вы его провожаете! Чего смотришь – разве я не права? – накинулась она на Атлы. – А еще предводитель джигитов – смертный враг хана сидит у него перед носом, а он стоит, разинув рот!

– Хотя бы как-то дала знать… – попытался было возразить Атлы, но Ас-Уя-зан не дала ему говорить.

– Люди, посмотрите на этого батыра! А ты сам ничего не можешь сообразить?

– Не горячись, Ас-Уя-Зан! – сказал Сабыр-Зан. – Сама ведь прекрасно знаешь, что нельзя сейчас что-нибудь подобное делать. Обидно, больно тебе – вот и говоришь, сама не знаешь что. Не торопись – придет и то время, о котором ты мечтаешь. Вот подрастет Темир-Зан…

– А как мне дожить до этого времени, когда каждый день вижу своего смертного врага, прыгающего и скачущего в радости, как козленок, туда-сюда?! – обернулась она в сторону Сабыр-Зана с удивлением – кто ты, мол, и откуда взялся. – Скажи – как мне вытерпеть, дожить до этого дня, да чтоб сердце мое не разорвалось?

– Надо выстоять, надо выдержать, ханбийче, – сказал Сабыр-Зан. – Каждому делу Великий Танг-Эри определяет свое время. И как бы мы не торопили, дело это не свершится раньше своего времени.

– А почему Великий Танг-Эри оттягивает время, не дает свершится правому делу сегодня, когда это так необходимо? – требовательно спросила Ас-Уя-Зан, как будто Великий Танг-Эри был закадычным другом Сабыр-Зана и запросто мог исполнить любое его пожелание.

– Не святотатствуй, Ас-Уя-Зан! – повысил голос Сабыр-Зан. – Рядом с Великим Танг-Эри и Сат-Анай – мы лишь несмышленные дети, настолько у нас мало ума и сознания. Им виднее, когда и чему случиться. Не сходи с Дороги Справедливости, не говори глупости! И на Атлы зря не кричи. С какой стати он будет сносить голову каждому, кто входит в ханский шатер? А тем более, без твоего повеления. Откуда мне, к слову, знать, что ему взбредет в голову – вдруг он и мою башку снесет. Что мне тогда делать, к кому пойти жаловаться?

Слова Святого слуги Танг-Эри отвели, кажется, грозу – джигиты облегченно вздохнули и даже улыбнулись при последних словах Сабыр-Зана. А Ас-Уя-Зан долго смотрела на Сабыр-Зана, все больше и больше улыбаясь, и наконец, не сдержалась – громко рассмеялась. Так, не в силах удержать смех, она прошла к своему месту, села, и, продолжая смеяться, прислонилась к подушкам.

Все молча стояли. Но плечи ханбийче по-прежнему вздрагивали. Бывает так – попадет человеку в рот смешинка, и он никак не может остановиться. Всем было несколько неловко от того, что ханбийче никак не может совладать собой, но никто ничего не говорил, все учтиво ждали.

И вот Атлы подходит к Ас-Уя-Зан и слегка приподнимает ее за плечи – и увидели тогда все, что ханбийче не смеется вовсе, а плачет, и слезы льются из ее глаз в два ручья…

А в это самое время трое биев скакали вслед за Акылбаем и никак не могли его догнать, за тем самым Акылбаем, которого они с таким трудом усадили на краешек ханской тахты. Ему бы в ножки им кланяться, благодарить, а он обиделся, закапризничал – не терпится ему одному вольготно рассесться во всю ширь ханской тахты! Но это ведь так просто не делается! А он, дурак, этого не понимает, думает, наверное, что они, бийи, не постарались как следует.

Как и положено по обычаю, бийи не спеша прощались с провожавшими их Озар-батыром и Атлы, а в это время Акылбай, зло сверкнув на них глазами – чего, мол, с ними церемониться-прощаться, сел на своего коня и ускакал.

– Чем теперь-то недоволен этот дурачок? – недовольно спросил Озган-бий, когда выбрались за пределы ханского журта. – Спасли от беды, можно сказать – от верной смерти, и даже на краешек ханской тахты усадили – что ему еще надо?

– А ты, брат, разве не слышал такую поговорку: «Много имеет – хочет большего»? Так и Акылбай – хочет, наверное, один сидеть на ханской тахте. Сидящий с краю, знаешь, может ведь и слететь?!

– Пусть тогда не садится – разве он не знает, что пока есть семя Каплан-хана, не видать ему ханской тахты?!

– Знает, очень даже хорошо знает! – сказал Кушатар-бий, придержав коня и дав возможность Зашарбек-бию удалиться на достаточное расстояние. – Если б не знал, не стремился бы извести семя Каплан-хана.

Намек Кушатар-бия поразил Озган-бия.

– По-твоему, Алан-батыр… – Озган-бий запнулся, не осмеливаясь прямо спросить о том, на что намекал Кушатар-бий.

– А ты сам подумай – почему это джигит, выросший на коне, вдруг падает с коня, как только оказался в журте Акылбая, да еще так падает – сразу насмерть.

– Да ты что, алан?… – воскликнул Озган-бий, не веря своим ушам и в то же время удивляясь тому, что сам до сих пор не обращал внимания на столь очевидную загадочность смерти молодого хана.

– А ты, алан, просто ребенок! – крикнул Кушатар-бий и, хлестнув коня, ускакал вперед.

Они нагнали Акылбая только тогда, когда уже были вблизи воинов-джигитов, дожидавшихся их.

– Куда это ты так спешишь? – спросил Озган-бий, придерживая коня возле Акылбая.

– А как не спешить – у меня такая радость! Хочу принести жертвы, зарезать хотя бы несколько баранов – ведь вы такое большое дело сделали! – съязвил Акылбай, зло сверкнув глазами. – А вы-то чего поспешили? Посидели бы со своей ханбийче – ведь вам это очень нравится, не так ли?

– Если б позволила, клянусь, и ты бы посидел с ней с радостью – не женщина, а прямо кувшин с медом! – пошутил Кушатар-бий. Но он и не думал о том, что этой простой, грубоватой мужской шуткой сыплет соль на открытую рану Акылбая.

– Можно подумать, что в Алан-Ас-Уе больше нет другой такой желтой осы, рожденной лесной женщиной! – сказал Акылбай, изо всех сил стараясь сделать вид, что Ас-Уя-Зан, как женщина, для него ничего не значит.

Говоря «рожденная лесной женщиной», Акылбай пытался унизить достоинство Ас-Уя-Зан, намекая на то, что ее мать – дочь чужого народа – будинов, живущих в лесах. Но и он сам, и все хорошо знали, что родство с будинами никогда не считалось зазорным – лесные девушки становились невестками не только в семьях простых смертных – узденей, но и в семьях биев и ханов. Девушки-будинки славились своей статью, добротой, поразительной способностью быстро усваивать любое ремесло и легкостью, с какой они приспосабливались к новым условиям жизни.

– Какой бы она не была осой, пусть даже ужалит, но ты был бы не против, если б она тебя подпустила к себе, а Акылбай? – сказал Зашарбек-бий. А по тому, как светились его глазки, можно было подумать, что он сейчас приближается не к Акылбаю, чуть не лопающемуся от злости, а, как сказал Кушатар-бий, к «кувшину с медом».

– Уйди с дороги! – крикнул Акылбай и рванул коня вперед.

Акылбай и трое биев вместе подъехали к воинам-джигитам.

– А где Ас-Уя-Зан? Почему она не приехала с вами? – спросил один из джигитов.

– Ханбийче немного приболела, – ответил Озган-бий. – Мы сообщили ей о решении совета тайфы. Она не против. Итак – отныне, пока Темир-Зан не достигнет совершеннолетия, ханом тайфы является Акылбай! Слышали?

– Слышали, слышали, – раздались голоса.

– Чего это вы нас собрали – мы никак в толк не возьмем. Может быть, объясните? – заговорил опять все тот же джигит.

– А что тут непонятного? Мы думали, что, возможно, Ас-Уя-Зан сама пожелает сказать вам, что, пока Темир-Зан-хану не исполнится восемнадцать лет, ханствовать будет его родной дядя Акылбай. Но она, как я уже сказал, занемогла. Решение совета тайфы одобряю, сказала она, сообщите и народу, разъясните, сказала – вот мы пришли и говорим вам. Что здесь непонятного?

Больше никто ничего не спрашивал. Бийи немного посовещались меж собой, и Зашарбек-бий подъехал к воинам поближе.

– Итак, согласно решению совета тайфы, отныне нашим ханом является Акылбай! – горячо крикнул он, словно не кто-то, а он сам становился ханом, да навсегда. – Мы все теперь у него под рукой. Сообщите об этом людям в своих журтах, в своих родах, расскажите отцам и родственникам. А теперь можете разъезжаться по своим журтам.

Джигиты, недовольные тем, что неизвестно для чего их оторвали от дел и забот по хозяйству и привели сюда, а теперь, ничего не совершив, и толком ничего не объяснив, отсылают по журтам, расходились, ворча, кучками. А бийи вместе с Акылбаем направились в его журт. Акылбай, как-никак, все-таки взобрался на ханскую тахту, пусть хоть на краешек, и просто так улизнуть без жертвоприношения, как бы он ни дулся и ни капризничал, ему никто не позволил бы.

Как только гости вошли в шатер, Тюйме[100], жена Акылбая, сразу же набросилась на них с расспросами – как да что? Озган-бий стал ей что-то расказывать, но она, поняв, чем все кончилось, не стала даже выслушивать его до конца.

– О боже! Скажите прямо – сходили к этой ведьме Ас-Уя-Зан, били ей земные поклоны, с тем и вернулись! Что тут долго рассказывать? – вскричала Тюйме. – Стыд-то какой – как же вы теперь миру-то покажетесь? Не она баба – а вы бабы! А как они уходили с целым войском – можно было подумать, что перевернут весь свет! Позор-то какой!..

– Тюйме, если Ас-Уя-Зан не против решения совета тайфы – с чего же тогда свет переворачивать? – спросил Озган-бий. – Вот если б она возроптала…

– Да – стала бы ее спрашивать! Разве она спрашивала нашего согласия, когда со своей сворой собак устроила на нас охоту? Если б мы тогда попались, никого из нас она не оставила бы в живых – вы это понимаете или нет? А вы – она не возроптала!… Очень бы я стала испрашивать ее согласия – мигом привязала бы к хвосту коня и приволокла бы сюда!

Ее слова были факелом, брошенным в кучу мелкого сухого хвороста из злости и обиды, каковым и был Акылбай – он вспыхнул сразу.

– С глаз моих долой! – заорал он на жену. – Иди и делай, что хочешь, если ты такая смелая!

– Не ори! Уж если б я пошла, не вернулась бы с таким позором! – не унималась Тюйме. – Или приволокла бы эту ведьму на хвосте коня или б погибла!

– Ну и иди подыхай! – заорал Акылбай вне себя и стал шарить по сторонам – он, видно, искал кнут, чтобы отстегать жену.

Тюйме презрительно глянула каждому в лицо – и Акылбаю, и биям, словно поочередно одаривая их звонкими пощечинами, и , не говоря больше ни слова, вышла из шатра.

Бийи, конечно же, знали о том, что Тюйме не любит Ас-Уя-Зан, и о том, что Акылбай из-за какого-нибудь пустяка легко приходит в ярость, но, что Тюйме до такой степени ненавидит ханбийче, и Акылбай столь груб и невоспитан, им и в голову не приходило. Растерянные увиденным и услышанным, не зная, что сделать или сказать, они молча сидели.

А когда Акылбай внезапно крикнул: «Хей!», видно, вызывая кого-то в шатер, они даже вздрогнули.

– Я здесь! – в шатер вошел рослый детина в льняной рубашке с короткими рукавами, весь обросший черными волосами. Это был Токмак[101] –важный человек в журте Акылбая: он подбирал пастухов и табунщиков, организовывал джигитов в караульные группы, он же распоряжался и джигитами-шапа.

– Чего ждешь? – недовольно глянул на него Акылбай.

– Сейчас! – ответил Токмак и быстро исчез.

Вскорости джигиты-шапа принесли вареное мясо, хлеб, бузу и вино. После того, как поели да немного выпили, просветлел даже Акылбай, и бийи мало-помалу освобождались от неприятного ощущения грязи, которой с ног до головы облила их Тюйме, стали чувствовать себя достаточно бодро и свободно. И как всегда бывает там, где водятся буза и вино, завязалась беззаботная беседа о том и о сем.

– Акылбай, ты только будь молодцом, покажи всем, каким должен быть настоящий хан, а там – дело несложное, – говорил Зашарбек-бий, доверительно склонившись к Акылбаю. Потом, видимо, желая дать понять, что такая задача вряд ли по плечу одному Акылбаю, добавил: – Если мы будем с тобой…

– Ха – будь молодцом! Будешь тут молодцом – разве ты не видел сам, как Озган, во всем поддакивая Ас-Уя-Зан, связал меня по рукам и ногам? Заворожила, наверное, его, ведьма…

– Вполне возможно, клянусь! – сказал Кушатар-бий. – Даже у меня, когда она поворачивала в мою сторону свои глазища-чаши, отнимался язык, и я не мог вымолвить ни слова. В то время как-то начисто забываешь и то, что она сказала, словно перед тобой тигрица в образе прекрасной женшины, любуешься ею, а сам хорошо знаешь – она вовсе и не женщина, а тигрица, готовая в любой миг броситься на тебя и растерзать на клочья, стоит тебе только сказать не то слово, не так пошевельнуться! Не говори ничего – я не поверю: я видел, что и ты не мог вымолвить ни слова. И ты тоже боишься Ас-Уя-Зан! Озган как-то еще пытался рыпаться. Видно, ее колдовство на него не так действует. Так, Озган? – повернулся Кушатар-бий вправо, но, увидев вместо Озган-бия Зашарбек-бия, с любопытством уставился на него своими осоловелыми большими карими глазами. Он как бы спрашивал – а ты кто такой и откуда взялся?

Все рассмеялись.

– У Зашарбека тоже имеются колдовские чары, – сказал, смеясь, Озган-бий. – Ты заметил, что в тот же миг, как только ты глянул на него, у тебя отнялся язык?

– Я знаю и про зашарбековские колдовские чары! – заявил Кушатар-бий, указательным пальцем помахивая перед носом Зашарбек-бия.

– Знаю! Но мне больше по душе чары Ас-Уя-Зан. Чары Зашарбека – это проделки старой облезлой лисицы, а чары Ас-Уя-Зан – молодой, красивой тигрицы, у которой аж шерсть горит на солнце!

– Может ты прекратишь свою дурацкую болтовню? – рассердился Зашарбек-бий, не желая, видимо, быть старой облезлой лисой.

– Слушай, Озган, почему они сегодня только и делают, что злятся? – спросил Кушатар-бий, на этот раз действительно повернувшись к Озган-бию. – Сажаем Акылбая на ханскую тахту – сердится, делаем Зашарбека лисой – сердится! Давай, тебя тоже кем-нибудь да как-нибудь сделаем – и ты тоже рассердись!

– Делай, что хочешь, делай, кем хочешь, но я не рассержусь! – ответил Озган-бий, смеясь.

– А если скажу, что ты – дурак? И тогда не рассердишься?

– Ха-ха! – деланно усмехнулся Озган-бий. – Люди и без тебя давно знают, что я – дурак.

– Ты шутишь, а я знаю – ты дурак! – решительно заявил Кушатар-бий.

– Хватит, Кушатар! Знай меру! – одернул Акылбай Кушатар-бия.

Тот долго и внимательно всматривался в Акылбая.

– А ты зря не обратил внимания на слова Зашарбека, – сказал Кушатар-бий, отпив вина из необычной длинноногой маленькой чаши греческой работы. – Хочешь быть ханом – так будь им! И сегодня народ все орет и орет: «Огурлу-хан! Огурлу-хан!» А знаешь, почему?

– Скажи – узнаю, – вроде бы беззаботно сказал Акылбай, улыбаясь, а сам стал внимательно прислушиваться к словам Кушатар-бия: это только кажется, что Кушатар – мужлан, как и многие другие, которым только поесть бы да попить, но на самом деле у него острый, как наконечник копья, ум. И во время таких вот попоек частенько такое скажет, что диву даешься – до чего же правильно и точно!

– А вот почему, – сказал Кушатар-бий. – Увидел Огурлу-хан, что аланы никак друг с другом не поладят, вечно грызутся и дерутся, подошел он тогда к ним, дал каждому из них по хорошей оплеухе, зажал их в один кулак, и кулаком этим дал по зубам соседним народам, разогнал их туда-сюда. И сказал аланам: « Это из-за них вы готовы были перегрызть друг другу горло – нате, подавитесь!» И раздал им летние и зимние пастбища, чтоб всем хватило. Вот почему народ не забывает Огурлу-хана. Если ты тоже сделаешь что-нибудь такое, то и о тебе народ будет кричать: «Акылбай-хан! Акылбай-хан!» Понял? – глянул Кушатар-бий на Акылбая и тут же отвел глаза в сторону – словно они, его глаза, не хотели смотреть на того, чье имя кощунственно было произносить рядом с именем Огурлу-хана.

– А ты дай мне хорошее войско – и я так сделаю! – заявил Акылбай, как будто он уже готовился в дальний жортууул.

– А Огурлу-хану я что-ли давал войско? – презрительно воскликнул Кушатар-бий. – Ты же хан – собери сам! – а потом, как бы опасаясь, что Акылбай сам не сможет этого сделать, снисходительно добавил: – Не бойся – я с тобой!

– А ты что скажешь? – Акылбай повернулся к Озган-бию, и тот заметил, что Акылбай не так уж пьян и спрашивает вполне серьезно.

– А я что – хуже Кушатара, что ли! – ответил Озган-бий, внезапно поняв, что сердце его давно истосковалось по какому-нибудь героическому опасному делу, подобно дальнему жортууулу.

– А ты? – обратился Акылбай к Зашарбек-бию.

– Вот на этот раз ты меня обидел, Акылбай! – сказал Зашарбек-бий, еще даже как следует, не вникнув в суть дела. – И если даже ты говорил: «Иди в огонь! Прыгай в воду!», я разве когда-нибудь отвечал – нет?..

Через день во всех журтах и кошах Абай-тайфы знали новость – Акылбай-хан собирается в дальний жортууул, он кличет себе в негери смелых воинов-джигитов!

 

 

V

 

Для асских джигитов слово «жортууул» испокон веков является символом мужества, геройства и удали. Кто не мечтал в детстве, не мечтает и сейчас быть участником героического жортууула в дальние богатые страны, кто не хочет повидать земли за морями, за горами и вернуться домой в свой журт с богатой добычей? Кто не хочет, чтобы потомки слагали о нем и о его негерах, бывших вместе с ним в жортууле, легенды и героические песни? Недаром же народ сказал: «Джигит, не побывавший в жортуууле, – не джигит!» И словно близнецы-братья, всегда были вместе эти два слова – «жортууул» и «геройство».

Но потом знаменитый Огурлу-хан внушил народу мысль о том, что слово «жортууул» и «качак» по-сути равносильны словам «эмина» и «талау»[102]. И если мы боимся, ненавидим эти заразные болезни, хотим, стараемся, чтобы их в нашей жизни совсем не было, то точно так же, мол, должны старатся избавиться и от жоттууулов, и от качаков.Вот с тех пор народ и невзлюбил джигитов – участников жортууулов точно так же, как и качаков, как и заразных больных эминой или холерой.

Но ведь жортууулы бывают разные. Спроси кого хочешь – Огурлу-хан никогда не осуждал жортууулы в дальние страны, в земли чужих народов. Наоборот – он сам не раз ходил в дальние жортууулы: и на берега Долай-реки, и на земли будин-народа, вторгался и в земли кам эров. Огурлу-хан ненавидел, сравнивал с эминой и старался изжить из нашей жизни совсем другое – это воровские жортууулы внутри самого народа алан-ас, когда джигиты одного эля совершают набеги на журты другого эля, или шайка удальцов в поисках легкой добычи рыщет в землях соседней тайфы.

Короче, Огурлу-хан хотел, чтобы аланы-асы не разоряли свои же журты, не сеяли на своей же земле семена беды и раздоров. А если вам нужны пастбища, хототе иметь много скота и всякого богатства, говорил Огурлу-хан, сплачивайтесь и находите все это на землях других народов. А некоторые дураки, не понимая сути дела, что жортууул жортууулу рознь, забывая, что Огурлу-хан не раз сам ходил в жортууулы, благодаря чему и раздвинул, расширил пределы Алан-Ас-Уи, везде и повсюду орут лишь о том, что Огурлу-хан заклеймил жортууулы и качаков, объявил им всенародную войну, этим самым они хотят оторвать слово «жортууул» от своего брата-близнеца – «геройство» и втоптать его в грязь. При этом они надеются на то, что джигиты, действительно совершавшие в прошлом грабительские, воровские жортууулы на журты своих соседей, окончательно уронили в глазах народа честь этого слова, испачкали его. Да и сейчас, сколько бы в свое время не боролись с этим и Огурлу-хан, и Каплан-хан, как ни стараются сегодня и Тайфные ханы, но полностью искоренить эти ночные воровские жортууулы никак не удается. И от этого, конечно, тоже тускнеет благородный и героический блеск слова «жортууул». Кто знает, а может быть виной всему является то, что со времени последнего жортууула Огурлу-хана на кам эров, когда он загнал их на Тау-Эр-Ую, аланские джигиты так ни разу и не ходили в дольние жортууулы?

Что ни говори, а ведь сегодняшние аланы являются потомками того передового отряда асов, что очищал земли для всего народа, разгоняя и раскидывая во все стороны встречавшихся на пути врагов – как же им в один миг взять и стать равнодушными и к зову крови, и к героической жизни джигитов-жортууулцев. Как им со всем этим расстаться, если любовь к жортууулам, пусть и опасной, но к удалой и славной жизни воина-батыра каждый из них впитал в себя с молоком матери? Нет – никому и никогда не вытравить из асской крови любовь к жортууулам, к мужеству и отваге! А иначе и Огурлу-хану удалось бы покончить с жортууулами – в мире не было ничего, с чем бы он не совладал. Он старался – но добиться своего не мог! И никто не сможет, так как вольная жизнь, любовь к жортууулам, удальство и мужество в крови каждого народа алан-ас! А раз так, не пролив всю аланскую кровь, не истребив весь народ, остановить журтууулы невозможно. Во имя высших идеалов, конечно, можно попытаться сделать так, да только интересно узнать – кому же будет отдана эта земля, где такой ценой будут установлены мир и покой, ведь аланов, ради благополучия которых так пеклись, на ней уже не будет?

В молодости Огурлу-хан это, видимо, понимал, иначе навряд ли ему удалось бы заарканить эту мощную народную силу, как необъезженную кобылицу, заарканить, подчинить своей воле и направить всю ее энергию во вне, на дальние земли. Позже, много лет спустя, когда слава его гремела, как небесный гром, приводя в трепет многих его врагов-завистников, когда загнав всех своих соседей, кого в леса, кого за Долай-реку, кого – в Тау-Эр-Ую, обеспечил все роды и тайфы Алан-Ас-Уи зимними и летними пастбищами, он сам захотел и народу своему решил дать возможность жить в мире и спокойствии. Что и говорить, хорошая мечта, да только беда в том, что она неосуществима. По одной простой причине – не может долго жить человек, обуздав свою природную суть. Тысячи и тысячи удалых воинов-джигитов не смогут вынести скуки пусть и сытой, но однообразной, пресной, противной их естеству, жизни смиренных пастухов, чабанов и табунщиков. В ушах у них, как голубая мечта, будут всегда звучать родные, сладкие звуки жортууула – звон мечей, призывное ржание рвущихся в битву коней, божественные клики предводителей, летящих на врагов!

Огурлу-хан, оглушенный славой и своей силой, убаюканный годами, забыл на время, видимо, об этом. И объявил смертную войну жортууулам на всей земле аланской, а заодно решил истребить и качаков. На первых порах, казалось, что Огурлу-хан вновь будет торжествовать победу – сравнительно легко удалось ему взнуздать биев и ханов, обязав их не возглавлять самим любые жортууулы внутри Алан-Ас-Уи. Ханы и бийи обязаны были также пресекать попытки организации таких жортууулов. На короткое время установилось затишье – бийи и ханы не могли теперь совершать жортууулы на журты своих соперников-врагов, не дозволяли этого делать и старейшинам родов. Все распри полагалось теперь разрешать мирным путем на советах эля, тайфы или же на Большом совете с участием самого Великого хана. Да, жортууулы в Алан-Ас-Уе не допускались, и в дальние жортууулы Великий хан теперь не собирался. Казалось бы, Огурлу-хану и в самом деле удалось второй раз за свою жизнь взнуздать и подчинить своей воле эту строптивую дикую кобылицу – всенародную любовь к разудалой жортууульской жизни. Но не тут-то было – кобылица на сей раз разорвала путы и устремилась в степь, где ее теперь не так-то легко заарканить: резко возросли тайные ночные жортууулы, организуемые удалыми джигитами. Конечно, эти ночные жортууулы вовсе не жортууулы, а скорее всего набеги воровских шаеек.

Так вернулась на преступную стежку-дорожку та великая святая сила джигитов, данная им самим Великим Танг-Эри для дальних жортууулов, для героических дел.

А теперь Акылбай-хан хочет вновь вернуть на праведный путь данную самим Небом силу аланам, и с этой благородной мыслью решил отправиться на дальний жуууртул.

Вот так говорили люди, разъезжавшие по журтам и элям Абай-тайфы и набиравшие джигитов для жортууула.

То ли многие поверили их сладким речам, то ли в самом деле любовь к далеким походам неистребимо живет в аланских душах – кто знает, но им без особого труда удалось поднять на хортууул три тысячи воинов-джигитов. Желающих было гораздо больше, но вербовщики отбирали самых сильных и сноровистых, умеющих крепко держать копье, метко стрелять из лука, точно метать дротик. Кроме этого, у джигита, пожелавшего отправиться в жортууул, должен был быть хороший конь, еда на неделю – толокно, чуреки чабанские, вяленное мясо, айран в бурдюке. А все это оказывалось не у всех джигитов, и, в особенности, годные для далекого похода кони.

Рано утром, когда только вставал Небесный Отец, попросив у Великого Танг-Эри помощи в успешном завершении начатого дела, три тысячи воинов-джигитов во главе с Акылбаем, Озган-бием, Кушатар-бием и Зашарбек-бием тронулись в путь из окрестностей журта Акылбая, направили морды своих коней вверх, в сторону Железного кола. И поняли тогда джигиты, что жортууул направлен на земли будин-народа.

Поняли и обрадовались: будины – народ оседлый, богатый, у него много скота и всякого добра, а самое главное – он никуда не сможет убежать. И еще – будины живут в дремучих лесах и о том, что творится у них в одном журте, не скоро узнают в другом, а потому никак не могут своевременно прибыть на помощь друг другу. А чаще всего, прослышав о том, что на соседний журт совершен набег, люди, вместо того, чтобы спешить на помощь соседям, убегают поскорее в лес, спасаясь от врагов. А грабителям того и надо – без боя, без потерь к ним в руки попадает весь скот и богатства, оставленные в тамах, которые они называют избами.

«Будины в последнее время тоже уже поумнели, – любят бохваляться джигиты, бывавшие там участниками жортууулов. Раньше у них было много лошадей, крупного скота, а теперь стараются разводить мелкий скот, чтобы мы не могли угнать – овец, свиней. Свиней в особенности. Ведь свинину мы даже есть не можем – слишком жирная. Да и скотина сама неприятная – вонючая, грязная».

В третий день жортууула не стали уже встречаться аланские журты и кошы, не попадались даже стада и табуны – началась ничейная полоса земель. На ничейных землях никто не осмеливается не только поселяться на какое-то время, но здесь не бывает даже летних кошев – никому не охота своим богатством дразнить джигитов соседнего народа: что это вы, мол, за джигиты такие, если не можете организовать один только небольшой жортууул и угнать весь наш скот, забрать все наше богатство? Вот почему-то и пустует довольно обширная полоса земли между двумя соседними народами – целый день понадобится верховому, чтобы преодолеть ее.

Уже на второй день чаще стали встречаться лесные заросли, речушки, болота, глубокие овраги с ручьями. Конечно, эти земли, наверное, уже принадлежали будинам, но поселения еще не встречались. Будины не очень-то любят ставить свои журты вблизи своих неспокойных соседей. Еще бы – даже в самые лучшие годы взаимных отношений между правителями обоих народов не прекращались набеги! Правда, с времен Огурлу-хана будин-народ считается младшим братом[103] народа алан-ас, аланские бийи и ханы прекратили свои жортууулы в Будин-Ую, но никто не мог остановить, пресечь грабительские, воровские жортууулы шаек лихих джигитов. Аланские бийи и ханы даже и на своих землях не могут их остановить. А потому и стремились будины селиться как можно подальше от летних стоянок аланов. Подальше да в более укромных местах, где в непривычных для них лесных чащобах степнякам не так-то легко будет их отыскать.

Несмотря на это будины и алан-асы – неплохие соседи, а со времен Огурлу-хана – тем более. Все зерно, до последнего зернышка, что им необходимо, аланы выменивают у будинов скот, масло, сыр, кожу и изделия из шерсти. И льняное полотно, белое как снег, тоже выменивают у будинов. И мед тоже. Будинские витязи и аланские бийи и ханы не только водят дружбу друг с другом, но часто вступают и в родственные связи. Но все равно о равенстве говорить не приходится. Аланские бийи и ханы наезжают к своим знакомым и друзьям в Будин-Ую так, словно отец в журт своего младшего сына или бий в шатер к бедному узденю – будто тем самым делают великое одолжение: смотри, мол, какой я молодец, и о тебе не забываю, навещаю. Будины – народ щедрый и гостеприимный: никогда не отпустят своих друзей с Алан-Ас-Уи с пустыми руками, одарят их бобровыми, лисьими и рысьими шкурками, дадут на платья молодицам и девицам тонкие льняные полотна, и детей не забудут – вынесут бочонок меда. Мало-помалу, привыкнув к столь приятному общению со своими друзьями из Будин-Уи, аланские бийи и ханы стали навещать их регулярно – каждый год. А если говорить напрямую, то эти визиты, по сути своей, стали наездами сборщиков дани. Но что поделаешь, ведь не зря же сказано: «Хочешь жить – смири гордыню!»

А будины хотят жить, жить в мире и согласии с аланами, без войн и дрязг, а для этого, как того требует поговорка, готовы и гордыню смирить – ласковы с гостями, которые надоели им хуже горькой редьки, просят их всячески удерживать своих джигитов-разбойников от набегов, вместо того, чтобы громить супостатов да так, чтобы бежали, не помня себя. А слабит их не то, что они трусливы и малосильны – нет, о них такое не скажешь – а то, что нет у них хана и не могут они собраться в единый кулак. Да и бий их, что витязями называются, больше похожи на родовых старейшин, а не на биев – журтов под рукой у этого несчастного витязя всего-то шесть-семь. Правда, журты у них по более, чем аланские, в каждом не меньше сотни тамов. Но все равно не то – ведь под рукой у аланского бия десять, двенадцать, а то и все шестнадцать родов могут быть, а каждый род – это сто-сто двадцать воинов-джигитов. Да и витязи будинские живут между собой не ладно и мирно, а вечно ссорятся и грызутся. Трудно найти во всей Будин-Уе двух витязей-соседей, состоящих в настоящей дружбе, в братских отношениях между собой. И еще одна, самая главная причина, которая слабит будинов перед асами вообще, а перед аланами прежде всего – это то, что они, будины, народ оседлый.

Человек работал всю жизнь в поте лица, рубил лес, таскал бревна, тесал их, ставил избу, пахал поле и теперь, наконец, живет спокойно, сеет пшеницу, выращивает скот, и вдруг страшная весть – набег! Что делать ему – этому бедному человеку? И если степняк в случае опасности быстренько сворачивает шатер, загружает своим житейским скарбом телегу и спешит поскорее уйти с опасного места, то что делать будину – разобрать избу, взять подмышки бревна и бежать, подгоняя перед собой свою пашню с уже вызревающим колосом? Нет, он не сможет этого сделать. Все, что он сможет сделать – это убежать в лес, хоть спастись самому. А что делать с избой, с имуществом-богатством, нажитом за всю жизнь, со скотом, с пшеницей в поле?

Большей беды, чем набеги аланов, для будинов не существовало. В какой панической беспомощности оказываются аланы, какой страх сводит с ума, когда их журт настигает эмина, то же самое случается с будинами, когда их журт оказывается на пути жортууула аланских джигитов. А куда деться-то, если на журт обрушится целая лавина разбойников в сто-сто двадцать человек! Не станешь сопротивляться, убежишь в лес – одна беда: заберут все добро, угонят весь скот. Не стерпишь, схлестнешься в схватке – другая беда: перебьют всех, а если и посчастливиться кому-то остаться в живых, угонят вместе со скотом – станешь рабом. А там иди и спроси, что им взбредет в голову – оставят ли у себя иль продадут за море… Вот потому-то и стал будин-народ младшим братом алан-ас народа – иной дороги в жизни не было. И с тех пор, со времен Огурлу-хана, как бы там ни было, будин-народ жил относительно спокойно. Прекратились хорошо организованные ханами и биями, с тысячами участников, жортууулы в земли будинов. А мелкие воровские жортууулы качакских шаек и некоторых бесшабашных удальцов в счет не шли – это было общей бедой и против них будинские и аланские журты боролись сами как могли. Если набег совершала немногочисленная шайка, джигиты журта схватывались с ней, гнали незваных гостей, а если разбойников было много – люди, побросав свои тамы, имущество и скот, бежали в лес, спасая хотя бы свои жизни.

Народ – тоже очень интересная штука, ни дать, ни взять, похож на того туповатого чабана, который ушибает ногу об камень возле входа в кош. Да чтоб эмина не вошла в твой журт – неужели так трудно этот проклятый камень положить в сторону, и он уже будет приносить тебе пользу, а не вредить: нож, хотя бы, будешь точить! Народ, как и тот чабан, ежедневно ушибается, стонет от боли, ударяясь об эти разбойничьи жортууулы, в все никак не может сообразить что-либо изменить – привык, наверное. А дурную привычку, как и обычай, менять нелегко. А то почему бы народу нескольких журтов не объединиться, не создать крепкую дружину и дать достойный ответ разбойникам?

Но если журты будинов не могли дать отпор разбойничьей шайке, где около сотни человек, то в том, чтобы оказать сопротивление целому воинству Акылбая, никому и в голову, конечно, не приходило. Тем более, если учесть, что будин-народ считается младшим братом народа алан-ас, и будины никак не ожидали от старшего брата такого коварного вероломства – они и думать не думали о том, что сам хан может возглавить разбойничью шайку!

Целую неделю воины Акылбая хозяйничали в будинских журтах, грабили тамы, собирали скот, брали в полон и связывли строптивых джигитов и девиц. Через неделю, отягощенные богатой добычей, аланы вернулись назад и остановились опять у Акылбаевского журта, стали делить награбленное. И сказал тогда Зашарбек-бий.

– Аланы! Давайте не будем нарушать обычаи отцов и выделим сперва ханскую долю. Сейчас нашим ханом является Акылбай, жортууул он организовал – пятую часть нашей добычи выделим ему, а остальное поделим, как и следует.

Никто ничего не сказал – ни да, ни нет; все молчали, а это было явным признаком того, что джигиты были не в восторге от сказанного Зашарбек-бием.

И понял тут Акылбай – именно сейчас, если он действительно акылбай – богат умом, должен что-то сделать, чтобы передвинуться с краешка ханской тахты – откуда не так уж трудно и слететь! – на середку, сесть поудобнее. Такой случай навряд ли еще подвернется. Конечно, во время жортууула взята хорошая добыча, и если ему выделить ханскую долю, это будет немалое богатство. Но сейчас для Акылбая важнее прослыть справедливым, бескорыстным, заботямщимся о воинах – значит о народе! – ханом-предводителем, чем иметь табун лошадей или воз-другой разного тряпья, и таким путем пробраться на середину ханской тахты, оттеснив на краешек этого мальчишку Темир-Зана. Акылбай это понял сразу же, как только заметил хмурое молчание джигитов после слов Зашарбек-бия. Понял и обрадовался, как кот, почуявший запах мяса.

Он тронул коня, вышел вперед, поднял руку и тотчас же стих глухой ропот, начавшийся было среди джигитов.

– Аланы! – крикнул Акылбай, чтобы слышали все. – Зашарбек-бий, возможно, и прав, когда говорит, что нарушать обычаи предков не следует. Если вы решите выделить ханскую долю – я не возражаю, – среди джигитов вновь начался глухой ропот, – но если вы готовы выслушать, хотел кое-что и сказать. – Джигиты умолкли, наступила тишина. – Я был с вами в жортуууле не для того, чтобы заиметь побольше скота, добра, а потому что хотел быть с вами, хотел прогуляться, подержать меч в руке. Да и во время жортууула я не сделал ничего большего, чем один из вас. А потому, если вы выделите мне ханскую долю, не нарушая обычай, я не стану возражать, буду вам очень благодарен. Но свою ханскую долю я хотел бы разделить между всеми поровну. Так я хочу отблагодарить каждого из вас за то, что вы откликнулись на мой зов. А я возьму, если выделите, лишь свою долю – долю рядового участника жортууула. С этим вы согласны, аланы?

Воины-джигиты, подняв копья, бодро закричали:

– Согласны!

– Аперим![104]

– Акылбай-хан – аперим!

И потом, как бы не просили воины, Акылбай не согласился взять и то, что положено бию – десять долей, а ограничился только своей – одной долей…

– Вот таким и должен быть хан!

– Клянусь Великим Танг-Эри, Акылбай неплохой человек!

– Разве плохой человек так сделает?! – говорили воины-джигиты, расходясь по своим журтам. Они гнали перед собой скот, добытый в жортуууле, везли на запасных конях имущество, вели на поводу угнанных в рабство будинов…

А через два-три дня во всех журтах и кошах Абай-тайфы ходили рассказы о щедрости и справедливости Акылбай-хана. Люди не особенно-то верили в эти рассказы, знаем, мол, мы сами, какой он щедрый да справедливы, но бывшие в жортуууле джигиты в се в один голос подтверждали – да, все так и было. Люди недоверчиво качали головами, но уже приходилось верить – не могут же все джигиты, сговорившись, лгать? А кто его знает, думали люди, может быть изменился Акылбай, ума-разума стал набираться, да к тому же ханская тахта, что ни говори, жестковата – она всякого загоняет в рамки приличия и обычаев: какой же хан захочет прослыть дураком, скрягой или жестоким, не знающим ни обычаев, ни нравов своего народа и не желающим их соблюдать? Вот и старается, наверное, Акылбай тоже выглядеть в глазах народа настоящим, хорошим ханом – справедливым и щедрым…

Как бы там ни было, но раньше большинство людей думали про Акылбая так: «Уж если и он решил взобраться на ханскую тахту. то…» Так со временем это неприязненное отношение к нему с каждым днем рассеивалось, исчезало, как утренний туман веснойс в степи. Правдв, вскорости, когда джигиты будинов оправились от неожиданного жортууула Акылбая, и, видимо, сплотившись, стали раз за разом совершать набеги на кошы, а иногда даже и на журты Абай-тайфы, кое-кто стал говорить открыто: «И все это по вине Акылбая – зачем надо было совершать жортууул на земли будинов? Вот и рассердил их – теперь покоя не будет!» Но на них не обращали особого внимания – разве кто-нибудь знает времена, когда на этом свете не ходили в жортууулы, не совершали набегов? И до Акылбая были жортууулы, и после него будут. Если будет зачем ходить в жортууул и кому ходить!

Так и прошло все лето – в тревоге и бессонице; аланские джигиты охраняли журты, кошы, табуны лошадей и гурты крупного скота от набегов будинов, а иногда, в пылу погони за ними, сами вторгались в земли Будин-Уя и тоже озоровали.

Но все это было, так сказать, делом обыденным, привычным, а вот то, что началось осенью, выходило за рамки обычного и встревожило не на шутку. С тех пор, как аланы-асы и будины живут по-соседству, был заведен такой порядок торговли – целый месяц перед откочевкой алан из летних пастбищ шел оживленный обмен товарами. будины привозили в аланские журты зерно, мед, льняное полотно, обработанные великолепные лисьи, бобровые и даже рысьи и медвежьи шкуры и обменивали их на скот, масло, сыр, кийизы, шерстяное полотно и шерсть. Заготовив таким образом достаточное на зиму зерно, запасшись красивыми шкурками, чтобы шить потом роскошные шапочки для невест и молодиц, не спеша трогались аланы обратно на зимние пастбища.

А в этом году, когда пришел срок, в журтах Абай-тайфы будины почему-то не появились. Подумав, что еще не поздно, будины, видимо, по какой-то причине задерживаются, люди прождали еще с неделю. Но телеги будинов так и не появились на горизонте, куда нетерпеливо поглядывали аланы. Времени оставалось мало, и журты один за другим стали слать гонцов в Будин-Ую с одним и тем же вопросом: в чем дело, почему не приезжаете на торги, разве не видите, что уже настала осень? Но все гонцы возвращались озадаченные, получив один и тот ответ: мы, будины, впредь с народом Абай-тайфы торговать не будем, так как вы не желаете с нами иметь добрососедские отношения; ваш хан, нарушив договор о мире между нашими народами, совершил на наши земли набег, ограбил многие наши поселения, увел многих наших сыновей и дочерей в полон. Гонцы старались, лезли из кожи вон, пытаясь убедить будинов в том, что народ Абай-тайфы вовсе не переменился, не питает никаких враждебных чувств к будинам. А что касается разбойничьих набегов, говорили они, так от них немало бед приходится терпеть и нам самим, и не следует, мол, из-за такой чепухи портить наши отношения, приезжайте, будем жить, как и прежде, в добре и дружбе, будем торговать. Но будины были непреклонны – нет, говорили они, это был не набег какой-нибудь качакской шайки, а настоящий жортууул, организованный самим ханом, а раз так – вы уже поглядываете на нас, как на врагов. Тогда гонцы в отчаянии говорили и то, что не должны были говорить чужеземцам: «Да он вовсе и не хан! – твердили они. – Темир-Зан – вот кто наш хан. Он молод и к этому делу не причастен!» Но будины легко отвергали и этот довод аланов. «Народ, питающий дружеские чувства, не идет на его земли жортууулом! – парировали они. – Как могут без ведома хана три-четыре тысячи воинов с одной тайфы отправиться в жортууул на земли соседнего народа? Этого просто быть не может! А если хан знал об этом, он должен был удержать своих воинов. А раз не удержал – значит, и хан, и народ хотели этого! Значит, вы считаете нас не друзьями, а врагами. В таком случае и мы не можем вас считать друзьями. А соседи, не уважающие, не любящие друг друга, не ездят друг к другу ни по каким делам, и по торговым. У нас есть более надежные соседи, более лучшие друзья, чем вы – с ними мы и будем общаться, будем торговать. И вы теперь ищите себе более надежного соседа и друга в торговле – на нас не надейтесь!»

Так, ни с чем, понурые неудачей, возвращались гонцы аланских журтов. Многие, погрузив подлежащие обмену продукты на телеги, гоня перед собой скот на продажу, заспешили в соседние тайфы. Конечно же, это было очень обременительно и хлопотно, но что было делать, коль иного выхода не было – не уезжать же на зимовку без зерна?

И вскоре о том, в каком трудном положении оказались люди Абай-тайфы по своей собственной глупости, знали повсюду в Алан-Ас-Уе. И повсюду удивлялись, – откуда это абаевцы откопали этот смешной, никогда не существовавший обычай – к здравствующему хану, пусть и к молодому, прилеплять сбоку еще одного хана; жили бы поживали с будин-народом по-соседству в мире и согласии, кто он и откуда взялся этот Акылбай, чтоб он провалился, что вклинился между нами и хочет нас поссорить? А когда узнавали, кто он, этот Акылбай, да откуда взялся, удивлялись еще больше – как младший сын самого Огурлу-хана, откуда же нашелся в умном и благородном роду Абаевых такой придурок, а если даже и нашелся – в семье не без урода! – зачем это надо было биям и старейшинам родов, собравшимся на совет тайфы, так спешно возводить его в сан второго хана?..

С приходом осени аланские журты неспеша снимались и так же, неспеша, направлялись к зимовьям. Когда поднимаются, чтоб откочевать на летние пастбища, все торопятся – не хотят затоптать, стравить молодую траву летних пастбищ. А обратно возвращаются неспеша, как можно больше времени задерживаясь в пути – все хотят подольше продержать скот за пределами своих зимних выпасов – берегут на них траву. Потому-то часто и останавливаются журты в пути, если есть, чем прокормиться скоту. Побыв три-четыре дня, пока скот не выест всю траву в округе, журт вновь трогается в путь. При этом, разумеется, отдельные журты и роды, бывает, то опережают остальной народ, то отстают от него. Конечно, отстают, стараются подольше побыть на летних пастбищах те, у кого не хватает зимних выпасов. В этом году осень была ранняя и несмотря даже на то, что дни были пасмурными и холодными, никто особо не спешил на зимние пастбища. Спешить-то к чему – если уже осенью вытравишь всю траву на зимних выпасах, много ли скота потом сумеешь сохранить, вывести к весне?

И как бы не старалась непогода долгими дождями и моросью прогнать аланов с летних пастбищ, ей это не особо удавалось – те чертыхались, ругались, иногда попрекая и самих Небесных Святых за невнимание к ним, детям своим, но упорно не трогались с места, пока было чем прокормить скотину.

Роды и журты Абай-тайфы, как роды и журты других тайф, снялись с летних стоянок лишь тогда, когда начался листопад. Но народ Абай-тайфы в этом году не был в таком хорошем настроении, как в другие годы – многие не успели обменять часть своего скота не необходимые для зимы зерно и вещи, и вот теперь они уже в пути, а у них нет даже зерна в достаточном количестве. Ничего хорошего не сулило то, что на руках остался лишний скот, который предназначался на обмен, остались бочонки, бурдюки с маслом и сыром – пастбищ не хватает, да и возиться с этими бочонками и бурдюками, если даже не пропадет их содержимое, тоже дело хлопотное, не говоря уж о другом.

Ну даже и это было мелочью по сравнению с тем, сколько бед и тревог дотавляли эти участившиеся в последнее время ночные разбойничьи жортууулы. Это они, пусть будут прокляты, отнимали у всех покой и сон, а зачастую и нажитую за всю жизнь скотину – единственное настоящее богатство степняка. И в особенности вот в эту осень, когда аланы уже снялись с летних пастбищ и уходили в свои зимовья. В самое неожиданное время, когда, как говорится, нормальный человек и собаку-то на улицу не выгонит – в дождь и слякоть разбойники нападали на табунщиков и пастухов, и, кого убив, кого страшно избив, угоняли скот. В первое время они не осмеливались нападать на журты, а лишь ночью или в туманный и дождливый день угоняли табуны прямо оттуда, где они паслись. А потом, когда увидели, что некоторые журты довольно далеко от своего рода, понадеявшись, видимо, на то, что навряд ли кто успеет к ним на помощь, стали даже средь белого дня нападать на журты, если их, участников набега, оказывалось достаточно много.

Никто, конечно, не сомневался в том, что эти набеги совершают джигиты будин-народа, разозленного Акылбаевским разбойничьим жортууулом. После того, как совершены несколько набегов на отставшие от своих родов журты, они, отставшие от своих родов журты, поспешили поскорее присоединиться ко всем – бороться по-одному с довольно многочисленными и наглыми разбойничьими шайками журты, конечно же, не могли. Но и после этого разбойники не унимались, не осмеливаясь нападать на скучившиеся журты целого рода, они опять ринулись на отдельно стоявшие коши табунщиков и пастухов.

Конечно, хан тайфы, если б он был настоящим ханом, проявляющим отеческую заботу о своем народе, непременно нашел бы способ защитить людей от разбойничьих шаек. Можно же, в конце концов, собрать часть воинов-джигитов и поверху журтов, уходящих из летних пастбищ, с той стороны, откуда и совершаются эти жортууулы – выставить караульный заслон. Разве так много ума надо, чтобы додуматься до этого? Но Акылбай, почему-то, не предпринимал даже и этой простой меры, чтобы оградить журты тайфы от обнаглевших вконец разбойников. Каждый эль, каждый род, каждый журт сам заботился о собственной безопасности, а о народе в целом никто и не думал.

Ас-Уя-Зан, посоветовавшись со старейшинами родов Абай-эля, собрала воинов-джигитов и организовала несение караула на всю ширину эля поверху – со стороны Будин-Уи. Несколько дней прошли довольно спокойно. И только вздохнули было с облегчением, как всех потрясла трагическая весть – средь бела дня совершен набег на кош Мусуковых, убиты все три табунщика, а табун лошадей угнан. Все были поражены безумной удалью джигитов будин-народа – совершить набег на эль, где бием является сам Великий хан Алан-Ас-Уи, да еще днем не каждый решится! Правда, в тот день был густой туман, и уже на расстоянии полета стрелы ничего не было видно. Но ведь сверху эля вроде бы надежно прикрывали джигиты ханской дружины. Значит, будины оказались настолько ловкими и смелыми, что смогли пройти незамеченными и через цепь джигитов ханской дружины?

«Нет! – клялись джигиты. – Мы не могли не заметить, что если б со стороны Будин-Уи был бы совершен набег. Мы ведь постоянно объезжали всю полосу позади эля – не только угнать табун в Будин-Ую, но и одинокому всаднику не удалось бы проскочить незамеченным!» И еще – удивляла людей необычная жестокость этих налетчиков: как правило, будины не убивали ни табунщиков, ни пастухов, если те не пытались оказать сопротивление. Бывало, уводили с собой иногда – им тоже нужны были рабы-работники. А чаще всего, понадавав для острастки тумаков, оставляли их на кошах связанными по рукам и ногам. А табунщики Мусуковых, судя по всему, не оказывали налетчикам никакого сопротивления, не боролись – одежда на них была цела и даже не запачкана грязью, но, тем не менее, все они были убиты.

– А, может быть, этот подлый жортууул совершили наши – аланы? – высказал предположение Атлы. – Я никак не могу поверить в то, что будины стали бы убивать табунщиков, которые даже и не пытались оказать им сопротивление.

– После Акылбаевского разбоя будины тоже рассержены – теперь и они могут пойти на такое, – сказал Озар-батыр.

– Понимаю и это, – говорил Атлы. Они, конечно, сейчас злы. Но почему мое сердце все твердит и твердит: «Это – дело наших же собственных собак!» Зачем будинам надо было убивать табунщиков? Просто так – нам назло? Не думаю. Ведь, разозлив нас всерьез, они могут накликать беду на всю Будин-Ую – прийдя в ярость, мы можем организовать на их земли настоящий жортууул. Тогда несладко будет всем будинам, в том числе и тем, кто убивал наших табунщиков, их семьям и детям! А если, как и бывает, они просто угоняют табун – мало ли что случается в этой жизни! – никто из-за этого с будинами войны начинать не будет. Что ни говори, но ведь будин-народ – наш младший брат! Кто же из-за этого озорства разбойничьей найки пойдет жортууулом на журт своего младшего брата? И дурак знает – нельзя этого делать, некрасиво это будет.

Ведь этими своими набегами джигиты будин-народа просто хотят нам сказать: «Это правда – мы ваши младшие братья. Но не ваши жалчы или кулы – не будем молча сносить ваши оскорбления!» И – все! Ничего большего – понимаете? Они лишь хотят, чтобы мы их уважали. Но ни в коем случае не хотят быть нашими кровными врагами! Значит – они не стали бы убивать наших табунщиков. Вот увидите – рано или поздно выяснится, что большинство разбойничьих набегов на наши журты и кошы совершали именно наши же люди!

Озар-батыр и Атлы, один – в одну ночь, другой – в другую ночь, с сотней джигитов уходили в степь, особо зорко присматривали за табунами, но ночь проходила за ночью, а они ничего не замечали. После усиления караулов и по мере удаления аланских журтов от Будин-Уи, теперь, видно, будинские джигиты не осмеливаются совершать набеги – так думали оба батыра. Наверное, они были правы – уже сколько дней прошло, а все без каких-либо происшествий, спокойно, да и до зимних стоянок уже было не так уж далеко. Так прошли еще две недели – все было тихо, никаких набегов…

– Может, не будем больше мучить джигитов – дадим им хоть выспаться, давай не будем ходить на ночные караулы? – предложил Озар-Батыр.

– Давай еще с недельку потерпим, – ответил Атлы. – Там и до зимних пастбищ будет рукой подать. Пусть хоть распогодится, а то в такую туманную ночь не только табун лошадей, даже отару овец угнать можно – шагов на двадцать удалился, и уже ничего не видно.

– Овец-то теперь не угонят – с ними до Будин-Уи и за две недели не доберешься. А за это время клянусь…

– Не надо, брат, не клянись. Если я угоню твою отару в другой эль и раскидаю по нескольким журтам – ничегошеньки ты не сможешь сделать.

– Конечно – если так! Значит, ты по-прежнему уверен, что все эти дела…

– Уверен, друг, по-прежнему уверен. Не знаю, как ты, но я думаю, что не следует нам расслабляться до тех пор, пока журты не дойдут до зимовий, не сядут и не укрепятся, как следует.

Эта беседа состоялась в одно утро, когда Атлы только что вернулся с караула. Вид его был ужасным, словно он неделю провел в капкан-яме для тигров – почерневший, осунувшийся, с красными от бессонницы глазами, да к тому же так трудно и нехотя слез с коня, что Озар-батыру стало жаль его. Вот и предложил прекратить эти, уже, кажется, никому не нужные ночные прогулки по степи. Да и день был, кстати, для такого предложения: дождь – не дождь, изморось – не изморось, и, кажется, во всей вселенной не найти горсти чего-нибудь сухого, не слякотного, не мокрого, не хлюпающего и не капающего. Такая погода стояла уже неделю, люди стали хмурыми, злыми, тот час же вспыхивали из-за всякого пустяка…

К вечеру, кажется, перестала сыпаться водяная пыль, но погода и не думала проясняться. Как только Озар-батыр и сотня его негеров выехали из журта, так сразу же утонули, растворились, исчезли в тумане…

Как и всегда, и в эту ночь джигиты-караульные, стараясь не шуметь, зорко вглядывались во мглу и внимательно прислушиваясь ко всем звукам степи, не спеша разъезжали поверху журтов и табунов эля – став заслоном со стороны Будин-Уи. В полночь вновь обильно заморосило, и Озар-батыр невольно подумал: «Если так и будешь продолжать – клянусь, мы можем взять и уехать в журт!» Как будто они берегли-караулили не свой скот, скот своего эля, а богатство Дам-Этдир[105], ее стада. Но своей непродуманной угрозой Озар-батыр, видно, не только не напугал богиню, а, наоборот, рассердил ее – морось постепенно стала переходить в мелкий дождь. Тогда и Озар-батыр, обидевший такими действиями Дам-Этдир, заупрямился и сказал про себя: «Клянусь Великим Танг-Эри, если даже и воды Большого моря[106] начнешь лить на наши головы – все равно не уйдем!» Трава была достаточно густой и высокой, а потому, несмотря на такую погоду, кони ступали почти бесшумно, лишь иногда один из них фыркал, недовольный, видимо, тем, что в ноздри попадала струйка холодной воды…

С теми верховыми столкнулись лицом к лицу совершенно случайно. Несколько мгновений и те, и эти стояли молча, пораженные столь неожиданной встречей. Потом те резко развернули коней и бросились наутек. Джигиты Озар-батыра кинулись за ними. А те, убегая, постоянно кричали: «Жортууул! Жортууул! Жортууул!» Видимо, этими криками оповещали своих негеров об опасности. Пустив коня в ту сторону, откуда доносились эти вопли, Озар-батыр сперва подумал, что они, наверное, заблудившиеся в тумане пастухи или табунщики, но вскорости, определив по беспорядочному глухому топоту многих копыт, что поблизости находится табун, догадался – это вовсе не мирные табунщики и пастухи, а разбойники! Вот они – аланы-разбойники, совершавшие воровские набеги на аланские же кошы и табуны! Эти собаки и не догадались, что встретились с караулом из ханских джигитов, а подумали, что столкнулись с более мощной шайкой разбойников из Будин-Уи.

Впереди послышались звуки схватки – звон мечей, ржание коней.

– Хватайте их живыми! – крикнул Озар-батыр, подскакав к месту схватки.

В темноте, да еще в тумане невозможно было в чем-то разобраться. Но вскоре здесь все было кончено. Часть джигитов погналась за другой группой разбойников. Здесь же четыре из них были убиты, двое схвачены живыми. Их, связанных, подвели к Озар-батыру.

– Не надо было убивать, надо было брать их живыми, – упрекнул Озар-батыр джигитов.

– Возьмешь их – ощерились, как бешеные волки! – сказал один из джигитов.

Озар-батыр подошел поближе к схваченным разбойникам, вгляделся в их лица в надежде кого-то узнать, но было очень темно и трудно было опознать даже знакомого.

– Так кто вы и откуда, джигиты? – спросил Озар-батыр, а слово «джигиты» произнес таким тоном, будто это вовсе и не слово, а комок грязи, которым он бьет каждого из них в лицо.

– Скажем или нет – все равно толку мало: и так, и так вы нас убьете. Ничего не скажем! – заявил один из разбойников.

– И ты такой же герой? Или хочешь что-то сказать? – спросил Озар-батыр у второго разбойника.

– Не хочу! – ответил тот.

– Хорошо. Вы, наверное, и до этой ночи бывали в таких отважных походах, потому и молчите. Так, да?

Пленники молчали.

– Конечно так! Косяк лошадей у Мусуковых тоже вы угнали, правда?

– Об этом мы ничего не знаем! – сказал первый разбойник, «герой».

– Ну ладно. Пусть вернутся мои джигиты, поговорим потом, – сказал Озар-батыр. – Кто знает, может быть, они приведут кого-нибудь, кто знает больше вас.

И вправду, джигиты Озар-батыра вскорости вернулись и привели еще троих пойманных разбойников.

– А куда делись остальные? – спросил Озар-батыр.

– Успели проскочить в журт, – сказал один из джигитов. – А мы не решились среди ночи входить в журт и поднимать там переполох. И если б даже и рискнули, разве схватишь их – попрячутся по шатрам. К тому же…

– Что – к тому же? – жестко спросил Озар-батыр, недовольный ответом джигита. – Надо было войти в журт, схватить подлецов и привести сюда. Так уж трудно определить что ли только что вошедшего в шатер в такую погоду – он весь должен быть промокшим, да и перед его шатром, наверняка, стоял бы конь под попоной…

– Этот журт был журтом Зашарбек-бия. Мы не решились… Пойдут потом слухи о том, что джигиты Озар-батыра и Атлы, словно качаки, рыщут ночами по журтам даже биев и творят, что хотят…

– Ага! Значит, Зашарбек ждет вас – так, да, джигиты? – подошел Озар-батыр к тем разбойникам, которых только что привели его негеры. – Про это дело Зашарбек-бий ничего не знает. Сейчас он даже не в журте, – ответил один из них.

– Где же он?

– Откуда мне знать? С дюжиной своих негеров еще вчера утром он выехал из журта – решил погостить, видимо, у кого-нибудь, у своих друзей-биев.

Озар-батыр молчал некоторое время, потом, обращаясь ко всем разбойникам, сказал:

– Давайте поговорим без всяких шуток, без смеха, – посчитав, видимо, все то, что говорили до сих пор эти воры-качаки, пустой болтовней, неуместными шутками, а их стремление строить из себя героев лихого жортууула – смешным. – Знаю, каждый из вас прекрасно понимает – прощения вам наверняка не будет. Потому что вы знаете: со времен Огурлу-хана установлено, что алан, совершивший жортууул в пределах Алан-Ас-Уи, а тем более, проливший кровь во время этого разбойничьего жортууула, считается качаком. А качака, как вы сами знаете, коли он попадется, каждый может тут же на месте убить. Более того – это святой долг каждого достойного мужа-узденя Алан-ас-Уи. Итак – вы качаки, и я могу сейчас же вас убить. Так? – вскричал вдруг Озар-батыр да так, что мурашки пошли по спине не только у пленников, но и у самих его джигитов.

Ответить никто не посмел.

– Молчите – значит, понимаете, что так! – сказал Озар-батыр. – Тогда давайте договоримся вот как: вы рассказываете о том, кто вас послал на это дело, какие вы еще совершали подвиги со сегодняшнего дня, а я даю вам слово – сделаю все, что смогу, чтобы спасти вас от смерти. Но в этом случае – если мне удастся сохранить вам жизнь, – то и вы даете мне слово: как только освободитесь, вы тут же уходите из Абай-тайфы и никогда более сюда не заявляетесь. Куда это вы денетесь, где, чьими жалчы будете – это ваше дело, но чтоб в Аб-тайфе вас не видели. Тот, кто согласен на такой уговор, соглашается, а кто не согласен,.. – Озар-батыр прошелся перед разбойниками, как бы давая им время на размышление. – Понимаете, да? Сейчас мы отправляемся в ханский журт, тех, кто согласен, мы берем с собой, кто нет – останется – останется здесь… Но прокорм стервятникам и волкам… Поняли, да?

Итак, спрашиваю каждого из вас в отдельности, – и с тем Озар-батыр подошел к крайнему из них и ткнул кнутовищем в его грудь.

– Согласен со мной? Расскажешь все? – спросил он.

– Я сказал. Мне больше нечего сказать! – ответил разбойник – он оказался тем самым «героем», с которым первым говорил Озар-батыр.

– Хорошо! – ответил ему Озар-батыр и, обернувшись к своим негерам, повелел: – Уберите этого качака с глаз моих долой!

Несколько джигитов схватили качака и увели во мрак. Оттуда вскоре послышался звук глухого удара и короткий вскрик «Ой!»

Джигиты вернулись на свои места. Никто не проронил ни слова.

– Ты? – Озар-батыр ткнул в грудь следующего разбойника.

– Согласен! Расскажу…

– Ты?

– Согласен!..

– А ты? – уперся кнутовищем Озар-батыр в грудь последнего.

– Согласен! Я тоже все расскажу…

– Ну, расскажи тогда – кто отправил вас на этот набег, чей этот косяк лошадей, куда вы гнали его, что вы до этого еще понатворили и кто вы такие.

– Мы – рабы и жалчы Зашарбек-бия. Сам бий сейчас находится в Будин-Уе, нас ждет в журте Алдабола.

– Кто он такой?

– Будинский бий. Скот, что он там ворует, пригоняет в журт Зашарбек-бия, а Зашарбек-бий – в его журт.

– У Мусуковых косяк лошадей – тоже вы угнали?

– Да.

– А этот косяк чей?

– Тенгиз-бия из рода Батырбий, Зашарбек-бий почему-то не взлюбил Тенгиз-бия.

– Ладно. Подобными делами вы занимались и на летних пастбищах?

– Да. Зашарбек-бий сказал нам так: «Если вдруг табунщики узнают, что вы – аланы, не оставляйте их в живых, пусть народ думает, что все это – дело рук будинских джигитов». А мы что можем поделать?..

Когда Озар-батыр со своими негерами вернулся в ханский журт, только-только начинало рассветать, но Атлы и его джигиты уже были на ногах и спешно собирались выступить.

– Что случилось? Куда это вы собираетесь в такую рань? – спросил Озар-батыр, словно он ничего не понимает.

– Будины угнали у отца косяк лошадей. Кто знает, может быть еще догоним, – сказал атлы, которому в спешке никак не удавалось продеть конец подпруги через бляшку.

– А-а-а, – протянул Озар-батыр, словно удивляясь тому, что Атлы и его джигиты так суетятся по такому пустяку. – А я то подумал, что стряслась невесть какая беда…

Атлы растерялся, не зная, что сказать, что делать – сдержаться или взгреть этого дурака кнутом…

– Есть ли у твоего отца лошади, нет ли их – об этом будины, наверняка, и знать не знают, – сказал Озар-батыр. – А косяк твоего отца угнали люди вашего соседа – Зашарбек-бия и, пригнав, оставили здесь – видно решили отобрать у отца и отдать сыну…

Через неделю, когда Зашарбек-бий вернулся в свой журт, Тенгиз-бий, Озар-батыр и Атлы, явившись к Акылбаю, рассказали обо всем случившемся и потребовали созыва совета эля, лишить Зашарбека права быть бием и наказать согласно обычаю.

Не находя иного выхода из создавшегося положения, Акылбай созвал совет Эдильбий-бия. Открыв совет, он прдложил Тенгиз-бию и Озар-батыру изложить суть дела.

– Тут долго рассказывать нечего, – сказал тенгиз-бий. – Люди Зашарбек-бия, убив четырех табунщиков, угнали косяк моих лошадей в триста голов. Но Озар-батыр со своими негерами встретил их и вернул. Как это произошло – расскажет сам Озар-батыр, – сказал тенгиз-бий. – Но я хочу заявить – такой человек, человек, укравший ночью скот своего соседа, не достоин быть бием. К нему, если уж сказать прямо, мы должны относиться как к качаку-разбойнику.

– Вы сами знаете, – начал свой рассказ Озар-батыр, – последнее время из-за частых воровских жортууулов не стало житья, и мы вынуждены были организовать охрану границ эля со стороны Будин-Уи. Вот и нарвались совершенно случайно люди Зашарбек-бия в ту ночь на нас. Они попытались оказать сопротивление, убежать, в схватке мои джигиты одних убили, других поймали, а некоторым удалось скрыться…

– А как вы узнали, что эти разбойники – люди Зашарбек-бия? – спросил Акылбай.

– Мы же пятерых из них поймали живыми, они и сказали, что являются кулами и жалчы Зашарбек-бия…

– А где эти люди?

– Здесь…

– Приведите их сюда! – повелел Акылбай.

Озар-батыр, махнув рукой, дал знать своим негерам. Джигиты тот час же привели четверых разбойников, у которых руки были крепко связаны веревками.

– А где пятый? – спросил Акылбай.

– Он не захотел отвечать на наши вопросы, и нам пришлось убить его, как качака-разбойника, на месте.

– И правильно сделали! – сказал Акылбай. – Только не понятно – почему же этих оставили в живых? Что говорит обычай? Обычай обязывает каждого жителя Алан-Ас-Уи, если тот может это сделать, убить качака-разбойника, а также любого, кто совершает жортууул на землю аланского народа. Так или не так? – вперся Акылбай в Озар-батыра.

– Да, обычай требует этого, но мы оставили их в живых, чтобы они засвидетельствовали…

– Плказания кула и жалчы, согласно обычаю, не являются свидетельством! – обрезал Акылбай и, обернувшись к своим джигитам, бросил:

– Уведите их на Тайную балку!

Джигиты Акылбая набросились на разбойников.

– Стойте! – крикнул Озар-батыр, – и акылбаевские джигиты остановились в нерешительности, держа разбойников в своих руках, словно коршуны в своих цепких лапах цыплят. – Акылбай, я обещал им, если они расскажут всю правду… – кинулся Озар-батыр к Акылбаю. Но тот, не обращая никакого внимания ни на самого батыра, ни на его слова, грозно прикрикнул на своих джигитов:

– Чего стоите? Разве не слышали мое повеление?

Джигиты живо связали концы длинных веревок к попонным ремням своих коней и поскакали прочь; разбойники, оглашая весь свет страшными проклятиями, бежали вслед за всадниками, стараясь не упасть и не быть растерзанными еще задолго до того, как доберутся до последнего своего пристанища…

– Мы все обязаны беспрекословно исполнять обычаи! – сказал Акылбай, недовольно глянув на Озар-батыра. – Обычай говорит: «Убивай качака, участника воровского жортууула, на месте!» А ты с ними беседы плетешь, разговоры затеваешь. Не к лицу это такому джигиту, как ты!

Совет эля упрекнул Зашарбек-бия в том, что он, как следует, не присматривает за своими жалчы и кулами, не принял меры, дабы те не свернули на преступную тропу. На том все и кончилось.

– Если б я знал, что все так глупо закончится, я убил бы Зашарбека! – сказал в сердцах Озар-батыр, когда возвращались в свой журт.

– А зря не знал, что Акылбай не даст в обиду Зашарбека! – сказал Атлы с горькой усмешкой. – Ты думаешь, Зашарбек всеми этими делишками занимается без ведома Акылбая, что ли? Думают, что они – настоящие ханы, бийи, а на самом деле – они такие же качаки, как и те. большой разницы между ними нет!…

 

 

VI

 

И вот пришел месяц Святого Афсаты[107], прекратились дожди, прояснилось небо и вновь засияло солнце. И тогда вместе с людьми возрадовалась и сама Мать-Земля – вся она засветилась и расцвела своей вечной красотой и молодостью. И поняли тогда люди народа алан-ас – нет, ни сам Великий Танг-Эри, ни Святая Дам-Этдир не в знак наказания народа ас за какой-то проступок наслали эти дождливые, слякотные дни, не с целью заставить его мучиться и раскаиваться, а просто так, как строгие и разумные родители, заботясь лишь о том, чтобы их дети были бы сильными духом и телом, дабы легко преодолевали всякие трудности и невзгоды. Поняли это люди, посмотрели вокруг и увидели богатство – красоту природы, и сердца их наполнились радостью – чтобы там ни было, а мир этот прекрасен! Ни дожди, ни грязь, ин тщетные потуги таких негодяев, как Акылбай или Зашарбек, не в силах омрачить радость честных людей, упорным трудом своим добивающихся благополучия и достатка.

А когда по-настоящему просохла земля и установилась ясная теплая погода, прежде чем приступить к стрижке, как и положено по обычаю, по всей Алан-Ас-Уе начался праздник Святого Афсаты.

Исполняя волю Великого Танг-Эри, Афсаты породил и размножил на земле великое множество разного зверья, к тому же многих из них наделил кротким нравом и достаточно высоким умом, дабы любимые дети Солнца – асы – могли их приручить и использовать без особого труда в свое благо. Овцы и козы, коровы и лошади дают людям почти все, что им надо: мясо и молоко, айран и сыр, шкуры для шуб и чабыров. И все это люди находят с благоволения Святого Афсаты. На этот случай, если вдруг людям по какой-либо причине станет мало того скота, что они приручили, Афсаты развел и размножил в лесах и степях диких зверей: коль нуждаешься – не ленись, иди на охоту и добудь на пропитание столько, сколько надо. Но только знай меру, не убивай зверя большого, что надо тебе, твоей семье – все живое на земле надо беречь. Иначе тебе не сдобровать – Афсаты любят справедливость, а потому может сурово наказать человека жадного, расточительного!

Ас-Уя-Зан заранее поговорила и с Сабыр-Заном, и со старейшинами родов, и просто со многими почтенными, уважаемыми людьми и попросила их – путь люди всего эля, каждого журта, как и всегда в праздничные дни, веселятся и радуются; на меня, мол, не смотрите и не обижайтесь – пока не пройдет год после смерти Алан-Батыра, навряд ли я смогу участвовать во всенародных празднествах. Сперва и Сабыр-Зан да и многие другие запротестовали было – если у тебя горе, если тебе невесело, то как же нам танцевать и веселиться, смеяться и шутить? Будет справедливо, говорили они, если в этом году мы не станем праздновать, а сразу приступим к стрижке. Но Ас-Уя-Зан об этом и слышать не захотела. «Очень глупо и смешно стараться остановить Святое Солнце, затмить его свет, точно так же глупо и смешно было бы из-за печали нескольких людей, если они даже ханы и бийи, пытаться отменить всенародный праздник!» – сказала она.

Согласно обычаю, первые три дня праздничные игры и веселье последовательно проходят в журтах и элях. В последующие три дня праздник перемещается на Поле Радости тайфы.

Поле Радости тайфы обычно располагается на том же берегу реки, что и ханский журт, на расстоянии одного-двух бросков[108] от журта, если позволяет местность. Поле Радости может располагаться и на противоположном от ханского журта берегу реки, если река эта неглубока и не может бытьпрепятствием для верховых. В этом случае через речку прокладывается мост для пеших людей. Так или иначе, Поле Радости тайфы должно находиться в достаточном отдалении от ханского журта, чтобы около него могли свободно расположиться две-три сотни шатров, десятки и десятки телег, толпы людей, целые отары овец, приносимые в жертву в дни всенародных праздников. Конечно же, и весь этот шум-гам, что неизменно сопутствует большим народным праздникам, должен быть в некотором отдалении от ханского журта.

Кто знает, вполне может быть, что это место, где сейчас находится журт Великого хана Алан-ас-Уи, как и говорится в преданиях, избрал для своего тама Земной Большой Отец[109] народа алан-ас Кара-Батыр-джигит[110]. Когда старшие братья – Сары-Батыр[111] и Кек-Батыр[112] отправились в свои уделы, доставшиеся им согласно завещанию отца, один – на берега Ара-сая, а другой – к горам Каф, где Святой Танг-Эри-Тай спустился с Неба на Землю и, где начиналось гнездовье народа ас, повествуют легенды, Кара-Батыр-джигит тоже поехал осматривать свой удел и выбрал местом для своего журта вот это место – правый берег Как-сая, ветки реки Берю-сай со стороны восхода солнца. Уже тогда, видимо, заприметил Кара-Батыр-джигит вот эту поляну, где и располагается сейчас Поле Радости Абай-тайфы, и подумал, видно, про себя – да здесь и весь народ можно собрать да такие праздники устраивать, что и сами небожители будут завидовать!

И вправду, можно подумать, что это место именно для больших всенародных праздников создавали Святой Танг[113] и Святая Мать-Земля[114], предвидя, что детям их детей, когда их станет много-много, понадобится хорошее место дабы им вместе собираться в радостные дни – у берега реки раскинулась широкая поляна, но для того, чтобы оградить людей, собравшихся на праздник, от неожиданных налетов холодных северных ветров, поляна сверху и со стороны восхода солнца была ограждена возвышенностью. На поляне всегда было тихо и солнечно, а почти все праздники народа алан-ас приходились на весну и осень, когда всегда хочется, чтобы было немного теплее, то это было как раз кстати.

Вот и в этом году – хотя еще и не поздняя осень, но те холодные, дождливые дни, что прошли, одолели летнюю жару, поэтому, как бы не сияло-сверкало солнце, а все же оно не припекало, как летом, а всего лишь приятно пригревало.

Согласно обычаю, три дня продолжались праздничные танцы и веселье в журтах Алан-Ас-Уи, народ радовался, веселился и в журтах Ас-Уя-Зан, и во всех остальных журтах Абай-тайфы.

Но, что ни говори, а настоящий праздник – это, когда радуется и веселится вместе вся тайфа. Если даже больше ничего и не увидеть, ничего и не услышать, а просто поглядеть, как танцуют, послушать, как поют самые красивые и веселые девушки и джигиты со всей тайфы – и то чего стоит! Нет, нет – тот, кто не бывал на Поле Радости тайфы во время больших праздников, если даже прожил и тысячу лет, он так и не узнает по-настоящему богатство души и красоту народа алан-ас! Да и откуда узнаешь ты душу и сердце народа, если не увидишь его в тот миг, когда он становится самим собой, позабыв все свои заботы и тревоги, весь отдается веселью: играет, танцует и поет?

Не найти такого человека, который не хотел бы побывать в дни больших праздников на Поле Радости, да только не всем выпадает такая возможность. Взрослым мужчинам и джигитам не так-то легко удается на несколько дней покинуть свои журты и кошы – бывает, что просто не на кого оставить скот. А большинство женщин и девушек крепко опутали по рукам и ногам дети и заботы по таму и семье и держат крепко. Но, как бы там ни было, найти человека, который за свою жизнь не побывал бы несколько раз на Поле Радости тайфы и во всей Алан-Ас-Уе, наверное, не сыскать.

Когда отшумел праздник в журтах и элях, и народ начал собираться у Поля Радости тайфы, Сабыр-Зан, Озар-Батыр и Атлы еще раз поговорили с Ас-Уя-Зан. Они говорили ей так: «Хан Абай-тайфы, мол, конечно же, должен быть на всенародных торжествах, до сих пор ханом Абай-тайфы и Великим ханом всегда был один человек, а поэтому все шло так, как и бывало всегда из года в год, ну а теперь, если на Поле Радости не будет ни самой ханбийче, ни Великого хана, а люди увидят сидящим на ханской тахте одного лишь Акылбая, то они могут подумать, что Акылбай стал ханом не только Абай-тайфы, но и всей Алан-Ас-Уи, не так ли?»

– Ну и пусть! Какое мне до этого дело? – ответила Ас-Уя-Зан.

Что можно сделать в этом случае – она действительно не знала. И еще – мало ли, кто что подумает, стоит ли и по такому пустяку огорчаться?

– Народу надо почаще видеть и знать, что Великим ханом Алан-Ас-Уи является Темир-Зан, а не Акылбай, – сказал Сабыр-Зан. – А то народ и вправду может так подумать – если совет тайфы посадил Акылбая на ханскую тахту, то он, мол, наверное, считается и Великим ханом. А что – ведь по обычаю хан Абай-тайфы и является Великим ханом Алан-Ас-Уи. И ничего хорошего в том я не вижу, если на Поле Радости не будет ни тебя, ни Темир-Зана, а лишь один Акылбай будет гордо восседать на тахте.

– Чтобы вы не говорили, а пока не минует год со дня смерти Алан-Батыра, я не смогу находиться в подобных местах! – отрезала Ас-Уя-Зан. – И потом – как это я смогу спокойно сидеть рядом с этим мерзавцем? Не смогу: или одним ударом кинжала я выпущу его кишки, или сердце мое не выдержит – разорвется на куски от боли и обиды. Почему об этом вы николько не думаете? Если даже из-за этого и весь свет перевернется, я не пойду туда, где находится этот подлец – если не иду его убивать!

– Если во вермя праздника Великий хан Алан-Ас-Уи неожиданно приедет в другую тайфу и захочет побывать на Поле Радости – где в таком случае будет сидеть хан тайфы, а где – Великий хан? – спросил вдруг Темир-Зан, тоже находившийся в шатре.

– Тогда оба хана садятся рядом, но хан тайфы предлагает Великому хану место по правую руку[115] от себя, – ответил Сабыр-Зан с удивлением обернувшись к юному хану, совершенно не понимая, зачем это ему понадобилось именно сейчас пополнить свои знания по нормам поведения.

– Значит, они садятся рядом, на одну тахту?

– Да, конечно.

– Это неправильно, – спокойно сказал Темир-Зан. – Тайфный хан должен сидеть ниже Великого хана.

Все с удивлением притихли. И вправду, почему до сих пор на этот, казалось бы, пустяк никто не обращал внимания? А ведь это – вовсе не пустяк, оказывается, если призадуматься, а очень даже важный момент. Великий хан выше хана тайфы – конечно же! Значит, и сидеть он должен выше.

– А где в этом случае садится Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе, если и он приехал вместе с Великим ханом? – задал новый вопрос Темир-Зан, и собравшиеся не нашлись, что ему сказать в ответ.

Как, где? А где найдется место, там и садится, наверное – вместе с биями…

– Вместе с негерами Великого хана – вместе с биями садится обычно, – ответила Ас-Уя-Зан. – А почему об этом спрашиваешь, мое солнце?

– Есть ли в Алан-Ас-Уе человек, который знает лучше, чем Святой слуга Великого Танг-Эри, как в жизни не сбиться с Дороги Справедливости?

– Нет, мое солнце, такого человека нет! – ответила Ас-Уя-Зан.

– Правда ли, что Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе стремится к тому, чтобы люди народа ас были бы чисты сердцем, красивы в поступках, честны в намерениях и не сбивались бы в жизни с Дороги Справедливости? – спросил Темир-Зан, обратившись на сей раз к самому Сабыр-Зану.

– Правда, Великий хан, – ты правильно понимаешь призвание Святого слуги Великого Танг-Эри, – ответил Сабыр-Зан. – Но этим святым делом занимаюсь не я один, а и все слуги Великого Танг-Эри.

– И Великий хан Алан-Ас-Уи, если я правильно понимаю, стремится к тому, чтобы люди народа ас не дрались бы, не грызлись бы между собой, чтобы сильный не топтал слабого, а жили бы все между собой в мире и согласии, каждый пользуясь теми благами, которые удалось ему создать себе и своей семье честным трудом. Так ведь, верно? – посмотрел на всех Темир-Зан, как бы спрашивая каждого из присутствующих в отдельности.

– Так, конечно так, Великий хан, ты правильно думаешь! – ответил и этот вопрос Сабыр-Зан.

– Если так, то и Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе и Великий хан Алан-Ас-Уи, по-существу, заняты одним большим делом – тем, чтобы люди народа ас были бы чистыми в своих помыслах и поступках, жили бы меж собой в мире и согласии, имея хороший достаток в каждой семье, чтобы все вокруг стремились бы жить также, как и они, – сказал юный хан. – Но если это действительно так, тогда Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе и Великий хан Алан-Ас-Уи должны сидеть на одном уровне, рядом. Тогда выходит так – рядом с Великим ханом имеют право сидеть только его родная мать и Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе. Кто-либо другой может сесть рядом с Великим ханом лишь тогда, когда он сам приглашает того сесть рядом с собой. Так, по-моему, будет правильно. А вы как думаете?

И Ас-Уя-Зан, и мужчины застыли, не находя слов: они были поражены услышанным – Великий Танг-Эри, наверное, из жалости к Ас-Уя-Зан и назло Акылбаю еще до достижения совершеннолетия дал, видно, Темир-Зану ум зрелого мужа. Так, конечно, иначе что же это такое? Ас-Уя-Зан, вытянув руки к небу, стала благодарить Великого Танг-Эри за такую милость…

– Тайфным ханам это не понравится, Великий хан, – сказал Сабыр-Зан, когда прошло оцепенение, и он смог спокойно поразмыслить над словами юного хана. – А тебе сейчас, пока не достигнешь совершеннолетия, нельзя ввязываться с ними в грызню. Сейчас мы должны

быть терпеливыми и не проявлять своеволия.

– Я не понимаю – почему? – удивился Темир-Зан. – Или я не Великий хан Алан-Ас-Уи?

– Конечно же, ты – Великий хан Алан-Ас-Уи, – спокойно ответил Сабыр-Зан. – Но если ты сейчас совершишь поступок, который будет не по нраву тайфным ханам, раздразнишь их, то они, затаив обиду, на Большом Совете в этом году, как и Совет тайфы, могут на время, пока, тебе не исполнится восемнадцать лет, поручить тому же Акылбаю или кому-нибудь из тайфных ханов исполнять обязанности Великого хана. Тогда наше положение еще больше осложнится. Вот поэтому-то я и говорю: сейчас нам надо быть терпеливыми и осторожными. А когда тебе исполнится восемнадцать, и ты в полную меру станешь ханом Абай-тайфы – тогда можешь поступать, как считаешь нужным сам. Сам знаешь, согласно обычаю, Великим ханом Алан-Ас-Уи является хан нашей Абай-тайфы. А сейчас на ханской тахте Абай-тайфы сидишь не ты один – хоть и с краешку, но на этой же тахте сидит и Акылбай, да не просто сидит, а прямо-таки вцепился в нее обеими руками, надеется, видно, безумный сесть поудобней да надолго.

– Сабыр-Зан прав, Великий хан, – сказал и Атлы. – Нельзя сейчас идти наперекор тайфным ханам. Когда ты вырастешь, станешь большим…

– Я – большой! – воскликнул юный хан, недовольный тем, что его все принимают за мальчишку-несмышленыша. – Я не ниже тебя! – и с этим он стал рядом с Атлы и глянул на него – мол, не так разве?

– Если даже ты и выше меня, тебе все равно еще не исполнилось восемнадцати, а раз так, если уж как действительно положено по обычаю, то вместо тебя Великим ханом считается мать – Ас-Уя-Зан, – сказал Атлы. – Если ты сейчас попытаешься изменить существующий обычай или какой-то устоявшийся порядок, и это не понравится тайфным ханам, тогда и они, как и наши бийи, могут на время кому-нибудь из своей среды поручить исполнять дела Великого хана. Именно вот это сейчас нельзя тебе забывать, Великий хан! Делай, что хочешь, но пока что не дергай за хвосты тайфных ханов – не зли их!

Темир-Зан ничего не сказал, задумался и как-то совсем погрустнел.

– Если ты сама не хочешь пойти, Ас-Уя-Зан, – сказал Озар-батыр, – тогда Темир-Зан должен быть на Поле Радости. Ни в коем случае мы не должны допустить того, чтобы Акылбай один восседал на ханской тахте.

– Озар-батыр прав – Акылбай не должен один сидеть на ханской тахте! – согласился с другом и Атлы.

– А ты что скажешь, Сабыр-Зан? – обратилась Ас-Уя-Зан к Святому слуге Великого Танг-Эри.

– По-моему, они правы, ханбийче, – уверенно сказал Сабыр-Зан.

– Ну, раз вы все считаете, что так будет правильно – пусть так и будет, – сказала Ас-Уя-Зан. – Но, если сказать правду, не хотела я, чтобы мой сын сидел рядом с этим негодяем – что скажет народ? Вроде бы уже и не ребенок, как это мог Великий хан сесть рядом с этим мерзавцем – не подумают ли так люди?

– Мало ли кто что подумает! Стоит ли уже и на такие мелочи обращать внимание, ханбийче? – постарался успокоить ее Сабыр-Зан. – Главное – чтобы люди не подумали, что Акылбай уже взял верх над всеми и стал ханом и Абай-тайфы, и Алан-Ас-Уи, а все остальное – мелочь, чепуха.

– Сколько человек могут сесть на ханскую тахту, которую устанавливают на Поле Радости? – вдруг спросил Темир-зан.

– Обычно относим три-четыре тахты, на каждую тахту могут сесть четыре человека, – ответил Атлы. – По обе стороны от хана рассаживаются и бийи.

– Найди такую тахту, чтобы на ней могли сидеть хан, по одну сторону от него – мать, по другую сторону – Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе и отнеси эту тахту завтра рано утром на Поле Радости. А по обе стороны от этой тахты, спустив на две ступени вниз, установите по две тахты для биев.

– Это может обидеть биев, – сказал Сабыр-Зан.

– Тот, кому это не понравится – может не садиться! – ответил юный хан. – Если им можно обижать мою мать, то почему же мне нельзя их обидеть? Или, может быть, у Великого хана Алан-Ас-Уи меньше прав, чем у бия эля?

– Ты совершенно прав, Великий хан, но с давних пор принято было так – бий рассаживались по обе стороны от хана, в зависимости от возраста, конечно и это стало как бы обычаем. Стоит ли именно в это тревожное время нарушать этот порядок? – сказал Сабыр-Зан.

– Но если такой порядок стал как бы обычаем – пусть так и будет. Кто против: Акылбай и сядет с ними – они же сами захотели, чтобы он считался ханом тайфы! С чего бы им быть недовольными? Пусть будут довольны! И пусть сидят вместе с ними, а я с ними сидеть не желаю! Может быть у Великого хана Алан-Ас-Уи уже и на это права нет – сидеть вместе с теми, с кем он и хочет сидеть?

Хоть и был юн Великий хан, но возразить ему никто не решился…

Уже с раннего утра ожило Поле Радости – джигиты, пришедшие и с каждого рода, заняв свои места, принялись за работу. Одни из них, отступив от кромки берега шагов на сорок-пятьдесят, стали ставить гостевые шатры; это так, по привычке говорится, а на самом-то деле не шатры ставятся, а навесы. У каждого рода – свой шатер, но гостевые шатры одного эля ставятся рядом, вплотную друг к другу. Проходы оставляются лишь между шатрами разных элей. Другие на берегу реки режут и разделывают жертвенных животных – жеребят, бычков, овец; третьи – моют внутренности, готовят из них сохта[116], жерме[117], жалбаур[118], а более молодые джигиты и подростки палят головы и ноги жертвенных животных, разводят костры, подвешивают над ними большие казаны.

Праздничные дни – это настоящие дни больших испытаний джигитов и девушек каждого рода, по существу – это смотр их умения и сноровки, воспитания и способностей, а также знания обычаев и этикета. Да, это так – если человек на праздники проголодался, то он обычно идет в гостевой шатер своего рода и там может спокойно поесть, что хочет и досыта. Но в то же время бывает, что джигиты и девушки целыми группами и стайками, как бы заблудившись, забредают и залетают на чужие «дымки» – все знают, что это своеобразные смотрины, так сказать «озорство» во время праздников, когда ничто не возбраняется. А люди другого рода – это уже гости, а гостей следует угощать усердно и обходиться с ними тоже надо любезно. Правда, старшие из джигитов, ну те, у которых уже сыновья скоро станут джигитами, бывает, бурчат, когда целый косяк джигитов или стая девушек, «заблудившись, нечаянно» окажется в гостевом шатре, но и они утихают, когда их младшие негери говорят: « Перестань – рассердишь Афсанты!»

Да, немало людей приходят в праздничные дни в гостевые шатры, и каждого из них надо усадить и накормить, да к тому же вежливо и с искренним радушием, чтобы они уходили довольные и веселые, какими и следует им быть в эти дни на Поле Радости. А потому многие джигиты и девушки рода помогают кулам и карауашам, которым, конечно же, одним не справиться со столь ответственным делом – готовить ежедневно праздничное угощение для десятков людей, да к тому же и обслужить их. Обычно, кулы и карауаши готовят еду, а джигиты и девушки принимают гостей, подают им еду и питье.

Афсаты-байрам – это праздник плодородия, достатка и бескорыстия, праздник людей, которых никогда не страшит труд, каким бы тяжелым он ни был: ведь они прекрасно знают, что не может быть ни радости, ни счастья, ни достатка без труда, без работы до седьмого пота. И каждый, кто сегодня пришел на Поле Радости, пусть радуется и веселится, ибо он заслужил это!

А потому никто не должен вернуться с праздника к себе в журт огорченным и обиженным – ни взрослый, ни ребенок. Не то – будет стыдно всем перед Святым Афсаты. Афсаты ведь благоволит лишь людям добрым, милосердным, которые знают цену всему, а если ты жаден или ленив, неприветливо встречаешь гостей или путников, так и знай – рано или поздно узнает обо всем этом Афсаты, и тебе не поздоровится! А в праздничные дни надо особо стараться угодить Афсаты – если уж и в эти дни ты проявляешь жадность или неуважение к людям, то какой же ты тогда человек?

Вот и солнце поднялось достаточно высоко, пригрело, уж и не зябко вовсе, как рано утром. Из родовых станов далеких отсюда элей, что расположились неподалеку по берегу реки, да из окрестных журтов привалило столько народа, что долина реки Кек-сай теперь больше похожа на громадный муравьиный улей, а не на Поле Радости, где на праздник собрались люди.

Пора бы и начинать праздник, но хан еще не прибыл на Поле Радости, а без него открывать праздник не принято. Но кто может остановить молодежь, мальчишек и девчонок – они уже давно и поют, и танцуют, образовав круги то здесь, где собрались люди этого рода, то там – где собрались люди другого рода.

Все знают, что праздничные дни – это не только праздничные дни, но и дни знакомств, дни, когда джигиты выбирают себе невест, когда девушки мгновенным, как вспышка молнии, взглядом высвечивают из толпы сразу же пришедшего по душе джигита. Пусть не в обиду Афсаты будет сказано, но этот праздник, кажется, вовсе и не Афсаты посвящен, а радости и счастью молодых людей, с благоволения Афсаты узнавших друг друга. Да что там лукавить – и сам Святой Афсаты, небось, все это понимает, да только делает вид, что ничего-то он и не знает. Ну а что – раз и он, исполняя волю Великого Танг-Эри, старается, чтобы ас-народ не голодал и не холодал, а жил бы в достатке и размножался, то разве не видит, что у джигитов и девушек асских иной возможности познакомиться, полюбить друг друга, наконец, нет, как вот в такие праздничные дни. Разве не надоело джигитам и девушкам жениться, выходить замуж все время по выбору родителей, а не по собственному выбору?

– Нечего смеяться – не до смеху вовсе! Да, это правда – отцы и матери асские очень любят своих детей, а потому, приравняв их к кулам и карауашам, не заявляют, не велят им категорически: «Вот она будет твоей женой!», «Вот он будет твоим мужем!» Но жизнь более сурова, чем матери и отцы, хотят они того или нет, она заставляет асских джигитов и девушек считаться с волей и выбором родителей. Джигиты и девушки одного журта являются детьми одного рода. А кто не знает, что дети одного рода – братья и сестры, и они не могут быть между собой в брачных отношениях? Да и в соседних родах не сразу найдешь девушку, которую может взять себе в жены джигит – ведь родственные связи считаются утраченными только после седьмого колена. Где и как тогда они, бедные, должны искать девушек и джигитов, которых им позарез необходимо полюбить, чтобы потом пожениться или выйти замуж?

«Эй-хей! Я уже взрослый джигит, отец уже давно поставил для меня отдельный шатер – мне пора жениться! Вот я и хожу, присматриваюсь к девушкам – выходите сюда, девицы-красавицы, погляжу я на вас и выберу себе жену – хорошую да пригожую!» – вот так выкрикивая, с котомкой за плечами, из журта в журт, из эля в эль должен что ли бродить джигит, которому действительно пора жениться? Поступи кто-нибудь подобным образом, над ним смеялась бы вся Алан-Ас-Уя, как над шутом! А тем более девушке – как так поступить?

А дедушки и бабушки, отцы и матери прожили многие годы, потому-то и многих знают, многое знают, о чем совсем не ведают молодые. В том числе и о том, в какой это окраине-уголке тайфы проживает тот или иной род, из какого рода люди мирного нрава да покладистые, хоть соль у них на головах дроби – вытерпят, не рассердятся; а люди такого рода нетерпеливы, из-за каждого пустяка готовы легко вспыхнуть, как высохшая трава осенью в степи; где, в каком краю-эле живут люди добрые да веселые, с открытыми душами да с чистыми помыслами, встреча с которыми окрыляет любого человека, придает ему свежести и бодрости; а где, среди какого рода можно встретить очень неприятных людей – жадных и замкнутых в себе, которые не умеют ни дать, ни взять. И еще – дедушки и бабушки, отцы и матери часто бывают у родственников то в этом эле, то аж в той тайфе, и прекрасно знают, – может, для этого и ездят так часто! – где, в каком эле, журте, у кого подрастают, как молодые сосны, джигиты и где умелые да красивые, с маральими глазами, девушки.

И совершенно нечего удивляться тому, что асские джигиты, которые не побоятся схватиться, коль придется и с барсом, и с тигром, становятся тихими и послушными воле родителей, когда речь заходит об их женитьбе! Что же тогда вообще говорить о девушках – редко какая из них скажет «нет!» воле родителей. Тем более, если им не посчастливилось побыть на свадьбах в других родах или на Поле Радости тайфы в праздничные дни, где можно было встретить и полюбить удалого джигита или девушку-красавицу.

А если и удивляться, так только тому, как всю жизнь упорно и неустанно стремятся асские отцы и матери, дедушки и бабушки к тому, чтобы их дети и внуки были бы счастливы, да как хорошо воспитаны асские джигиты и девушки, как они послушны родителям, старшим.

Если судьба оказалась благосклонной к джигиту и девушке и предоставила возможность им самим встретиться на жизненном пути и полюбить друг друга – пожалуйста, тому рады и родители. Но жизнь, к сожалению, такова, что особых надежд на это не оставляет, – нет, просто нет уже на это возможностей, чтобы джигиты видели и знали всех девушек хотя бы соседних родов, дабы выбрать одну из них себе по душе; чтобы и девушки могли хоть краешком глаза поглядеть на удалых джигитов-красавцев и найти среди них того, без кого белый свет будет казаться темной ночью. Вот потому-то, наверное, – чтобы джигиты и девушки могли встречаться и влюбляться – и придумали Небесные Отец и Мать ас-народа – Великий Танг-Эри и Прекрасная Сот-Анай эти всенародные дни Радости – праздники Афсанты, Дам-Этдир, Касания Танга[119] и Рождения нарта[120]!

Но как бы там ни было, а праздничные дни, все-таки, – это действительно дни радости и веселья для всех: и для больших и малых, и для богатых и бедных, и для биев и кулов. С большой или не с очень большой, но в такие дни каждый человек непременно встретится с радостью. А то как же – ведь, наверное, этого хотят и Небесные Святые…

Народ в праздничные дни попринарядиться любит, а о молодых и подавно говорить нечего – глядя на них в такие дни, любой подумает: «Сюда, конечно же, собрались самые красивые девушки и змеиностанные юноши со всей Алан-Ас-Уи – ведь не могут же быть все девушки ас-народа такими красавицами, а джигиты – такими молодцами!

Посмотришь только, как одеты джигиты, так сразу и подумаешь, что все они сегодня, видно, собираются навестить журты своих невест – так все они разноряжены. Конечно же, самое дорогое, что есть у асского джигита, его гордость – это конь и оружие – меч, лук, кинжал. На празднике, разумеется, никто с мечом да с луком не появится, ведь на Поле Радости он шел, а не на поле битвы! – а вот кинжал есть у всех мужчин от мала до велика, потому как в этом случае кинжал как бы и не оружие вовсе, а красивая вещь, украшающая своего хозяина. Но как бы он там не считался, а все-таки кинжал есть кинжал – это всегда оружие. А оружие, наравне с конем, – это лицо джигита, его первая гордость! Вот потому-то и стараются джигиты заиметь кинжалы искусной работы больших мастеров по кости, золоту и серебру, с хорошим клинком да с богато отделанными красивыми ножнами. Конечно и соответствующий, тоже богато разукрашенный золотом и серебром, пояс.

А у некоторых такие кинжалы – доброго коня стоят: рукоять тонкой работы из слоновой кости, привозимой из далекого жаркого Мисира, со вкусом отделан золотом и серебром, инкрустирован драгоценными камнями. И повсюду, где это возможно – на поясе, на ножнах, на пряжках прикреплены золотые, серебряные, медные пластинки с изображением родовых тотемов – волков, тигров, орлов, тур, горностаев…

Конечно, если у тебя уже есть все, что положено настоящему джигиту-узденю: и хороший конь, и крепкий меч, и прекрасный кинжал, то неплохо и обуться, и одеться соответственно, тем более, когда идешь на Поле Радости – на люди.

Правда, есть джигиты, которые говорят так: вот, мол, еще этого не хватало – буду я теперь свои чабыры чистить-облизывать! Конечно, облизывать свои чабыры ни к чему, но если они у тебя будут впору и аккуратно сшитыми, говорят другие джигиты, привыкшие к опрятности и порядку во всем, да к тому же из кожи, пропитанной в ореховом отваре – это разве плохо? И то правда – такие чабыры, приобретая бронзовый цвет, выглядят куда приятней обычных, некрашеных. Да в добавок сшить ладные ноговицы – из черной лайки, – тогда уж точно можешь, не стесняясь, заговорить с любой девушкой. А если еще скрепить концы ноговичных кожаных шнурков золотыми или медными пластинками – тогда уж и вовсе!

Все джигиты ходят с незастегнутыми верхними пуговицами кафтанов, закатив рукава до локтей так, что видны желтые рубахи из тонкой привозной материи – вот, мол, мы какие – душа нараспашку. Большинство из них, если нежарко, ходят без головных уборов. Кое у кого подолы и концы рукавов кафтанов украшены золотым шитьем. Но, так как украшать одежду более приличествует девушке, а не джигиту, то таковых немного. Если хорошо скроен и мастерски сшит – то это и считается лучшим украшением одежды джигита, мужчины вообще.

И если обычаи народа ас не очень-то благосклонны к джигитам – любителям принарядиться, считая, что джигитам следует показать себя в первую очередь в работе, в ратном деле, в знании и исполнении народных обычаев и правил поведения, а не в прихорашивании, то у них совершенно иное отношение к девушкам. Ну, конечно же, асская девушка перво-наперво должна быть благовоспитана и трудолюбива, но в то же время совсем неплохо, если она статна и красива, чистоплотна и аккуратна, умеет нарядно и со вкусом одеваться. Чем больше у нее этих достоинств – тем больших похвал достойны и ее родители, и она сама. А раз так, то девушка может, если кстати, наряжаться и прихорашиваться, как ей хочется – это вовсе не зазорно, лишь бы она не была лентяйкой и знала, где как себя вести. Есть, правда, такое присловие: «Лицом-то красива да некрасива душой!», но, наверное, все считают, что так сказал джигит, которому так и не удалось, видно, когда-то добиться благосклонности красавицы, а потому никто всерьез к этим словам не относится – джигиты все равно ищут красивых девушек. И правильно делают, ведь красота – это благодать, ниспосланная самим Небом, и понятно, что человек хочет быть и сам красивым, и находиться рядом с красотой. К тому же красота доступна и понятна всем, ее видно сразу, в то время как ум тихо и скромно обитает в своей хижине в недрах человеческой души, необходимы определенные обстоятельства и время, чтобы заметить, увидеть его. А джигиты, ясное дело, спешат, им некогда – вот и бросаются они вслед за красавицами. Если Небо ниспослало свою благодать девушке и сделало ее красивой, то, наверное, и о втором, необходимом ей достоинстве, о хорошем воспитании, оно позаботилось, – так думают при этом джигиты. Но они, молодые, еще не в полной мере знающие сложные законы жизни, не понимают, что благовоспитанность – это лишь одежда ума, что неумный человек не может быть благовоспитанным – не может хорошо себя вести среди людей, не может поддерживать согревающий огонь очага разумной беседы, подкидывая в него поленья яркой мысли! Сбивает их с толку и такая неверная по сути поговорка: «Если у него и вида нет, откуда же взяться человечности?», которая пытается уверить джигитов в том, что если уж Небесные Святые создали девушку столь красивой формы, то и о ее внутреннем содержании наверняка позаботились. А люди, по более их пожившие на этом свете, хорошо знают: очень редко Небесные Святые дают одному и тому же человеку и красоту, и разум.

То ли в шутку, то ли всерьез – кто их знает, но старики- аксакалы про ум и про красоту интересные вещи рассказывают. Создавая человека, рассказывают они, Святое Синее Небо и Мать-Земля спрашивают: « А ты, мол, каким хочешь быть – умным или красивым?» Большинство людей, конечно, говорят, что они хотели бы быть и умными, и красивыми. Тогда создающие нас Святые дают им ума и красоты поровну; это мы и есть – простые, обычные люди. А один из сотни или тысячи говорит, что он хотел бы быть умным, а другой – красивым. Того, кто хотел бы быть умным, Святые Небо и Земля создают очень умным, но тогда приходится обделить его красотой. Того же, кто хотел бы быть красивым, создают человеком ослепительной красоты, но в то же время ума дают ему лишь крупицы. Иногда, загораясь мимолетным желанием создать идеал, быть равными с которым мечтали бы все смертные, Святые наделяют некоторых людей и умом, и красотой в полной мере. Но таких людей, и умных, и красивых – на свете бывает очень мало. Бывает, озорные джигиты и девушки спрашивают: а почему это, мол, Святые Небо и Земля до такой степени прижимисты, почему они не наделяют всех людей полной мерой ума и красоты? На что старики, усмехаясь, отвечают: видимо, мол, у Святых и ум, и красота, которыми они наделяют людей, имеются тоже в каком-то ограниченном количестве, а потому, дескать, каждому дают поровну – столько, сколько достается. А тем, кто хотел быть красивым или умным, одним давали больше ума, другим – больше красоты, а в общем-то, и того, и другого расходовали в положенных пределах!..

Итак, большинство джигитов и девушек приходят на Поле Радости гораздо раньше остальных людей под тем предлогом, что необходимо помочь прислуге, занятой в гостевых шатрах рода. Так было и сегодня. И среди тех, кто спозаранку оказался на Поле Радости, были трое джигитов – сыновья биев трех соседних элей: сын Тенгиза из Батырбиевых Элия-Ас[121], сын Кара-Батыра из Кожаковых Тири-Зан[122] и сын Ас-Зигита из Темиркановых Бий-Аслан[123]. Эти трое девятнадцати-двадцатилетних юношей, как и их родители, были друзьями и часто бывали в журтах друг у друга.

В эти два-три дня Бий-Аслану и Тири-Зану придется, видимо, только и заниматься тем, что прислуживать Элия-Асу, и заботиться о нем. На состязаниях борцов Элия-Ас будет отстаивать честь своего эля, а потому надо будет постоянно внушать ему, что он непременно должен победить, так как лучшего мастера борьбы, чем он, в тайфе навряд ли найдется, главное, мол, – не бояться противника, смело схватиться с ним. А что – какой толк выходить бороться, если не веришь в победу? А во-вторых, а вернее, во-первых, надо найти ему хорошую девушку. В прошлом году бедняжку Айзарык[124], которая была помолвлена с Элия-Асом, укусила змея, и она ушла в мир иной. Никому, даже друзьям, ничего не сказал Элия-Ас, но они видели – с тех пор, как Айзарык покинула этот мир, Элия-Ас все никак не мог прийти в себя – видно, успел тогда полюбить ее. Да и беда эта стряслась как раз в те самые дни, казалось бы, самим Небом предназначено быть светлыми и радостными в жизни каждого человека – в дни свадьбы. Видно, потому-то и было особенно больно Элия-Асу, что он до сих пор не может оправиться, хотя уже и пора бы.

Мать Элия-Аса была из Айдабол-тайфы, и невесту сыну выбрала оттуда же, когда она еще была совсем девчонкой. Как и положено по обычаю, еще мальчишкой Элия-Ас раза два бывал в журте своей нареченной. И как-то раз, когда, наверное, они оба подросли, и девчонка стала девушкой, в очередной свой приезд бедный Элия-Ас, видать, угодил в капкан любви. Потому что после той весенней поездки Элия-Ас стал посещать этот журт в Айдабол-тайфе не вместе с родителями и по их велению, как это бывало всегда, а почаще, чем раньше, и по своему хотению. А когда Айзарык исполнилось шестнадцать лет, и настала пора поехать родственникам жениха в журт девушки, чтобы договориться с ее родителями о свадьбе, то, как и положено в таких случаях, старейшины рода Батырбивых направили послов к Элия-Асу, дабы они узнали точно – желает ли он, Элия-Ас, сын Тенгиз-бия из Батырбиевых, чтобы за него была сосватана известная ему девушка по имени Айзарык из Айдабол-тайфы. А этими послами, тоже как и положено по обычаю, были его сверстники – друзья и родственники, а потому от и ответил послам, даже скромно не покраснев и не потупив взора, что тоже было положено, между прочим, по обычаю, а бесстыдно глядя им прямо в глаза, с напускным безразличием: «Пусть поступают по своему усмотрению!» А так как на обыденном языке это означало не что иное, как: «А чего вы ждете-то? Отправляйтесь да и договаривайтесь побыстрее!», в Айдабол-тайфу была немедленно направлена целая свита из ближайших родственников жениха, которые, понятное дело, блестяще справились с заданием старейшин рода – свадьба была назначена, как это многие и делают, на Золотой месяц, сразу же после окончания стрижки. А когда подошел срок, началась свадьба. Три дня и три ночи пели и плясали, ели и пили, шутили и меялись в Айдабол-тайфе Батырбиевы из Абай-тайфы. Назавтра, на четвертый день, они собирались в путь-дорогу – хотели с доброй вестью да с невестой-красавицей поскорее добраться до своего журта. А вечерком Айзарык со своими подружками пошла погулять, хотела еще разок подышать запахом трав родной степи, наверное, да попросить благословения у Святого Синего Неба и Матушки-Земли, которая вырастила и выходила ее. А вскорости подружки, подхватив под руки, еле привели Айзартык к шатру – левая нога ее была почерневшей, сильно опухшей. В тот же вечер погасли глаза бедной Айзарык. Наверное, все, что было в нем радостного и светлого, отдал в тот день Элия-Ас Айзарык, провожая ее в холодный и темный Нижний мир – с тех пор он всегда ходил грустным, с потухшими глазами.

А сегодня, когда даже сам Небесный Отец только-только собирался вставать, Бий-Аслан и Тири-Зан уже будили Элия-Аса – до ханского журта, до Поля Радости тайфы не такой уж близкий путь, надо было торопиться. Вскоре, даже не позавтракав на скорую руку, все трое, вскочив на коней, пустились в дорогу…

– Аланы, где же, интересно, гостевые шатры нашего эля – я просто умираю с голоду, – сказал, наконец-то, не выдержав, Бий-Аслан.

– И вправду, идемте к гостевым шатрам, – предложил и Тири-Зан. – Я тоже проголодался.

– Вы как желмауузы – только и думаете о еде да о еде, – сказал Элия-Ас. – Еще и полдень не настал – о какой еде может идти речь?

– Ну да – раз подыскиваем тебе красотку, так теперь нам и поесть уже нельзя! – воскликнул Бий-Аслан, усмехнувшись. – Серьезно говорю – зря ты фыркнул, ведь та белянка из Кочхаровых была совсем неплоха. Правда, Тири-Зан? А какая она гибкая – ну, просто змея и все!

– Да ну ее! – сказал Тири-Зан. – Слишком кругленькая, через несколько лет она действительно станет как откормленная ярочка. Та чернобровая девчонка, – кажется, у Башиевых мы ее встретили, – гораздо красивее. Помните, она и танцевала тоже?

– В красной безрукавке, да? Нашел девчонку – она уже давно девушка на выданье! Хоть шапкой, сшитой из шкур пяти баранов[125], бей ее – не свалишь! – сказал Бий-Аслан. – Я пораспросил о ней. Так вот, один из джигитов показал мне одного медведя и сказал: «Если не хочешь испытать тяжесть кулаков вон того, то об этой девушке старайся разговоров не заводить!» Так что, и здесь нам делать нечего. Хотя, честно говоря, она мне не понравилась – слишком уж черная.

Так, переговариваясь, они дошли, наконец-то, до гостевых шатров. Немногие любят есть на виду у всех, тем более девушки, а потому открытой стороной навесы обращены к реке и прикрывают обедающих от любопытных глаз толпы задней глухой стеной. К тому же, гостевые шатры родов одного эля пристроены один к другому впритык, не оставляя прохода меж собой, как бы стараясь не пропустить на эту сторону посторонних людей.

Задние стены гостевых шатров, обращенные к Полю Радости, занавешиваются кийизами, на которых, как правило, имеются большие родовые тамги – своеобразные гербы. Обычно это броские яркие рисунки зверей и птиц – тотемов- покровителей родов: тигра, барса, волка, тура, зубра, оленя, горностая, орла, ястреба. Конечно, все они то в броске, то в полете, то в готовности принять бой с противником – в движении. Так что, «заблуждаются», «не находят своих шатров» обычно группы джигитов или же стайки озорных девиц – шаловливая молодежь. Это, конечно же, никого не удивляет и не раздражает: все знают про эти забавы и игры молодежи, а потому и их, как и всех других гостей, любезно зовут в шатер, угощают. Частенько случается и то, ради чего и «блуждали» джигиты – они знакомятся с девушками, а потом, вскорости сыграв свадьбу, увозят их в свои журты. И то дело – для чего же, интересно, придуманы эти праздники, если во время их джигиты и девушки, мечтающие о любви и семейном счастье, не могут найти друг друга?

– А давайте зайдем в гости в Тангберди-эль – кто знает, может, ту самую распрекрасную девушку, которую мы ищем, найдем здесь, а? – посмотрел на друзей Тири-Зан. Они как раз подходили к гостевым шатрам Тангберди-эля.

– Конечно же, Озган примет нас по-хански – держи рот пошире! – съязвил Бий-Аслан.

– Ни свет, ни заря – чего Озгану здесь делать-то? – сказал Тири-Зан. – Неужели вы, дурачье, не слышали о том, что даже если днем с огнем будете искать по всей Алан-Ас-Уе, не найти девушек красивее, чем в Тангберди-эле?

– Эти россказни распускают сами женщины Тангберди-эля, чтобы хоть кому-то всучить старых дев! – сказал Бий-Аслан. – Если индючьеносые девушки считаются красавицами – то эти рассказы – сущая правда: в Тангберди-эле все девушки с индюшачьими носами!

Не выдержав, прыснул даже Элия-Ас – откуда было припоминать сейчас Бий-Аслану о том, что мать Тири-Зана была из Тангберди-эля, откуда ему было увидеть и то, что и нос его друга Тири-Зана тоже «индюшачьий»!

Бий-аслан, не поняв, что это вдруг нашло на Элия-Аса, посмотрел на него, потом, так ни о чем и не догадываясь, повернулся к Тири-Зану и только теперь, когда увидел красный от обиды, точно как у индюка, нос друга, до него дошло – ведь мать Тири-Зана была из Тангберди-эля!

– Дурак! – сказал, наконец, Тири-Зан, и все трое, не в силах дальше сдерживаться, рассмеялись вместе.

– Да я просто пошутил – не видете что ли? – попытался оправдаться Бий-Аслан, когда успокоился до такой степени, что уже мог говорить. – Девушки из Тангберди-эля и вправду очень красивые. Пошли в гости к Тангбердийцам!

Тири-Зан, корча из себя обиженного, попытался было отказаться, но когда Элия-Ас сказал:

– Идемте! Кто знает, может вдруг встретим братьев Тири-Зана по матери! – подчинился воле друзей.

Они вошли в проход между гостевыми шатрами Коратай-эля и Тангберди-эля и свернули налево – к шатрам Тангберди-эля. Кажется, они уже подходили к третьему шатру, когда услышали возглас: – Тири-Зан! Откуда ты взялся? Куда это вы проходите – заходите к нам!

Друзья оглянулись и увидели улыбающегося во всю ширь рта худощавого верзилу, который нес в обеих руках янтарно-красные готовые шашлыки. Подошед к друзьям, джигит широко раскинул свои руки, и все трое, начиная с Тири-Зана, поздоровались с ним, приобнимая его.

Веселого верзилу звали Орманом[126], он был двоюродным братом Тири-Зана.

– С тех пор, как я не видел тебя, ты вырос, как лопух, и не узнал бы совсем, если б не твой нос! – весело говорил между тем Орман, не обращая никакого внимания на смех Бий-Аслана и Элия-Аса – кому нужны праздники, если людям не смеяться и не веселиться! Орман был старше Тири-Зана и во время разговора иногда хлопал его широкой ладонью по плечу.

– Если ты по-настоящему джигит, если ты аланский коршун, то и нос у тебя должен быть как у коршуна, как, например, у джигитов нашего рода! – говорил между тем Орман, не допускающий по этому поводу никаких разногласий. – Иногда среди сарабатыров встречаются такие, с плоскими носами – на что это похоже? Разве не так? – Улыбаясь, оглянулся на друзей своего брата, и, видимо, их носы тоже ему не очень-то понравились. – Вот и у вас, джигиты, если б носы были с хорошей горбинкой, – тогда вы были бы гораздо красивыми.

– Это легко сделать, – сказал Бий-Аслан, – если врезать разок хорошей палкой – любой нос станет с горбинкой, да еще с какой!

Как раз в это время, когда джигиты вот так стояли и весело болтали, мимо них проходили, тоже щебеча, трое девушек, и Орман обратился, видно, к одной из них.

– Айзартык, загляни и в наш шатер, а то обидишь нас!

Девушки остановились, глянули на джигитов, потом что-то меж собой залепетали, и одна их них сказала:

– Наверное, еды у тебя маловато – гляди, как нелюбо смотрят на нас твои гости! Вдруг Святые на небе услышат их мольбы, и мы подавимся во время еды – что тогда ты, бедный, станешь делать? – Девушки дружно рассмеялись.

– По этому поводу можете совсем не беспокоиться! – сказал Бий-Аслан. – Не то, что некоторые – мы сюда заглянули не с целью где что съесть. Здесь не хватит еды – принесем из соседних шатров!

– О-о-о! Ну раз вы живете, ничего не кушая, значит, наверное, вы Святые, спустившиеся с Неба! Так, да? – спросила насмешливо та же девушка, что и говорила только что.

– Кто бы мы ни были, но говорить, что в гости не зайдем, если нас вдоволь не накормите – такие условия мы не ставим! – Бий-Аслан победно поднял нос, уверенный в том, что нанес кокеткам окончательное поражение.

– Ой-ой-ой! Можно подумать, – действительно только и смогла пролепетать девушка, которая с улыбкой прислушивалась к своеобразной словесной дуэли между своей подружкой и Бий-Асланом, сказала:

– Спасибо, Орман! Мы зайдем к тебе позже, когда проводишь своих гостей. А то еще твои друзья и мои подружки передерутся меж собой – будет нехорошо в такой день…

Девушки, что-то щебеча и смеясь, ушли.

– Ту девушку Айзарык зовут, да? – спросил Элия-Ас.

И Бий-Аслан и Тири-Зан заметили – у Элия-Аса был совсем другой голос, чем тот, к которому они привыкли в последнее время.

– Да, ее зовут Айзарык, – ответил Орман.

– Почему? – с чего-то спросил вдруг Элия-Ас.

– Как это – почему?! Ее зовут Айзарык – вот почему! – воскликнул удивленно Орман, ничего не понимая.

– Похожа, – тихо сказал Элия-Ас…

 

 

VII

 

И вот, наконец, на Поле Радости то там, то тут раздались голоса: «Ханские джигиты! Едут ханские джигиты!»

Одни глянули в сторону журта Ас-Уя-Зан, другие – в сторону журта Акылбая. Если Темир-Зан настоящий хан, а Акылбай, хоть и сбоку-припеку, но тоже как бы хан – так кто же из них тогда едет сейчас на Поле Радости, кто будет восседать здесь на ханской тахте? Если до этого времени никто об этом и не думал, то теперь все с удивлением и не без некоторой тревоги поняли несуразность положения: и вправду, Темир-Зан – настоящий хан, а Акылбай, пусть и ненастоящий и не навсегда, но он – хан сегодняшний, что же теперь будет? Пожившие и многое повидавшие мужчины были заметно встревожены, хотя и старались не показывать виду – как бы ханы не поссорились из-за права сидеть на ханской тахте и не рассердили этим безрассудством Святого Афсанты. Ведь их, ханов и биев, медом и маслом не корми, дай только им возможность погрызться меж собой!..

Из журта Ас-Уя-Зан выехала целая кавалькада всадников, они переправились через Кек-сай и, живо спешившись, стреножили коней. Потом, выстроившись, направились к Полю Радости, и сразу же послышались глухие звуки барабанов и мелодичные голоса свирелей. Это были ханские джигиты Великого хана Алан-Ас-Уи. Их не трудно узнать и издали – они были в нарядных, праздничных одеждах: синие, небесного цвета кафтаны с закатанными по локоть рукавами, красные шелковые рубашки, черные ноговицы до колен да богато украшенные рукояти и ножны мечей и кинжалов. И только увидели люди ханских джигитов, как и всегда торжественно идущих к Полю Радости со стороны журта Великого хана, как тут же успокоились, тревоги и страхи их сразу же испарились, исчезли, как утренний туман над рекой при восходе солнца, и лица их просветлели. И как это они сразу же не вспомнили о том, что Темир-Зан является Великим ханом всей Алан-Ас-Уи! А там, где есть Великий хан, кого бы там из себя не строил этот Акылбай, ханская тахта на Поле Радости ему не достанется!

Не обращая особого внимания на шумные восторги и выкрики сотен людей, столпившихся вокруг, ханские джигиты, не замедляя шага, прошли к восточной стороне Поля Радости, где на середине отлогого склона и располагался ханский шатер. Это только говорится так – ханский шатер, а на самом деле – это довольно большой навес, закрытый сзади и с двух сторон красными, синими, белыми и зелеными шелками, а спереди – открытый на всю длину. К срединному столбу прикреплен длинный шест, на котором развевается знамя Алан-Ас-Уи – синие шелковые полотнища с большим золотым солнцем в середине. «Мы – алан-асы – внуки Святого Синего Неба, дети Солнца!» – так говорит знамя Алан-ас-Уи.

Одни из ханских джигитов расположились двумя рядами внутри шатра у задней стены, другие – стали живой стеной с обеих сторон по проходу от ханского шатра до кромки Поля Радости.

В это время показалась еще одна группа всадников, которая опять выезжала из ханского журта. Теперь взоры всех обратились туда – это, конечно же, едет Великий хан Алан-Ас-Уи Темир-Зан из рода Абай со своими негерами. Так как с прибытием хана должны были начаться торжества, люди поспешили очистить само Поле Радости и занять хорошие места на косогорах вокруг и, в особенности, поблизости к ханскому шатру – ведь все интересное будет происходить именно здесь, возле ханского шатра! И к тому времени, когда кавалькады всадников переправились через речушку на эту сторону, поле было свободно, каждый нашел себе место, пристроился как-нибудь. Не спеша, торжественно продвигалась процессия к шатру, словно она с трудом продиралась сквозь радостные вопли толпы, шум барабанов и звуки свирелей.

Увлеченные красочным зрелищем выезда Великого хана на Поле Радости, не очень-то многие из людей, собравшихся здесь, обратили внимание на всадников, которые подъехали к Полю Радости снизу по берегу Кек-Сая. А это, оказывается, был Акылбай со своими негерами. Когда Акылбай и его спутники, передав коней своим джигитам, что остались у берега реки, приблизились к ханскому шатру, то увидели, что там уже сидел Темир-Зан со своими людьми. Поле Радости притихло, все затаили дыхание – что же теперь произойдет?

Вот подошел Акылбай к подножию шатра, глянул и, увидев, кто и как там сидит, понял – нет, и Ас-Уя-Зан, и этот краснобай Сабыр-Зан, и этот выскочка Атлы все еще, оказывается, не потеряли надежду, веря в то, что Акылбай лишь год-второй будет сбоку-припеку и больше ничего! Бедные! Ну и хорошо – пусть так и думают. Не так уж много времени осталось теперь и до Большого совета. А до тех пор потерпит и он. Краешком глаза окинул Акылбай и тех биев, которые не с ним, с ханом тайфы, с почетом сюда приехали, а приплелись сами по себе и теперь расселись здесь, в ханском шатре. Кроме тех трех безумцев – Тенгиза из Батырбиевых, Кара-Батыра из Кожоковых и Ас-Зигита из Темиркановых, тут был и Тулфар из Мамаевых. Ладно, пусть сидят, с ним тоже разберемся потом!..

Акылбай, как всегда неспеша, поднялся к ханскому шатру, за ним последовали и его негеры-бийи.

– Да будет радостным праздник! Да наполнятся ваши степи скотом! – поздоровался он со всеми еще издали и по-свойски присел возле Темир-Зана.

– Жашчнк[127], а почему Ас-Уя-Зан не пришла на праздник? – спросил он, как ни в чем не бывало.

Темир-Зан и не обернулся в его сторону, а Атлы, стоявший тут же, нагнулся и негромко сказал ему на ухо:

– Пересядь пониже – это место для Ас-Уя-Зан.

От возмущения кровь ударила в голову Акылбая, он так и застыл на месте – где это видано, чтобы караульный, которому, заткнув пасть, положено торчать у входа, указывал хану, куда ему сесть?! Рука его невольно ухватилась за рукоять кинжала, но в этот же миг она оказалась зажатой вместе с рукоятью так, что косточки затрещали – это Атлы, словно клещами, сжал руку Акылбая.

– Это место для ханбийче, Акылбай! Ты пересядь к биям! – тихо и спокойно, вроде бы, сказал Атлы, но голос его звенел от напряжения.

– Почему я?! Пусть Сабыр-Зан пересядет к биям! – не желая терпеть этот позор, взревел Акылбай. Пусть, пусть слышат и видят все, как пытаются унизить его, хана!

– Сабыр-Зан – Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе, и, если мы унизим его достоинство, Небесные Святые будут недовольны этим! – сказал Атлы.

Акылбай не нашелся, что сказать и, чуть не лопаясь от злости, вскочил и пересел туда, где сидели Зашарбек из Эдимбиевых и Озган из Тангбердиевых, которые приехали вместе с ним.

– Я ж тебе говорил – терпи! Так терпи же! – зашипел Зашарбек. – Ведь совсем недолго осталось до Большого совета – терпи!

– Но как терпеть такое, если караульный пытается указывать мне?! – сказал Акылбай, не особенно-то стараясь говорить тихо.

И бий, и ханские джигиты, присутствующие здесь, в шатре, с удивлением поглядывали на Великого хана – с тех пор, как совет тайфы поручил ему временно исполнять обязанности хана, Акылбая совсем одолела гордыня. Вот и сегодня – зачем надо было ему портить кровь и себе, и другим? Посидеть бы ему в ханском шатре вместе с биями да посмотреть праздник, так нет же – расшумелся, чести ему, видете ли, захотелось наравне с Великим ханом! Дурак – не дурак и умный – не умный! Ты же Великому хану ни матерью, ни женой не приходишься – Чего же тогда прешься на одной тахте с ними посидеть? Не то, что ты, даже сын родной не смеет сидеть на одной тахте с Великим ханом! Так мысленно стыдили Акылбая бийи и ханские джигиты, недовольные его глупой выходкой, и даже приехавшие вместе с ним его негеры – Зашарбек-бий и Озган-бий. Ведь эта выходка Акылбая недвусмысленно намекнула и на то, что он не желает садиться вместе с ними, пренебрежительно относится к ним, к своим негерам, благодаря которым ему и удалось-то взобраться на краешек ханской тахты, – вот что было особенно обидно.

Акылбай ни ровесник Темир-Зану, ни друг его, не может похвастаться и теплыми родственными отношениями, – почему же тогда, спрашивается, желает непременно посидеть рядом с ним, если прекрасно знает, что он, Великий хан, оказывая тебе уважение как дяде, сам не приглашал тебя сесть рядом с собой?..

Но Акылбай, который давно уже считал себя ханом, был до такой степени взбешен непочтительным отношением Атлы, что белого света вокруг не видел и сидел надутый, как индюк, ни на кого не глядя. Даже Зашарбек-бий не стал с ним заговаривать – то ли он боялся, что Акылбай может сорвать свою злость на нем, то ли махнул на него рукой: надоело, мол, учить тебя уму-разуму да обхаживать тебя, живи, дескать, как хочешь…

Как всегда, праздник начался со скачек. Но никто из людей, находящихся в ханском шатре, уже не мог полностью отдаться праздничным играм и состязаниям, – они невольно думали совсем о другом и, в особенности, Темир-Зан и Акылбай.

Темир-Зан сегодняшний день в своей жизни может посчитать для себя самым важным, – все: и те, кто его любит, и те, кто ненавидит, считали его ребенком, мальчишкой, а он им всем доказал, что он уже не ребенок и не мальчишка; на радость тем, кто его любил, и повергнув в отчаяние тех, кто ненавидил. Да, у многих, наверное, в груди все обуглилось от бессильной злобы, особенно, у Акылбая. Ну и пусть! Он еще поплатится за смерть Алан-Батыра – не только обуглится, но и в пепел превратится! И тем биям, что давным-давно вместе с ним плетут сети коварства и подлости, не поздоровится – придет день, и они дадут ответ за то, что, нарушив обычай, установленный во времена Великого Огурлу-хана, пытаются сейчас посадить на ханскую тахту Акылбая. Вот именно по вине таких вот подлых людишек и начинаются в народе смуты и кровавые междоусобицы. Таким людям нельзя давать власть, им нельзя доверить не только целый эль, но даже и один только журт! Просто удивительно – если Великий хан является отцом всей Алан-Ас-Уи, то почему же он не может прогнать негодного, подлого тайфного хана или бия? Почему, интересно, Огурлу-хан по этому делу не ввел новый обычай?..

Темир-Зан краем глаза глянул в сторону Атлы. О, как же было бы хорошо, как было бы здорово, если в совет тайфы, как и следовало, посоветовавшись с матерью – с Ас-Уя-Зан, назначил бы аталыком Алан-Батыра не Акылбая, а Атлы! Атлы даже похож на Каплан-хана – тоже высок ростом, крепок, черняв. Правда, Атлы, наверное, лет на пять был моложе Каплан-хана. К тому же Небесные Святые, когда создавали фигуру для Атлы, видно, торопились, а то почему же они как следует не обстругали ее? Топором-то поработали усердно – ладная получилась фигура, – да вот потом следовало острым ножом хорошенько стесать лишнее, закруглить углы да, как следует, пройтись затем по всему телу бруском. Тогда бы и подбородок, и скулы не выглядели бы так грубовато-квадратными, надо было и по краям лба еще кое-что заделать, да и нос малость подправить: горбинку уменьшить, кончик чуть срезать, и бруском уголки все сравнять. А тот из святых, кто занимался глазами, во время работы, видно, глубоко задумался и вместо юношеских вырезал девичьи глаза – большие, с длинными ресницами. И очень даже хорошо сделал – кое-кто из тех, кто разговаривает с Атлы, оказывается на месте лягушки перед змеей – засмотревшись на его глаза, он не в силах заметить ни одной погрешности в его словах!..

В это время Атлы тоже посмотрел в сторону юного хана и слегка улыбнулся. Это значило: «Все нормально – держи узду покрепче – не упадешь!» Он, конечно, хорошо знал, что для юноши, у которого еще не закалился ум и не окрепла кость, что необъезженного коня укротить, что на ханской тахте усидеть, – это одинаково трудное дело Темир-Зан  тоже улыбнулся в ответ и еле заметно кивнул: «Ты же здесь не упаду!»

Темир-Зан и вправду был уверен – пусть только Атлы будет рядом, он все сделает, все одолеет! Он и раньше так думал, а теперь, когда не стало отца – тем более. Правда, он дружит и с Сабыр-Заном, и с Озар-батыром тоже, знает, что и они были теми людьми, которым отец доверялся во всем, а потому будут надежной опорой и ему, сыну Каплан-хана, но они как бы были друзьями, близкими людьми одинаково всей семьи. А Атлы перво-наперво его, Темир-Зана друг, а остальных потом.

Озар-батыр стоял рядом с Атлы, а потому Темир-Зан невольно задержал взгляд и на нем. Озар-батыр немного ниже ростом, чем Атлы, но, кажется, более крепок. И вообще, он весь какой-то интересный – коренаст и раскидист, как дуб, выросший на приволье. Если у Атлы после широких квадратных плеч тело начинает сужаться и талия довольно-таки тонка, то у Озар-батыра талия вообще не прослеживается – когда он стоит вот так, как сейчас, с сомкнутыми ногами, его тело удивительно похоже на чурбан с двумя необрубленными ветками-руками. Голова большая, с пышной копной волос, а поэтому глаза его кажутся маленькими и как будто несколько проваленными вовнутрь. Хоть и недлинная, но густая борода делает его похожим на дикаря. Короче говоря, не повезет тому, кто окажется у него на дороге, когда он рассержен и вне себя – одним ударом булавы вгонит в землю!

В молодости он не пропускал ни одного праздника – всегда участвовал в соревнованиях джигитов по борьбе. В течение пяти-шести лет так никто и не смог его побороть. Тогда ему стало неинтересно, и он больше не участвовал в состязаниях джигитов, удовлетворившись тем, что почетная приставка «батыр» уже надежно сдружилась с его именем – все: взрослые и дети, мужчины и женщины, бийи и уздени, кулы и карауаши уже давно звали его Озар-батыром. А самое интересное вот в чем: отец и мать Озар-батыра, люди вроде бы обычные – со светлыми, цвета меда волосами, с карими глазами, а вот Озар-батыр – с темными глазами и волосами. Говорят, что родовые корни жены Сабыр-Зана, Сюйдюм, тянутся к сарабатырам, среди которых, как раз и встречаются довольно часто черноволосые. Вот на них-то и похож Озар-батыр. Только интересно, как это, спустя два-три поколения, именно на Озар-батыре сказались эти отличительные качества далеких предков его матери?..

Темир-Зан глянул на Поле Радости, туда, где проходили игры – джигиты как раз соревновались в метании дротика. Какие они, все-таки, счастливые – радостные и веселые, никаких тебе забот и тревог! Или же?.. Нет, нет! Если бы не Акылбай, который пытался, не останавливаясь даже перед убийством, отобрать у своего родного брата ханство, предназначенное им Святым Небом и Землей, и он, Темир-Зан, тоже участвовал бы в играх и в скачках уж наверняка, а Алан-Батыр сидел бы здесь, на ханской тахте, и, увидев его, Темир-Зана, скачущим впереди, обрадовался бы… Почему это, интересно, сейчас Атлы или Озар-батыр одним взмахом не снесут голову Акылбая? А если б один из них был на его месте, а он – на месте одного из них, как бы он сам поступил, снес бы голову Акылбая? Темир-Зан немного подумал и решительно ответил: «Да, снес бы!»

После того, как пришел к этому убеждению, он еще раз глянул на Атлы и Озар-батыра. Странно, но он вдруг испытал чувство, похожее на разочарование. И вдруг перед его глазами появилась картина: катится голова Акылбая, снесенная Атлы одним ударом меча. Чтобы поскорее избавиться от этого неприятного и жуткого видения, он долго глядел вдаль – на заречные степи, на редкие синие холмы у горизонта. Потом взгляд его перешел к отчиму журту. Отчий журт лежал на берегу Кек-сая, греясь на солнцепеке, как часто и делал с удовольствием их же Терткез[128] – широко раскидав в стороны свои шатры-лапы.

Удивительно, почему это собаки, такие умные существа, говорить не умеют? Как он вел себя в тот день, когда умер Алан-Батыр – скулил, метался туда-сюда, не находил себе места! Лишь потом, когда похоронили Алан-Батыра, немного успокоился: тело его покоится в отчем журте – как будто тем себя утешил. Алан-Батыр и Терткез были особо дружны. Потому-то и идет Темир-Зан к Терткезю, обнимает его и тихо плачет, когда вспоминает Алан-Батыра, и ему становится невмоготу. Терткез все знает, понимает, и перед ним совсем не стыдно…

А образ матери Ас-Уя-Зан, – и когда он был «занят» Терткезом, и когда «беседовал» с Атлы и Озар-батыром, – постоянно был перед глазами, словно она сама стояла где-то в сторонке и наблюдала за ним. Красивее и добрее Ас-Уя-Зан на свете человека нет – это Темир-Знает знает еще с детства; конечно, это ему кажется не от того, что она его мать, а потому, что это и на самом деле так. Об этом Темир-Зану говорил и сам его отец Каплан-хан, а уж он-то никогда непрвду не говорил.

Когда приезжал в гости Тенгиз-бий, отец Атлы, Каплан-хан вместе с ним всегда отправлялся на охоту в лес, что располагался на Большом Сверте[129]. Конечно же, их сопровождали и Атлы с несколькими своими джигитами, и Озар-батыр, и Элия-Ас, который всегда приезжал вместе с отцом. А Алан-Батыр и Темир-Зан выезжали, вроде бы, провожать старших забавы ради, да только «забывали» во-время вернуться домой и в конце концов тоже присоединялись к кавалькаде охотников.

Как это так получилось, он и не помнит, но в этот день Темир-Зан с отцом оказались на некоторое время одни на краю лесной поляны. Вот тогда и выскочила неожиданно из лесу прямо на них белая маралиха. И отец, и Темир-Зан, не смея и шелохнуться, застыв на месте, глядели во все глаза прямо на нее, на это величественное, сказочное существо. Сперва, видно, и маралиха тоже была от неожиданной встречи в полной растерянности – ее живой, блестящий черный нос и сейчас стоит перед глазами Темир-Зана – довольно долго стояла на месте, глядя в упор на людей. Она дышала тяжело, бока ее равномерно вздымались. Но потом, – она, конечно, пришла в себя раньше людей – прыгнула в сторону и побежала. Нет – полетела! «Оллох! только и произнес Темир-Зан. Отец сумел произнести несколько слов: «Какая же красавица!» – сказал он. Голос отца звучал так, словно он восхищался красотой не зверя, а человека, а потому ему это не очень-то понравилось – выходит, эта маралиха даже красивее его матери?! «Няня красивее ее!» – уверенно сказал Темир-Зан и с вызовом глянул на отца – скажи-ка, что не так!

Вот тогда и сказал Каплан-хан сыну, слегка прижав его к себе и погладив по голове: «Да, красивее!» Спокойно так сказал, как о само собой разумеющемся. И так тепло, приятно, спокойно стало тогда в душе Темир-Зана. И еще одно хорошо знал Темир-Зан, – может Ас-Уя-Зан почему-то Алан-Батыра любила больше, чем его, Темир-Зана. То ли из-за того, что Алан-Батыр был светлокожим и златовласым, как и она сама, то ли оттого, что он был ее первенцом – кто ее знает? Как бы там ни было, но из того потока ласковых слов, которыми она купала Алан-Батыра, Темир-Зану доставалась лишь малая струйка. Раньше, когда еще был ребенком, это сильно огорчало Темир-Зана, бывало даже, что, забившись куда-нибудь в закуток, и плакал, но с тех пор как умер Алан-Батыр и ушел в Нижний мир, он, как только вспомнит, корит себя за эту детскую глупость. Еще бы – он-то, дурак, конечно, ничего не знал, не ведал, но материнская душа чувствовала, знала наверняка: если она не поторопится высказать любимому сыночку своему все ласковые слова, которые ему положены, если не одарить его поскорее полной мерой материнским теплом, то может статься и не успеет. Разве есть что-нибудь на свете, что не ведает, не знает материнское сердце? Нет, конечно, ничего нет! Вот и сейчас он, Темир-Зан, сидит-посиживает здесь беззаботно, от скуки то «схватится» с Акылбаем, то «беседует» с Атлы или Озар-батыром, «балуется» с Терткезом, а мать его, Ас-Уя-Зан, наверняка сейчас мечется туда-сюда, не находит себе места от забот и тревог о нем: как там, мол, сыночек мой, не натворил ли этот подлый Акылбай еще какую-нибудь гадость? Эта картина – как мать, не находя себе места от тревог, то заходит в шатер, то тотчас же вновь появляется наружу, до боли сжимая руки, – так отчетливо предстала перед глазами, что Темир-Зану стало не по себе: неужели аж до самого вечера, пока не завершатся торжества, мать будет находиться вот в таком ужасном состоянии? Нет и нет! Провести весь день под такими пытками страха и неведения – это нестерпимо! И что это за хан, если он не может дать знать матери, – не волнуйся, мол, матушка, все хорошо?! Если ты хан, а тем более, если ты Великий хан всей Алан-Ас-Уи, то ты должен мочь все! А такая мелочь, как передать матери: «Не тревожься, мать – все хорошо!» – должна быть исполнена немедленно!

Темир-Зан огляделся по сторонам, сам не зная почему. Конечно же, без какой-либо веской причины не может даже и Великий хан с таких торжеств просто так встать и уйти. Хан не простолюдин, он не может поступать как ему вздумается, а должен соблюдать и уважать народные обычаи. А они настоятельно требуют, чтобы хан был вместе с народом и в дни торжеств, и в дни бед и тревог. Простой уздень, ханский жалчи и даже презренный кул могут встать и уйти с любых торжеств и праздников, когда им вздумается. Великий же хан этого сделать не может! Смешно – но это так! А если поручить Атлы, так, мол, и так, пошли в журт человека, не посмеется ли он над ним, как над ребенком?..

Атлы, видно, заметил, что в душе Темир-Зана от чего-то неспокойно.

– Что-нибудь надо? – тихо спросил он, наклонившись.

– Пошли в журт человека – пусть сообщат, что праздник начался и все хорошо, – сказал Темир-Зан спокойно, как будто это – отправление гонца в ханский журт с вестью о благополучном начале торжеств – дело обязательное и совершенно обычное.

– Хо[130]! – по-воински коротко ответил Атлы, и тотчас же послал одного из своих джигитов исполнить веление Великого хана.

И впервые понял сейчас Темир-Зан-хан: то, что делает хан, – это всегда правильно и соответствует обычаям. Только надо все делать спокойно и уверенно…

Заметив, что Атлы отправил куда-то гонца, Акылбай забеспокоился – что это они опять задумали? Они, эти проклятые бийи, которые в свое время, сгрудившись вокруг Каплан-хана, оттерли Акылбая на обочину – да еще в сговоре с этим болтливым Сабыр-заном из Коркмазовых и его бурдючноживотным сынком Озар-батыром, что угодно могут натворить. Кто их знает, этих собак – вот сейчас, когда весь народ собрался здесь на праздник, быть может, посланные ими ханские джигиты, уже разоряют журты не полюбившихся им биев – Акылбая, Кушатара, Зашарбека, Озгана? А чуть позже и Акылбая, и его негеря перехватят по дороге в свои журты и всех до единого перебьют – вот и все, дело будет сделано! Кто что скажет? Кто, когда и что говорил победителю, сумевшему истребить всех своих врагов? Все будут лишь восхищаться мужеством победителя, его решительностью, четкими действиями и всячески осыпать его хвалой. А, если он хан, тем более! Никто не осмелится сказать, что он поступил вероломно, нечестно, жестоко, что он нарушил обычаи народа. Никто! Не принято такое! Разве мало загубил людей почитаемый всеми Огурлу-хан, его собственный отец, а все равно народ и сегодня орет: «Знаменитый Огурлу-хан!», «Великий Огурлу-хан!», «Хан, сжавший в единый кулак всю Алан-Ас-Ую!» Так что, делай, что хочешь, но только победи, постарайся взобраться на ханскую тахту, – а народ, будь уверен, непременно вознесет тебя до небес.

Народ, что ни говори, – это стадо баранов. А баранам что надо? Ничего. Лишь бы был пастух, сгоняющий палкой отбившихся овец, чтобы стадо не разбрелось. Вот и все. Как и хороший пастух, хан тоже вовремя должен кого следует огреть палкой по спине, чтобы держать народ в кулаке…

И как это он тогда сплоховал, когда совет тайфы посадил его на ханскую тахту – в те дни надо было всех этих собак истребить, а журты их разграбить и сжечь! Эта промашка случилась по вине Озгана-дурака. Тоже мне, нашелся благодетель народных обычаев! Давайте, говорит, будем все делать так, как того требует обычай, после месяца стрижки соберется Большой совет, а там ханы и бийи, конечно же, будут не за сопливого мальчишку, а за тебя! И Кушатар, чтоб его грудь куши[131] разорвали, тоже поддерживает Озгана. А надо было не слушать этих краснобаев, а все сделать так, как советовал Зашарбек – уничтожить и эту суку, ничегошеньки не понимающую в жизни Ас-Уя-Зан, и второго ее щенка, а вместе с ними, коль посмели бы пикнуть, и этих биев, что ходят сейчас, выпятив свои груди, словно индюки. Как тогда, сейчас все было бы хорошо! В ту ночь, оказывается, совершенно правильно разозлилась дура-баба на него, Акылбая, и на его негеров…

Что ни говори, а женщины эти – настоящие ведьмы, все до единой. Донюхалась-таки, как собака, его жена, хоть и дура круглая, учуяла, что главная его мечта – это даже и не сама ханская тахта, а то, чего можно достичь, сев на нее. Это смять, затоптать гордость Ас-Уя-Зан, а потом, когда она станет бессильной и беззащитной, как карауши, особо не спрашивая ее желания и не церемонясь сделать все, что душе твоей заблагорассудится. Догадывалась обо всем этом Тюйме, потому и горько упрекала их тем, что не приволокли они Ас-Уя-Зан, привязав к хвосту коня к ее, Тюйме, ногам. Правду говоря, Акылбай так и мог сделать, несмотря на болтовню Озгана, если б для него ханская тахта была бы всего дороже.

Да, конечно, Акылбай хотел быть ханом, но он еще больше хотел бросить к своим ногам безумную гордость так глупо убегающей от своего счастья Ас-Уя-Зан, как тряпку, и отвести сердце, усердно топча ее и вытирая об нее ноги, – вот в чем была беда! Потом он мог ее казнить или миловать, но сперва Акылбай хотел заполучить в свои руки живую Ас-Уя-Зан. Еще бы! В сердце любого мужчины мгновенно вспыхивал огонь страсти, и он терял разум даже при мимолетном взгляде на Ас-Уя-Зан – до того она была хороша собой. Что и случилось и с Акылбаем, когда он увидел ее впервые.

Тогда, много лет назад, когда она молодой невесткой пришла в их журт, Акылбай, увидев ее, так и застыл на месте, словно пораженный молнией: непонятная дрожь охватила все тело, застыл взгляд и отнялся дар речи – до того было обидно ему, что он моложе Каплана и по этой пустячной причине не он, молодец-Акылбай, а этот теленок Каплан будет забавляться ею в постели. Ею, этим божественным созданием, у которой при каждом шаге, встрепенувшись, обнаруживаются все новые и новые прелести. Вот с того дня и возненавидел он люто своего старшего брата Каплана, которого он и так недолюбливал. Акылбай часто проводил бессонные ночи, как безумный, метаясь в постели и что-то бормоча, словно в бреду, – это видения любовных игр Каплана и Ас-Уя-Зан в соседнем шатре, так явственно встающие перед его мысленным взором, преследовали и мучили его. А после, когда Огурлу-хан, стремясь хоть как-то приручить слишком уж своевольного Кара-Заш-хана, хана Тулфар-тайфы, женил своего младшего сына Акылбая на его старшей дочери Тюйме, жизнь Акылбая стала еще более невыносимой. Еще бы – трудно было назвать Тюйме красивой девушкой: по-мужски горбатый нос и отсутствие выемки на переносице делали ее похожей на сову, к тому же она была худой и угловатой, без присущих ее полу округлостей тела там, где положено. А по сравнению с Ас-Уя-Зан Тюйме выглядела в глазах Акылбая просто каким-то страшилищем, вроде сказочной одноглазой элегенши.

Что и говорить, то, что отец заплатил такую дорогую цену – счастье сына – за то, чтобы более спокойно сидеть на ханской тахте, бесило Акылбая, но куда, к кому пойдешь жаловаться на родного отца, как не подчиниться его воле, тем более, если он, отец – хан. И Акылбай никуда не ходил, никому не жаловался, но с тех пор сердце его охладело, окаменело, лишившись чувств. Так он и жил, ненавидя брата, невзлюбив отца, обреченный на жизнь с постылой женой, как раб на кандалы. Разве мог он долго жить вот так, не пытаясь найти в этом проклятом мире какое-то пристанище для своей горемычной души?

И когда он пустился на поиски людей, способных хоть как-то утешить его, искать их пришлось не так уж и долго. А вернее – они нашли его.

Рожденные ползать всегда завидовали способным летать. Зависть, вооруженная разумом – опасна. Шаг – и она становится черной завистью, еще шаг – и вот она уже перерастает в ненависть.

Слава Огурлу-хана, сумевшего сгрести в единый кулак народ, ранее разделенный на тайфы и пожиравшего самое себя в бессмысленных междоусобицах, взлетела, словно птица, так высоко, что тех, кто с завистью и ненавистью поглядывали на него снизу вверх, было не так уж мало. И, в особенности, среди ханов и биев. В Абай-тайфе такими биями, не взлюбившими Огурлу-хана, были Зашарбек из Эдилбиевых, Кушатар из Эменовых и Озган из Тангбердиевых.

В один из дней Акылбай оседлал коня и без всякой цели, просто так, лишь бы не видеть опостылевшее совоокое лицо жены, выехал в чисто поле и набрел на журт Зашарбека из Эдилбиевых. Конечно же, младшего сына Великого хана бий встретил радушно, тотчас же повелел зарезать в честь гостя барана. Вместе с дымящимся мясом на столе появилась и причудливая керамическая посуда с новым чудесным красным напитком, что привозили к берегам Карбалыка предприимчивые жители Тор-Уя. Акылбай и Зашарбек были ровесниками, а потому разговор велся на равных, свободно, и они легко поняли друг друга. Понять-то поняли, но сокровенное слово ни тот, ни другой не сказал. И то понятно – о таких вещах в открытую, прямо говорят только чистые дураки да и только.

После того дня они стали часто навещать друг друга. Акылбай также быстро сошелся и с друзьями Зашарбек-бия – с Кушатар-бием из Эменовых и с Озган-бием из Тангбердиевых.

Как-то однажды, когда Акылбай приехал в журт Зашарбек-бия, оказалось, что хозяин журта и Озган-бий как раз седлали коней, чтобы отправиться в Будин-Ую, в гости к тамошнему своему дружку. Они стали настойчиво приглашать с собой и Акылбая. Акылбай не стал долго отнекиваться, согласился – в последние дни на него нахлынула такая тоска, что он, предложи кто-нибудь, не только в Будин-Ую, но даже на край света отправился, лишь бы как-то разнообразить тусклую однообразность будней.

Акылбаю до этого не приходилось быть в Будин-Уе, и ему здесь все было внове и интересно: леса и реки, люди и звери, обычаи и привычки. А больше всего он удивлялся тамам будинов – как это, интересно, держатся друг на дружке столько бревен и не разваливаются?

Хозяин тама, словно выцветший на солнце, с рыжеватыми волосами, невысокого роста мужчина, долго и старательно объяснял Акылбаю, показывая, как крепятся бревна. А потом, видно, отчаявшись втолковать в голову Акылбая все премудрости будинского строительного ремесла, хлопнул его по плечу, словно они были заветными приятелями, и просто сказал: «Не боись, дружище, стены этой избы не развалятся раньше нас! Это уж точно!

Как бы ни старался быть радушным и гостеприимным хозяином Алдабол, но мужичка этого Акылбай почему-то не взлюбил сразу. Каким-то странным он показался: так поглядишь – вроде бы старается во всем угодить, его поступки как бы говорят: «Для вас, лучших ассов-биев славного асского народа, расшибусь, но сделаю все, что пожелаете! Но холодный, насмешливый блеск его выцветших синевато-серых глазенок нахально заявляет: «Обвести вас, тупаков, вокруг пальца мне ничего не стоит! Все будет так, как я хочу!»

На второй день в полночь Акылбая разбудили шум и гам во дворе – стук копыт, ржанье лошадей, отрывистые, тяжелые, как булыжники, слова мужчин. Он набросил на плечи кафтан, вышел на крыльцо – его негеры и мужичок-хозяин энергично так, иногда подкрепляя слова жестами, говорили с двумя всадниками, а другие, угонявшие табун лошадей, уже уходили в ночную темень. Вскорости и эти двое всадников поскакали за своими товарищами. Возвращавшиеся в избу Зашарбек и Кушатар, продолжавшие оживленно разговаривать меж собой, на крыльце наткнулись на Акылбая. «Что случилось?» – спросил Акылбай. «Ничего не случилось, – спокойно ответил Зашарбек. – Просто, сон не шел, и вышли во двор. А ты почему встал?» «Шум какой-то, проснулся. Подумал, качаки или наши джигиты совершили набег», – ответил Акылдбай. «Да ты что – откуда у нас сейчас такие храбрецы? Раньше были такие джигиты. А сейчас одни трусы да краснобаи!» Удивленный тем, что его негеры что-то скрывают от него, Акылбай в эту ночь долго не мог заснуть…

А утром асские бийи стали собираться в дорогу. Вот тогда-то еще больше был удивлен Акылбай. Еще бы – этот неказистый и живущий, вроде бы, не в очень-то большом достатке мужичок сделал своим гостям ханские подарки: он дал им лисьи и куньи шкурки, белоснежные льняные полотна, ладно скроенные, с золотым шитьем, красивые рубахи с узорами, мед и напитки. И всего этого так много, словно бийи понесут эти подарки не в свои шатры, а по приезду должны будут раздать всему журту!

На второй день Акылбай не выдержал-таки, спросил: «И каждый раз он провожает вас вот с такими почестями?» «Алдабол[132] что ли?» – спросил Кушатар. Акылбай знал, что этого будинского бия звали то ли Алдабол, то ли Артдабол[133], а поэтому ответил: «Да». «Да, Алдабол – щедрый человек. Очень щедрый! – сказал с усмешкой Кушатар. Зашарбек тоже хмыкнул: «Каждый раз вот так загружает нас подарками. Видно, боится, что не сможем унести, а то дал бы еще больше!»

Журт Зашарбека был первым на пути, а потому решили завернуть к нему и немного отдохнуть. Но здесь их ждали не очень-то приятные вести – словно нарочно воспользовавшись отсутствием самого Зашарбек-бия, большая шайка качаков напала на летовки эля и угнала табуны двух журтов. И оба журта оказались журтами одного рода – Джанибековых. Старейшина рода Джанибековых Батыр-Ас и Зашарбек-бий, если сказать правду, между собой не очень-то ладили, а потому бий мог потихоньку даже позлорадствовать и не обратить на это особого внимания. Но Зашарбек-бий на следующий же день лично сам поехал в журт старейшины рода Джанибековых, выразил сожаление по поводу случившегося и тут же передал Батыр-Асу семь жеребьих кобылиц с просьбой передать их наиболее пострадавшим семьям.

Через два-три дня после этого, услышав о том, что Зашарбек-бий сам ездил в журт Батыр-Аса, чтобы выразить сожаление по поводу случившегося, и что он передал Джанибековым лошадей, Акылбай вновь был удивлен, так как он хорошо помнил, с какой ехидной усмешкой сказал Зашарбек в день их приезда из Будин-Уи, прослышав эту новость об угнанных табунах: «Жаль, жаль! Очень жаль, что так случилось!» Ведь тогда вместо сказанных слов сожаления в его голосе звучали совсем другие слова: «Пусть теперь почешет свою спину Батыр-Ас!» – вот такие слова!

До этого случая Акылбай жил как бы двойной жизнью – рядом с отцом или старшим братом – одной, оставаясь с собой наедине – другой, а теперь он приноравливался жить тройной и даже четверной жизнью. А что – разве жизнь не становится все интереснее, чем она разнообразнее? Разве не похожа жизнь людей, придерживающихся раз и навсегда установленных правил на бессмысленную жизнь волов, запряженных в телегу и все время уныло бредущих по протоптанной дороге в бескрайней степи? Очень даже похожа. А Акылбаю вовсе не охота всю жизнь брести по пыльной дороге. Он не вол, запряженный в телегу – он конь, улетающий по зеленой степи, как вольная птица туда, куда глаза глядят! Коль захочет – будет человеком ханской семьи, обремененный заботами о благополучии эля и тайфы, о соблюдении всех норм обычаев и порядков, а нет – так нет… Что хочет, то и будет делать!

Сравнив себя с крылатым скакуном, который, оставляя в серебряной росистой степи свежезеленый след, летит туда, прямо навстречу восходящему солнцу, у Акылбая сразу поднялось настроение, и лицо его просветлело. Он оглянулся вокруг, как бы желая убедиться в том, что люди тоже видят его, летящего крылатым конем прямо к солнцу, – и увидел Атлы. Тот и в действительности смотрел на Акылбая, но, судя по всему, перед собой он видел не летящего по росистой степи к солнцу красавца-скакуна, так как в его взгляде никак не угадывались чувства восхищения и зависти. Хуже того – холодный, неприятный взгляд Атлы, вцепившись в Акылбая, как бы недовольно вопрошал, кто, мол, ты такой, и что здесь делаешь?

Акылбай отвел взгляд от Атлы и глянул прямо перед собой – на поле. Здесь боролись два батыра. Одного из них Акылбай знал – это был Тенгиз из Хуболовых, из Тангберди-эля. А парня, который осмелился выйти на схватку с ним, Акылбай не знал. Он смотрел на борцов и удивлялся тому, что Тенгиз до сиз пор никак не может приноровиться поднять этого юношу над головой и шлепнуть его спиной о землю, как должен был сделать давным-давно.

– Кто этот юноша? – спросил Акылбай у сидевшего рядом Зашарбека.

– Не узнаешь, что ли? – удивился Зашарбек.

– Откуда я должен знать человека, которого я не знаю? – раздраженно ответил Акылбай.

– Знаешь. Посмотри хорошенько!

– Я не знаю его!

– Как же так, сына своего закадычного друга – и не узнаешь?! – спросил с ехидной улыбкой Зашарбек. – Не узнаешь младшего сына Тенгиз-бия из Батырбиевых – Элия-Аса? Младшего брата своего друга Атлы, что стоит за тобой, не узнаешь?

Акылбай удивился:

– Он, кажется, не очень-то был крепок – на что он, интересно, надеялся, выходя на схватку с Тенгизом?

– На батырбиевскую гордыню. Разве их не знаешь?

– Если нет сил, навряд ли удастся одной гордыней одолеть Тенгиза, которого я знаю!

И только Акылбай сказал это, как борцы, до этого, словно петухи подстерегавшие оплошности друг друга, вдруг цепко схватились, и Тенгиз в мгновение ока прилепил своего соперника спиной к земле. И тут же отскочил от него, поднял обе руки вверх и, словно орел, готовый схватить и растерзать очередную жертву, стал прыгать вокруг. Поле Радости зашумело, славя победителя. А Элия-Ас встал и не спеша пошел к ожидавшим его товарищам – чего, мол, торопиться, все равно ведь от позора не убежишь.

За сегодняшний день это было второе поражение Элия-Аса – утром его одолел Айзарых, легко, играючи; а сейчас его шлепнул о землю Тенгиз, тоже легко, без особого усилия…

– Ты заметил, что Атлы куда-то отправил гонца? – неожиданно спросил Зашарбек.

Акылбай растерянно удивился, глядя на него – значит, он тоже обратил на это внимание, он тоже почуял что-то неладное!

А он, Акылбай, отругал себя, пристыдил, когда сердце встревожилось, куда это, мол, вдруг Атлы вздумал гонца отправлять. Оказывается, не зря встревожилось сердце, раз на это обратил внимание и Зашарбек.

Через некоторое время, прийдя в себя, промолвил:

– Заметил. И как ты думаешь – куда это он его послал и зачем?

– Откуда мне это знать?.. Солнце, кажется, начало припекать…

– Жарко…

– На открытии праздника были – теперь, по-моему, можно было бы и уехать. Как ты считаешь? И ханская тахта не будет, вроде бы, пустовать.

Акылбай косо глянул на Зашарбека – его последние слова, словно стрелы, вонзились в его сердце. Хотя тот и не придавал им особого значения.

– Тебе-то можно, но мне, покуда я хан тайфы, – нельзя. Не хочешь сидеть – можешь уезжать, я тебя не задерживаю!

– Алан, что ты за человек – нельзя даже и пошутить! Если жариться здесь на солнце – это и есть ханское дело, то оставь это им! А сам, если хоть что-то смыслишь в жизни, займись другими ханскими делами. Более приятными, чем это. Озган все приготовил и ждет нас – поедем к нему, проведем эти два-три дня у него. Если сейчас не тронемся, к вечеру можем не успеть. И потом…

– Что потом?

– Мне, почему-то, не очень нравится, что мы здесь сидим. Мне кажется, что мы тут похожи на лис, которые ходят возле капканов. Тебе так не кажется, Кушатар? Туда посмотришь – Атлы, сюда посмотришь – Озар-батыр…

Отъехав с Поля Радости на довольно приличное расстояние, Акылбай и его негеры оглянулись назад – там народ, как ни в чем не бывало, иногда бурными возгласами подбадривая соревнующихся, приветствовал победителя. Какое-то странное чувство встревожило сердца спутников Акылбая, словно те, что остались на Поле Радости – люди одного народа, а они сами – люди другого народа.

Но Акылбая – нет…

 

 

VIII

 

Как и повелось со времен Огурлу-хана, и в этом году Большой совет собрался после перекочевки на зимовку и завершения стрижки. Дожди, прошедшие перед этим, одолели-таки жару, и стояла прекрасная, ясная погода. Не зря видно, народ назвал этот осенний месяц Золотым – и дни золотые, и сердца людей, зримо увидевших пользу от своего упорного труда: тучные отары овец, резвые косяки лошадей, – наполнены радостью, да и сама мать-земля в это время особенно щедра и красива.

И сам великий Танг-Эри спустился с небес на землю, на Золотую гору[134], именно в этом – Золотом месяце. А может быть, этот месяц так красиво назван именно в честь златоликого Танг-Эри? Да,да – конечно так, а как же иначе?! К тому же Золотой месяц – самая красивая и благодатная пора года. На эту пору года приходятся большие праздники, люди завершают все свои важные дела: в ясные осенние дни Золотого месяца непрерывной чередой играют свадьбы, торжественно ставят нарядные шатры для новых семей; вновь образовавшимся родам и журтам определяют места зимовок и выделяют пастбища; детей, родившихся в этом месяце обычно называют Алтын, Алтын-Цац, Алтынбай, Алтын-Зан, что значит Золотая, Златовласка, Богатый Золотом, Золотая Душа; в этом месяце молодые люди навещают старших в роду, и режут в их честь жертвенных животных, желают им долгих лет счастливой жизни; люди, по какой-либо причине бывшие в обиде друг на друга, стараются простить обиду и примириться именно в этом месяце. Так что, Золотой месяц – это действительно красивый, добрый, поистине золотой месяц, Да и большие советы, имеющие важные значения в жизни алана-асского народа, не зря, видно, проводятся именно в этом месяце, – в это время сердца людей честнее и добрее, чем в любое другое время года, а их ум – чище и острее!

Уже два-три дня, как со всех элей и тайф Алан-Ас-Уи съезжаются ханы и бийи в журт Великого хана – в журт Ас-Уя-Зан на Большой совет. Как и положено по обычаю, они едут в журт отца народа – Великого хана не с пустыми руками, а с подарками. Великому хану дарят прекрасных скакунов со сбруей, отделанной золотом и серебром, мечи, щиты и кинжалы тонкой и дорогой отделки, а ханше и ее дочерям – золотые нагрудники и пояса, браслеты и броши, тонкие шелка и парчу, привозимые греческими купцами из Тор-Уи. О том, что самые лучшие дары преподнес Великому хану его дед – хан Берю-тайфы Кек-Батыр и говорить, наверное, не стоит. Особое восхищение у всех вызывали меч и кинжал. В первый же день, как приехал, Кек-Батыр-хан сам подпоясал Темир-Зана широким поясом, тоже привезенным им в дар, прикрепил слева меч и кинжал. Темир-Зан был рослым юношей, все было ему в пору, и он действительно выглядел как настоящий хан-батыр…

Не только ханы, но и некоторые бийи делали Великому хану дорогие подарки – кто дарил скакуна, кто – кинжал, достойной хана отделки, кто – меч, а кто и вышитый золотыми нитями кафтан или же посуду из золота и серебра, а ханше и ее дочерям – бронзовые зеркала, жемчуга и другие дорогие украшения…

Дарили подарки и дяде Великого хана – скакуна, меч или кинжал. Но это нисколько ни радовало Акылбая – его сердце почернело от зависти, видя то несметное богатство, что досталось Ас-Уя-Зан…

Хан Тулфар-тайфы Кара-Заш приехал на Совет на целую неделю раньше, чтобы и погостить заодно несколько дней у своего зятя Акылбая.

В первый же день Кара-Заш-хан и Акылбай, оставшись в шатре наедине, долго говорили о положении дел в Олан-Ас-Уе, и в особенности – в Абай-тайфе. Видно, Кара-Заш-хан и до приезда сюда не раз задумывался о тех вещах, о которых говорил Акылбай.

Попытаются ли ханы тайф при удобном случае ослабить те путы, которыми связал их Великий Огурлу-хан, или же смалодушничают, подумав о том, что, если они нарушат хоть один обычай, установленный Огурлу-ханом, то не быть и остальным, не потребуют ли тогда люди вернуться к старинному обычаю, по которому ханов и биев выбирал сам народ? Обычай, согласно которому ханская власть является наследственной, установленной Огурлу-ханом, пусть остается, но пусть каждая тайфа будет самостоятельным ханством; лишь когда вспыхнет война с внешними врагами, ханы, собравшись, выберут одного, который и возглавит объединенное войско; а раз так, то и Великий хан нам ни к чему, – неужели никто на Совете не решится сказать такое? Если кто-то и осмелится на это, то что скажут остальные? К тому же, если обычай, по которому ханами и биями становятся по наследству, останется (а он останется!) – что же тогда делать прикажете Акылбаю? Если каждая тайфа станет самостоятельным ханством, удастся ли легко одолеть эту женщину и этого мальчишку? – Ас-Уя-Зан и Темир-Зана – и усесться на ханскую тахту? Как посмотрят на это бийи и старейшины – промолчат, не взбунтуются? Хватит ли у него, у Акылбая, ума и силы на то, чтобы убедить несогласных, усмирить взбунтовавшихся? А если нет, и Кара-Заш-хан захочет ему помочь – как на это посмотрят ханы остальных тайф? А если Кек-Батыр-хан решительно заступится за свою дочь и за своего внука – чью же сторону возьмут тогда другие ханы? Если умер хан или бий, а совершеннолетних наследников нет, то ханом или бием становится брат умершего хана или бия – а не удастся ли установить такой обычай?

Все эти вопросы были нелегкими, и найти на них ответы было тоже нелегко.

– Обычай, согласно которому ханство или бийство передается по наследству, введенный во времена Огурлу-хана, не захотят изменить ни ханы, ни бийи, – сказал сразу же Кара-Заш-хан. – И в первую очередь – я сам. Так что, согласно обычаю, ханская тахта тебе никогда не достанется, об этом можешь и не мечтать.

– Неужели вам, тайфным ханам, так уж нравится бить поклоны женщине – Ас-Уя-Зан? И не стыдно – вы же мужчины, в конце концов! – не сдержался от досады Акылбай.

– Особые поклоны-то мы вроде бы и не бьем, – спокойно ответил Кара-Заш-ха, не обращая никакого внимания на несдержанность Акылбая. – А если ты имеешь ввиду, что один раз в год в дни Большого совета мы делаем подарки Великому хану и членам его семьи, так это же всенародный старинный обычай – приносить подарки старейшинам родов, биям и ханам, отцам народа! Простой люд – уздени делают подарки старосте журта, старейшине рода; старейшины родов – биям, бийи – ханам, а ханы – Великому хану. И это не унизительно ни для кого и не особое возвеличение кого-нибудь – это просто обычай?

– Я прекрасно знаю, куда это ты гнешь. Ты хочешь сказать – добивайтесь, чтоб не было Великого хана, чтобы каждая тайфа стала самостоятельным ханством, и если вы, мол, добьетесь этого, то я уж как-нибудь постараюсь стать ханом Абай-тайфы. Сам знаешь, я не очень-то торопился под крыло Огурлу-хана, был последним, кто признал его верховную власть. Не было другой возможности, один я оставался. Я могу и выйти первым из под власти Великого хана, но если будет реальная возможность: что там ни говори, а приятно, когда над тобой никого нет. Но как на это посмотрят другие тайфные ханы? Конечно же, Кек-Батыр-хан, отец Ас-Уя-Зан, ни за что с этим не согласится. Если сейчас Великим ханом является его внук, то и все последующие Великие ханы будут его отпрысками – тогда он же не идиот, чтобы лишить великоханской власти Темир-Зана! А если уж говорить правду, раз алан-асы являются одним народом, то и правитель у них должен быть один! Один – понимаешь?

– Но только не женщина и не мальчишка!

– Это временно, не всегда же так будет. А женщина, если с головой, думаешь, не сможет ханствовать? Раньше, бывало…

– Сейчас – не раньше! Сейчас нам должно быть стыдно, что в Алан-Ас-Уе ханствует женщина!

– Тогда почему же не ханствуешь ты? – Кара-Заш-хан глянул на Акылбая так, словно он действительно не знал, почему это в Абай-тайфе ханствует не он, а какая-то женщина, и это удивило Акылбая.

– А ты почему не ханствуешь? – спросил тогда и Акылбай.

– Согласно обычаю, Великим ханом является хан Абай-тайфы. А ханом Абай-тайфы сейчас, кажется, являешься ты, а не я!

– Вот именно – кажется! Я не хан, я только временно исполняю обязанности хана!

– Если исполняешь обязанности хана Абай-тайфы – исполняй обязанности и Великого хана! Это же, кажется, не противоречит обычаю.

– Кажется, кажется! – вскричал Акылбай, не выдержав. – Противоречит! Это должен решить Большой совет, говорят, Ас-Уя-Зан и ее люди. Кто прав – кто это определит? Пусть даже и так, ну и что? Все равно через два года спихнут!

– А я что могу сделать? Если б я мог, хоть сегодня сделал бы тебя ханом, но я же не могу…

– Надо сделать так, чтобы не было Великого хана! Пусть каждая тайфа будет самостоятельным ханством, и тогда…

– И в этом случае нормальным путем – по обычаю, ты все равно не можешь быть ханом! – резко сказал Кара-Заш-хан, недовольный тем, что зять так бесцеремонно, чуть ли не приставив к горлу нож, требует сделать его ханом.

– В этом случае я сам постараюсь что-нибудь придумать, ответил Акылбай уже совсем другим тоном – теперь он казался смиренным, просящим человеком, который хорошо знает, что – стоит только захотеть этого Кара-Заш-хану, и Большой совет непременно исполнит его волю.

Кара-Заш-хан долго, пристально глядел в глаза Акылбая – было видно, что он в это время спокойно и деловито перебирал все невысказанные мысли Акылбая, как иногда старая бабка просматривает свои пожитки в сундуке. Акылбай раза два попытался было отвести взгляд в сторону, но у него ничего не получилось – тяжелый взгляд больших карих глаз Кара-Заш-хана без особого труда остановили беготню маленьких серых глазенок Акылбая, – так чабанский волкодав одним рывком кидает на землю обычных дворняг и грозным взглядом не позволяет им даже пошевелиться.

– Прольется кровь. Возможна война. И к тому же не ясно, чем все это закончится. Понимаешь? – Кара-Заш-хан глянул на Акылбая так, как обычно смотрит взрослый мужчина на мальчишку-проказника, не зная, что делать – огреть негодника как следует или же попытаться что-то ему втолковать?

– Ну и пусть! Будь, что будет – не могу я, мужчина, жить под пятой женщины! – крикнул Акылбай, раздосадованный тем, что тесть решительно не встает на его сторону, а все юлит и юлит…

Взгляд Кара-Заш-хана неожиданно смягчился.

– Значит, ты готов к битве? – спросил он.

– Что за битва? – спросил удивленно Акылбай, не понимая, к какой это битве он должен быть готовым.

– Кара-Заш-хаш рассмеялся – словно гром грянул.

– Да ты только посмотри на этого джигита! – сказал он наконец, еле переведя дыхание. И как же ты хочешь стать ханом без битвы, без схватки?! Так вот, знай, если не знаешь – твой отец Огурлу был не очень-то добрым. Ты знаешь, как умер его старший брат Алдабол? Болел, говоришь, заворот кишок? Правильно, и я так слышал. Но в то же время почему-то ходили слухи и о том, что его отравили. А теперь хорошенько подумай – кто мог дать Алдаболу яд, на чьей дороге он стоял? Сам, видно, знаешь, раньше в любой тайфе обычай был таким – если умер хан, нового хана выбирали на Совете тайфы, но ханом обязательно избирался только человек старшего рода из коренного эля. Да и в этом старшем роду тоже есть атауул, который является коренным в этом роду, идущим прямо от основателя рода. А в Абай-тайфе коренным является Абай-эль, в Абай-эле старшим родом является род Абай, а среди Абаевых стержневым, корневым журтом был журт вашего деда. После его смерти кто мог быть избран бием Абай-эля? Согласно обычаю – Алдабол. А после на совете тайфы его избрали бы ханом. Но Алдабол умер раньше своего отца и для Огурлу дорога к ханской тахте оказалась расчищенной.

– Почему же тогда говорится, что обычай, по которому ханская или бийская власть является наследственной, введен Огурлу-ханом, раз этот обычай был в ходу и до него – здесь, кажется, особой разницы нет? – спросил Акылбай, и в самом деле не понимая сути дела.

– Кара-Заш-хан снисходительно улыбнулся – откуда, мол, тебе понимать такие тонкие вещи!

– Если у умершего хана или бия оставались взрослые сыновья, то ты прав – особой разницы роде бы и нет: – совет эля или совет тайфы избирали бием или ханом старшего из них. Но если сыновья хана или бия были еще несовершеннолетними, или же не настоящими джигитами, то совет мог избрать бием или ханом другого, более достойного человека. Если же сыновья покойного хана или бия были еще детьми и не могли встать во главе отправляющихся на войну или в жортууул джигитов, то о том, чтобы кого-нибудь из них избрать ханом или бием и речи не было. Обычай не дозволял мальчишке быть бием или ханом. А теперь, согласно обычаю, введенному Огурлу-ханом, если умирает хан или бий, то их дети сразу же становятся ханами и биями, даже не преодолевая и такие несложные препятствия, совет эля или совет тайфы. Если б не этот обычай, то ханом Абай-тайфы сейчас был бы не этот мальчишка, а ты. Соответственно, и Великим ханом Алан-Ас-Уи. Есть разница? Есть, да еще какая!

Оба, каждый думая о своем, молча посидели.

– Так что, джигит, – сказал наконец Кара-Заш-хан, и Акылбай насторожился, уверенный в том, что теперь-то тот скажет что-нибудь важное, – я тебя вполне понимаю: не очень-то сладко видеть, как какой-то мальчишка с матерью устроились на ханской тахте, на которой по праву должен был сидеть ты сам. Но что поделаешь – этот обычай установил твой родной отец – Огурлу-хан, а изменить уже существующий обычай не так-то легко. Тем более, если этот обычай устраивает всех: и ханов, и биев, и простой народ. Так что – по обычаю ханская тахта тебе не достанется, если даже ты будешь стоять не на двух, а на десяти ногах! Но если ты такое все равно терпеть не намерен, то должен искать другой путь к ханской тахте. Да и искать этот путь долго не будешь: он один – это путь, прокладываемый мечом и копьем! Если ты настоящий мужчина, и рука твоя тверда, и если в руке твоей острый меч – ты можешь проложить дорогу к своей мечте! Иначе – нет! У тебя есть острый меч? Ты готов к битве?

– Вот еще! У кого же нет меча?! – воскликнул наивно Акылбай, и Кара-Заш-хан вновь раскатисто рассмеялся.

– С тобой и вправду не соскучишься! – сказал наконец Кара-Заш-хан, отдышавшись. – Твоя крепкая рука – это твои негеры, а меч твой – это верные джигиты твои! Есть у тебя надежные негеры-друзья из биев и ханов, есть у тебя герои-джигиты?

Бедный Акылбай растерялся, не нашелся как ответить – не мальчишка ведь, сам бы мог догадаться о чем речь! И эмегеноподобному Кара-Заш-хану не доставляя целый вьюк радости.

– Наверное, большинство биев нашей тайфы станут на мою сторону, раз поручили мне исполнять ханские дела, – сказал Акылбай.

– Между «исполняй ханские дела» и «будь ханом» – большая разница. Колеблющиеся не могут быть тебе товарищами в этом деле. Тебе нужны верные негеры, которые пойдут за тобой, не колеблясь и не покинут тебя ни при каких обстоятельствах. Надо точно узнать, на кого можно положиться.

– Ну, это не так уж и трудно узнать.

– Не трудно – так узнай! Давно следовало бы узнать! – сказал недовольно Кара-Заш-хан. – Но главное сейчас – совсем другое дело, – добавил он, и Акылбай навострил уши. – Сейчас самое главное – это чтобы Большой совет решил считать каждую тайфу самостоятельным ханством, а раз так, то не будет и Алан-Ас-Уи, и Великого хана. Если будет принято такое решение, то, коль хорошенько постараться и стать ханом в одной тайфе вполне возможно – ведь другие тайфы уже не должны вмешиваться в чужие дела. А до тех пор, пока Алан-Ас-Уя считается единым ханством, то, что ты задумал, не пройдет – в Абай-тайфе, в тайфе, чей хан одновременно является и Великим ханом Алан-Ас-Уи, это невозможно. Потому что, мы, тайфные ханы, находимся под его рукой, и, согласно обычаю, как только начинается смута, мы должны решительно встать на его сторону. Хорошо, допустим, по каким-то причинам я не смог вовремя подоспеть ему на помощь, постараюсь дать тебе возможность сделать свое, – а другие? Могу заранее сказать – через два-три дня, собрав джигитов со всей тайфы, здесь уже будет хан Айдабол-тайфы, а еще через несколько дней – Кек-Батыр-хан, да и другие. Так что, надо добиваться того, чтобы Большой совет признал каждую тайфу самостоятельным ханством. Вот что является сейчас первым делом. Когда это случится, найдешь и негеров, и джигитов, да и я смогу помочь. Понимаешь?

– Чего тут не понимать!

– Тогда действуй, чтобы в тот момент, когда об этом зайдет речь, бийи Абай-тайфы были бы с этим согласны. Надо постараться склонить к этому ханов, биев и других тайф. Времени мало – через два-три дня совет может начать свою работу – все уже в сборе, ждем только людей с Аккуш-тайфы. Конечно, мои люди не будут сторонними наблюдателями, и я сам тоже постараюсь чем-то тебе помочь, но и ты сам, и все твои негеры должны постараться как следует – не надо полностью полагаться на нас. Пригласите в гости того, другого, побеседуйте, сами сходите к кому-то в гости.

Хан Айдабол-тайфы болен, и на совет приехал его старший сын Алтынбай. А он, молодец-джигит, не особенно-то может разбираться в том, что ему выгодно или нет, а без особых размышлений станет на сторону Темир-Зана, отец которого сложил голову, защищая народ Айдабол-тайфы от набегов сарабатыров. И он, конечно, примет красивую позу – смотрите, мол, как свято я чту дружбу, скрепленную кровью наших отцов! Молодым людям только дай возможность вот так покрасоваться – им больше ничего и не надо! Так что, по-существу-то остается только Аслан-хан один, ни с Кек-Батыр-ханом, ни с Алтынбаем и говорить, выходит, бесполезно.

– Нет человека, который не желал бы себе добра – кто знает, может Алтынбай, молодой и гордый джигит, вдруг захочет вскорости стать независимым ни от кого ханом. Если сейчас Большой совет примет решение о том, что каждая тайфа является самостоятельным ханством, то ведь он, как только умрет отец, сам станет ханом!

– Кто его знает! – задумчиво сказал Кара-Заш-хан. – Можно, конечно, попробовать намекнуть ему. Если бы не противились ханы тайф, бийи наверняка поплелись бы за ними – куда им деваться-то…

Как и всегда, и на этот раз Большой совет начал свою работу торжественно – на горе – в почетной верхней части шатра на возвышении – сидели Великий хан Алан-Ас-Уи Темир-Зан из рода Абай, его родная мать Ас-Уя-Зан и Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зан из рода Каркмаз.

Спереди и чуть ниже по обе стороны, оставляя проход к Великому хану, для тайфных ханов были поставлены две тахты. Конечно же, значение этого маленького, вроде бы, новшества поняли все тайфные ханы, но когда Кек-Батыр-хан и Алтынбай не только не говоря ни слова, но даже и не обращая на это никакого внимания, уселись на одной тахте, то двум другим ханам – хану Аккуш-тайфы Аслану и хану Тулфар-тайфы Кара-Зашу пришлось молча сесть на другую тахту – не начинать же, в самом деле, Большой совет со скандала из-за этой мелочи!

Так как Великий хан был несовершеннолетним, собравшиеся без долгих споров поручили вести совет хану Берю-тайфы – Кек-Батыру из рода Берю, старшему по возрасту хану.

Кек-Батыр-хан, как и водится по обычаю, встал и попросил у Святого Синего Неба и у Великого Танг-Эри всяческих благ алано-асскому народу и его отцам-попечителям – биям и ханам. Затем, обращаясь к собравшимся, попросил их кратко и ясно излагать Высокому совету о неотложных и важных делах народа, вместе поискать решение всех дел и, опять же согласно обычаю, предоставил первым слово старшему из сидящих здесь ханов – хану Аккуш-тайфы Аслану.

– Я не люблю заумные речи, скучные назидательные примеры, длинные иносказания, а люблю говорить прямо и ясно, а потому, заранее прошу меня извинить, если кому-то мои слова не понравятся, – сказал Аслан-хан, и собравшиеся, насторожившись, притихли. – Вы все видели то, что случилось только что перед нашими глазами – Великий хан слишком молод, а потому не смог, как положено по обычаю, начать Большой совет. Вот сейчас, когда мы все здесь сидим, вдруг прибежит вестник и сообщит, что на нашу землю ступил враг – что мы тогда будем делать? Как и сейчас, без долгих споров, сможем ли мы договориться о том, чтобы во главе наших воинов-джигитов стал Кек-Батыр-хан и чтобы на все время войны он был и Великим ханом? А если сразу договориться не сможем, и вместо того, чтобы немедля выйти навстречу врагу, начнем спорить и кричать друг на друга – тогда что произойдет? Вот, подумав об этом, я пришел к такой мысли: пока Великому хану – Темир-Зан-хану исполнится восемнадцать лет, мы должны кого-то – или деда Великого хана Кек-Батыр-хана, или его дядю Акылбая – выбрать и сказать:»Пока Темир-Зан не станет совершеннолетним, ты являешься Великим ханом». Если это и будет сделано, Ас-Уя-Зан, так только из тех соображений, что я сказал, а потому никакие иные мысли пусть не приходят тебе на ум, не тревожься – согласно обычаю, нашим пожизненным Великим ханом является только Темир-Зан-хан, и никто другой! Он молод, давайте уберем его и на ханскую тахту посадим другого, взрослого человека, – я же не так говорю. Если б я даже и сказал так, то все равно собравшиеся здесь с этим не согласились бы – никому не позволено нарушать обычай. Я говорю совсем другое – я говорю: Великий хан еще совсем молод, пусть рядом с ним станет умудренный жизненным опытом человек из его близких, который бы мог давать необходимые советы молодому хану когда и как поступить. Прав я или нет, но я думаю, что так было бы проще. А как думают другие – пусть сами они и скажут! – и с тем Аслан-хан сел на свое место, в шатре стало тихо-тихо.

Конечно, Кек-Батыр-хан сразу же понял, что было на уме у Аслан-хана, но одно он не мог понять – почему это так сильно невзлюбил он Темир-Зана, почему так старается спихнуть его с ханской тахты, и какая беда настигнет его, если Темир-зан останется ханом?

Постоянно думая об этом и в то же время стараясь и вида не показать, что чем-то огорчен, Кек-Батыр-хан, спокойно улыбнувшись, сказал:

– Ну ты скажешь, Аслан-хан! Сейчас, кажется, и такого врага вокруг нас не видать, который бы осмелился ступить на нашу землю с войной!

– А это как смотреть! – ответил Аслан-хан. – Те же сарабатыры, вроде бы, не такие уж большие наши друзья. К тому же враг может неожиданно нагрянуть и издалека.

По тому, как он огрызался, Аслан-хан, видимо, и не думал отступать – нетрудно догадаться, что обо всем этом он с кем-то имел основательную беседу. А раз так…

– Я прошу слова, Кек-Батыр! – поднялся хан Тулфар-тайфы Кара-Заш-хан, и шестикрыыай ханский шатер вмиг показался тесным – таким он был огромным, этот хан.

– Говори, говори! – разрешил Кек-Батыр-хан.

– Хоть и хан, но и я не могу пойти в какой-то род и потребовать, чтобы люди поставили во главе рода не этого, а того человека. Не от того, что они меня не любят, и я боюсь, что они меня не уважут, не от этого, а просто потому, что с древних времен так повелось по обычаю – и старейшину рода, и старосту журта люди избирают сами. Это их дело, и ни бий, ни хан не имеют право вмешиваться в их дело. Если это так, – а это действительно так! – и если то, кто будет старейшиной журта, кто будет старейшиной рода определяют взрослые мужчины только этого журта, только этого рода, и соваться в их дело никто не имеет право, то почему мы должны иметь право указывать кому быть, а кому не быть ханом Абай-тайфы? Что – хан менее уважаемый, менее важный человек, чем старейшина рода или староста журта? Нет и нет! Так нельзя! Что требует, что говорит обычай о Великом хане?

Младший сын Танг-Эри-Тая, Большой Отец народа алан-ас, рожденный на Святой Земле – это Кара-Батыр-джигит. Старший сын Кара-Батыр-джигита – Абай. Люди Абай-тайфы – это все его отпрыски. А раз так, то Абай-тайфа является хребтом всей Алан-Ас-Уи, является старшей среди остальных тайф, и тогда пусть хан Абай-тайфы и будет Великим ханом Алан-Ас-Уи – вот это и есть обычай, особенно прочно закрепленный во время ханствования Великого Огурлу-хана. Этот обычай полностью согласуется с общим обычаем о ханах тайф и биях элей, а потому в нем нет никакого изъяна. А кто сегодня является ханом Абай-тайфы? Хоть и поставлен он до совершеннолетия Темир-Зана – но ханом Абай-тайфы все-таки является Акылбай. А коли так, тогда, согласно обычаю, – он является и Великим ханом Алан-Ас-Уи! И сейчас рядом с Темир-Зан-ханом должен был сидеть и Акылбай-хан.

И как Великий хан на сегодняшний день, Большой совет тоже должен был вести он.

И не думайте, что я здесь распинаюсь только потому, что он является моим зятем, – мы, взрослые мужчины, таким мелочам не должны придавать значения – а просто потому, что все, что мы делаем, должно соответствовать нашим обычаям. А то, если посчитав почему-то неудобным, сегодня нарушим один обычай, завтра переступим через другой – ни к чему хорошему это не приведет. Если мы хотим, чтобы в нашей жизни все делалось по нашим обычаям – пусть так и будет! А если не хотите, если не желаете соблюдать обычаи, тогда, я думаю, нам и собираться вот так ни к чему, пусть каждая тайфа живет по своему усмотрению, как и раньше. И в этом я ничего плохого не вижу. К слову, все эти споры, разговоры – все по поводу дел в Абай-тайфе. А нам-то к чему чьи-то головные боли? Так что, и об этом надо как следует подумать! – сказав так, Кара-Заш-хан сел на свое место.

И понял тогда Кек-Батыр-хан, какую нелепую оплошность он сам совершил – он забыл о том, что у народа алан-ас есть еще враги пострашнее чумы и холеры, как говаривал Великий Огурлу-хан! Он забыл об этом всего на три дня! Лишь три дня он жил беззаботно и счастливо в семье своей любимой дочери Ас-Уя-Зан, радовался внукам и совсем забыл о том, что его внук, этот жеребенок Темир-Зан является ханом Абай-тайфы и Великим ханом Алан-Ас-Уи. Забыл, забыл и о тех самых страшных врагах народа алан-ас, о которых просил помнить всегда Огурлу-хан – о зависти, жадности и ненависти, что способны в мгновенье ока завладеть душами людей, стоит только им проявить равнодушие! Три дня не помнил о них Кек-Батыр-хан и не обратил никакого внимания на то, как шныряли днями и ночами среди гостевых шатров и Акылбай, и Кара-Заш-хан, и эта лиса Аслан-хан, и Токмак-бий из Карабатыровых – не могли они, Карабатыровы, простить Абаевым того, что Огурлу-хан прогнал Кылыч-бия из Алан-Ас-Уи! И вот, пожалуйста, только за эти три дня науськанные Акылбаем и Кара-Заш-ханом, жадность, зависть и ненависть завладели, видно, душами многих людей, собравшихся на Большой совет. Кек-Батыр-хан проклинал себя за мальчишескую беззаботность и метался в неведении – скольких людей, интересно, скрутили своими путами эти коварные враги, души скольких людей сожгли, опустошили они своими черными замыслами?

И хотя в груди Кек-Батыр-хана не просто скреблись, а царапались, раздирая сердце в кровь, не кошки даже, а настоящие львы, с виду ничего не было заметно. Он сидел, слегка так, снисходительно улыбаясь, словно не придавая особого значения речам на Аслан-хана, ни Кара-Заш-хана – на советах, мол, бывает еще и не такое – пусть поговорят, на то и совет. И глаза его – большие, голубые – смотрели на сидевших перед ним людей хоть и с некоторым укором, но довольно добродушно – так иногда смотрит на своих слишком уж расшалившихся детей отец, не зная что делать, – отшлепать их, отругать или же сделать вид, что ничего не заметил?

Кек-Батыр-хан встал, обеими руками пригладил назад пожухлые от времени некогда роскошные золотистые волосы и спокойным голосом сказал:

– И ты, Кара-Заш, брат мой, уж слишком большое значение придаешь какой-то мелочи. Если человек, которому поручено временно вести дела хана, не сидит на ханской тахте, – в этом, поверь мне, никакой беды нет, и нарушения обычаев нет. Если бы Акылбай, как родной дядя великого хана, посидел бы рядом с ним в дни работы совета – и это тоже было бы неплохо. Так, а у тебя есть что сказать, Алтынбай? – обратился Кек-Батыр-хан к ханскому сыну из Айдабол-тайфы.

Алтынбай, видимо, был самым молодым среди ханов и биев, собравшихся здесь. Сейчас ему, наверное, лет двадцать, не более. Хоть и звать его Алтынбаем, но он не золотисто-рыжий, а чернявый, даже слишком. А чернявые, об этом знают все, люди горячие, и то, что у них на уме, то и на языке – они не знают хитростей, прямы и откровенны. Алтынбай тоже был таким же. Он встал со своего места, и собравшиеся засмотрелись на него – до того он был хорош собой! Иссиня-черные волосы его, видно, падали на глаза, поэтому они были пострижены довольно коротко. Коротко постриженная борода и усы придавали его лицу мужественный вид, скрывая юношеские черты. Из-за этого казалось, что он вполне взрослый джигит лет двадцати пяти. Но огонь его больших карих глаз время еще не в силах было потушить – они горели молодой неистребимой силой.

– Я не такой опытный, закаленный батыр, какими являются только что говорившие передо мной Аслан-хан и Кара-Заш-хан, – сказал Алтынбай. – А потому заранее прошу вас, собравшихся здесь лучших сынов народа алан-ас: если ошибусь, скажу не то, то извините меня и не придавайте моим словам какого-то значения, махните на меня рукой – молодой, мол, дурной, пусть поболтает. Но если скажу правду – не пренебрегите, пожалуйста, моим мнением.

– Хорошо, джигит, – говори! – сказал Кек-Батыр-хан, довольный тем, как начал свою речь молодой джигит.

– Я очень внимательно слушал все, что говорили и Аслан-хан, и Кара-Заш-хан, и, извините, все думал над тем, чего же они хотят, но так ничего и не понял, – сказал Алтынбай. – Понять-то понял, если говорить честно, но никак не могу поверить в то, что они, взрослые, вполне осознающие значение своих слов мужчины, тайфные ханы хотят на самом деле такое!

Хочу привести один пример. Скажем, встретились в открытом поле два заклятых врага. Стали драться, схватились насмерть. Тогда, дубася друг друга, они будут наносить удары кулаками, или же пальцы их рук будут торчать в разные стороны?

Я б очень хотел, чтобы на этот совершенно легкий вопрос дал бы ответ Кара-Заш-хан! – и острым взглядом впился Алтынбай в хана.

Над собравшимися прошелестел легкий говорок – кто усмехнулся, кто что-то шепнул соседу.

– Ты, джигит хороший, если хочешь говорить – говори! А примеры свои будешь приводить потом! – сказал грубовато, не выдержав, Кара-Заш-хан.

– Хорошо, раз так, – сказал Алтынбай, и собравшиеся насторожились, предчувствуя, что этот молодой ханыч-щенок, видно, решил не в шутку разозлить этих опытных ханов-волкодавов.

– Алан-Ас-Уя состоит из пяти тайф, словно кулак из пяти пальцев. А ты, Кара-Заш-хан, говоришь – пусть каждая тайфа будет сама по себе, то есть – пусть пальцы торчат в разные стороны. А если на землю нашу ступит враг, ты станешь бить его вот этими, торчащими в разные стороны, пальцами? Скажи! Не лучше ли, если сжать пальцы в единый кулак, и этим кулаком как следует врезать по зубам этого самого врага? Так что, если народ Алан-Ас-Уи является одним народом, то мы должны быть одним мощным кулаком. А палец, торчащий в сторону, поверье мне, – рано или поздно поломается!

– Это мы еще посмотрим – кто поломается! – крикнул Кара-Заш-хан, вскочив с места.

– Кек-Батыр-хан усадил Кара-Заш-хан на место.

– Говори, джигит, говори! – обратился он затем к Алтынбаю.

– Что говорит Кара-Заш-хан? – обратился Алтынбай к собравшимся, как будто всерьез ожидая от них ответа. – Он говорит – Акылбай на сегодня является ханом Абай-тайфы, а раз так, мол, то и Великим ханом Алан-Ас-Уи должен быть он. Кто это тебе, Кара-Заш-хан, сказал, что сегодня ханом Абай-тайфы является Акылбай? Ханом Абай-тайфы – если не слышал, то услышишь! – является сын Каплан-хана из рода Абай Темир-Зан! Совет тайфы лишь сказал Акылбаю – ты, как дядя молодого хана, помогай ему, пока он сам не станет совершеннолетним. И больше ничего. И вы все прекрасно знаете, что совет тайфы более ничего и не имел право говорить. Не будем же мы делать все, что нам вздумается, нарушая все наши обычаи. Нет, не будем! Не нравится вам обычай, согласно которому ханство, бийиство переходит от отца к сыну – то вот здесь, на Большом совете измените этот обычай. А то на что это похоже – к живому хану сбоку-припеку прилипнуть! – Это все равно, что на шатер попытаться поставить еще один шатер!

Так что, говоря, что он еще молод, пусть никто не пытается унизить Великого хана! И если все же кто-то попытается кинуть в его сторону палкой, пусть знает – эта палка может треснуть по его собственной же голове! Я все это говорю не от того, что отец Великого хана и мой отец были друзьями, хотя я и не забываю об этом. Но я также не забуду никогда и то, что отец Великого хана погиб, защищая от врагов единство Алан-Ас-Уи, честь и жизнь нашего народа. Кто бы что не говорил, но единство Алан-Ас-Уи для меня – священно. Я стою и буду всегда стоять за то, чтобы Алан-Ас-Уя оставалась сильной и единой, чтоб был Великий хан, и чтобы никто не смог кидать в него палками!

А Аслан-хан стремится к тому, чтобы развалить Алан-Ас-Ую, и привольно ханствовать самому в своей тайфе. Аслан-хан, посмотри всем нам прямо в глаза и скажи честно – как же ты, взрослый и умный мужчина, из-за такой малости стремишься разорвать наш народ на клочья, и не жалко тебе? Или же ты совсем уже не помнишь, что раньше, до Огурлу-хана, как мы жили, все эли и тайфы, враждуя друг с другом, пожирая друг друга? Зря ты забыл все это, Аслан-хан, ох зря! И ты зря забыл об этом, Кара-Заш-хан!

Никто не имеет право забывать об этом – если он, конечно, человек! – сказав это, Алтынбай сел на свое место.

Некоторое время люди сидели, завороженные пылкостью и прямотой Алтынбая, довольно улыбаясь и переговариваясь меж собой. Но вскорости зависть и злоба мало-помалу захватили сердца и души людей, и лица их потемнели.

– Хоть и сын хана, но надо уважать старших – ты видел его: раскричался на нас, словно на своих жалчы!

– Молод – что поделаешь?

– Хоть и молод, но гордыни у него на целый эль!

– А то не знаешь Айдаболовых! Они всегда стараются быть повыше,  чем все – посмотрите, мол, какие мы хорошие ханы, как мы заботимся о народе! Как будто другие ханы и бийи только тем и заняты, что ищут для своих людей одни беды и всякие пакости.

– Очень даже правильно сказал Алтынбай, хоть и молод – и действительно, народ, объединившись, только-только начал жить спокойно. Что – будет лучше что ли, если опять разделимся и начнем грызть друг друга?!

– Почему же мы обязательно должны начать грызть друг друга? Что здесь плохого, если каждая тайфа будет жить своей жизнью, ни к кому не прилаживаясь, ни перед кем не склоняясь? Для чего, спрашивается, должны были мы плестись сюда аж с берегов Долай-реки – чтобы улаживать свои своры в Абай-тайфе?

– Да, в твоих словах, кажется, что-то есть…

– Потише, потише! – попросил Кек-Батыр-хан, и шум постепенно утих.

– Разреши слово сказать, Кек-Батыр-хан! – вскочил со своего места Токмак-бий из рода Карабатыр.

– Говори! – разрешил Кек-Батыр-хан.

Конечно же, он хорошо знал, что Токмак-бий ничего хорошего не скажет, но заткнуть ему рот не было никакой возможности – на совете каждый имел право высказать свое суждение по любому обсуждаемому делу.

– Я не собираюсь долгими разговорами утомить вас, – так начал свою речь Токмак-бий. – Разве это не удивительно, что молодые люди, которые только-только подросли и даже как следует не знают образ жизни народа, говорят с нами таким тоном, словно они умнее всех нас и старше? Ты, Алтынбай, хоть и сын хана, но молод. Почему же ты тогда разговариваешь с уважаемыми в народе людьми тоном отца, отчитывающего нерадивых своих сыновей, да еще угрожая? На что это похоже! Кого ты хочешь запугать – Аслан-хана, Кара-Заш-хана? Так вот знай – тебя никто не боится!

Если мы сюда собрались, стремясь сделать народу добро, намериваясь обсудить все спокойно и принять мудрое решение – давайте так и будем делать! Если Кара-Заш-хан говорит: пусть каждая тайфа живет самостоятельно, но если появится угроза войны с внешним врагом, ханы могут выбрать на тот случай предводителя из своей среды – что, он не имеет право высказать свое мнение что ли? Имеет право! Каждый имеет право! А мы, сидящие здесь, подумаем над тем, что он сказал, выскажем свое мнение. А так, как это делает Алтынбай, угрожая друг другу, пытаясь запугать друг друга, – мы далеко не пойдем.

А что касается того, что я сам по этому поводу думаю, – продолжил Токмак-бий, и все насторожились, – так вот, мне кажется, что Великий хан нам нужен, когда на землю Алан-Ас-Уи вступит враг извне, чтобы сплотить всех и дать отпор этому врагу. В другое время, когда нет войн, и народ живет спокойно, пусть каждая тайфа живет по своему разумению. А чтобы в тревожное военное время не возникали никому ненужные споры о том, кому на сей раз быть Великим ханом, чтобы встать во главе всех наших джигитов, пусть сохранится сегодняшний обычай, согласно которому Великим ханом становится хан Абай-тайфы. Еще раз уточню свою мысль – в мирное время тайфы живут самостоятельной жизнью, их ханы никому не подчиняются: тайфа является самостоятельным ханством. А как только начинается война, сразу же вновь создается единое ханство Алан-Ас-Уя, хан Абай-тайфы становится Великим ханом, собирает всех наших джигитов и выступает навстречу врагу.

Если сделаем так, думаю я, будет все хорошо, прекратятся разговоры, пересуды о том, что Великий хан покровительствует этой тайфе, а ту, мол, тайфу, почему-то, невзлюбил, – сказав это, Токмак-бий сел на свое место.

И тут же встал Батыр-Заш-бий из рода Залимхан из Тулфар-тайфы.

– Разрешите слово сказать, Кек-Батыр-хан? – попросил он.

Собравшиеся зашушукались – Залимхановым и Карабатыровым, мол, никак не надоедает драться и грызться меж собой, неужели они и здесь, на Большом совете, схватятся?

Нет, нет, еще вчера у Батыр-Заш-бия и на уме не было затевать скандал с Токмак-бием здесь, где идет Высокий совет. Да, он собирался выступить – по просьбе Кара-Заш-хана. Вчера Кара-Заш-хан вызвал его к себе в шатер, хорошо угостил и попросил потом – так, мол, и так, мы тайфные ханы, намерены на Большом совете настоять на том, чтобы каждая тайфа стала самостоятельным ханством, и было бы хорошо, если б один из самых уважаемых биев нашей тайфы, выступил бы и поддержал нас, тогда и остальные бийи потянулись бы за тобой.

Кара-Заш-бию неудобно было отказывать своему хану, и он согласился. Лишь потом, когда вернулся в свой шатер, вспомнил бий о том, что смертного врага Залимхановых – Кылыч-бия из рода Карабатыр прогнал с позором из Алан-Ас-Уи Огурлу-хан, и сильно огорчился, что дал слово своему хану поддержать его. И вот в то самое время, когда Батыр-Заш-бий терзался в сомнениях, не зная как выкрутиться из того неловкого положения, в которое угодил по своей глупой опрометчивости, на совете выступил Токмак-бий. А потом, выслушав речь Токмак-бия, как он мог выступить заодно с ним, с человеком из рода Карабатыр, ставшего вечным врагом Залимхановых. Нет, нет, – теперь он, Батыр-Заш-бий из рода Залимхан никак не хотел быть запряженным в одну арбу с этим Токмак-бием – не мог выступить, поддержав Кара-Заш-хана, делая этим вред роду Огурлу-хана, избавившего Залимхановых от заклятого врага…

– Говори, Батыр-Заш, говори! – разрешил Кек-Батыр-хан.

– Я сильно удивлен, – начал свое слово Батыр-Заш-бий, и в шатре установилась тишина. – Удивлен тем, что взрослые мужчины ведут себя как дети – не ведают о чем говорят. Не стоит, по-моему, говорить о Токмаке, который только что выступил, – разве Карабатыровы шли когда-нибудь по прямой, если находили кривую? – но как понять слова, сказанные Аслан-ханом и Кара-Заш-ханом? Как бы вы ни крутили-вертели, а оба говорите одно и то же – давайте раздерем Алан-Ас-Ую на тайфы-клочья, и Великий хан нам совсем не нужен. Хорошо, пусть будет так. А если через некоторое время на совете тайфы я встану и скажу: давайте мы разделим тайфу на самостоятельные эли, и пусть каждый бий будет в своем эле и ханом, и бием – как вы, тайфные ханы, тогда запоете? Клянусь, если б представилась возможность – вы меня зажарили бы как барана и съели бы! Хорошо, пусть будет и так, как я говорю. А если через месяц на совете эля встанет старейшина одного из родов и скажет – что это, мол, за ерунда такая: собрали, понимаете ли, целую кучу родов, заперли их в один эль, словно сотню джигитов в один шатер, и дышать людям не даете – пусть каждый род живет своей, вольной жизнью!

Что же, скажите мне, тогда произойдет? Я, бий эля, если велю схватить этого сумасшедшего старейшину, велю своим джигитам привязать его за руки и ноги к хвостам коней и разорвать его – разве я буду неправ? Если хотите знать – я буду прав!

Так что, и ты, Аслан-хан, и ты, Кара-Заш-хан, обижайтесь-не обижайтесь, но зря стараетесь свалить Великого хана – если упадет Великий хан и вам не удержаться на ногах! Не думайте, что остальные дурнее вас – мы тоже любим свободу, как и вы! Но ведь во всем должна быть какая-то мера, какая-то граница, и через эту границу переступать нельзя. Кто против – люби себя, сколько хочешь, но не во вред всему народу, будь ты хоть ханом, хоть бием! А хотите разодрать Алан-Ас-Ую на части. Хорошо, давайте раздерем. Но ведь на следующий же день именно вы, Аслан-хан и Кара-Заш-хан, вцепитесь ведь в горло друг другу, разве не так?

Пусть он еще юн, но в Алан-Ас-Уе есть Великий хан – да будет долгим его век! – и вы его хоть немного, но и уважаете, и побаиваетесь, а если останетесь одни, вы сразу не начнете грызть друг друга, не остановит вас от этой глупости Великий танг-Эри. Ваши отцы, если не были умнее вас, то дурнее-то уж точно не были – и то как они вечно дрались и грызлись, вы сами прекрасно знаете. Пусть и в Нижнем миру он будет светлоликим, лишь только после того, как на великоханскую тахту сел Огурлу-хан, зажал он вас как следует в своем кулаке, а так, если б до сих пор оставалось бы по-прежнему, мы давно истребили бы друг друга.

Так что, пусть Алан-Ас-Уя остается единым ханством, пусть будет Великий хан, пусть, радуясь, правит он своим народом, а мы, ханы и бийи, будем стараться не свалить его, а стать его опорой, будем помогать ему.

Хочу сказать несколько слов и про Акылбая. Если совет тайфы тебе сказал – Темир-Зан-хан еще молод, а ты его родной дядя, так что, помогай ему, – то сделал правильно. Но если совет тайфы сказал – ты, мол, являешься ханом тайфы, пока Темир-Зан не достигнет совершеннолетия, – это неправильно! Совет тайфы не имеет право сказать такое. Кроме хана никого другого нельзя называть ханом. И еще – я часто слышал, что мать Великого хана необычайно умна и красива, но ни разу не слышал, что она глупа – к чему же тогда сбоку-припеку хан, если рядом находится такая мать? У женщины волосы длинны, да ум короток, скажете вы, на это я отвечу вам так – у многих наших мужчин языки толстые, да ум тонкий! Вот что хотел я сказать, – и с тем Батыр-Заш-бий сел на свое место.

Да, оказывается, не ошиблись те, что предсказывали и с нетерпением ожидали схватку Токмак-бия с Батыр-Заш-бием. Ошиблись Кара-Заш-хан с Аслан-ханом, и они сидели сечас растерянные, не зная что сказать, что делать – они никак не хотели верить в то, что тот человек, который только что опозорил, растоптал их, и есть Батыр-Заш-бий из рода Залимхан…

– Кто еще хочет говорить? – спросил Кек-Батыр-хан.

Поднялся Тенгиз-бий из рода Батырбий.

– Говори, Тенгиз-бий! – разрешил Кек-Батыр-хан, усаживаясь на свое место.

– Аланы – и красивые, и хорошие люди, и жить бы они могли без забот и тревог, в достатке и согласии так, что им завидовали бы все соседние народы, – сказал Тенгиз-бий. – Но у аланов есть один большой недостаток – у них слишком много гордыни и зависти – и это все портит. – Я скажу так, а вы как хотите, так и понимайте – я не боюсь иноземного врага, ему нас не одолеть! Враги, которые могут нас одолеть и разнести в клочья Алан-Ас-Ую так, что через какое-то время и именно ее не станет – это мы сами, это наша зависть к удачливому, порожденная нашей гордыней! Гордыня и зависть отравляют наши души, и мы легко нарушаем основы нашей жизни – наши обычаи. А там, где нет обычаев, где нет унижения к старшему – нет ничего! Нет ни семьи, ни рода, нет и народа!

Сами хорошо знаете – на одном таме – на участке земли, выделенном всей семье, можно увидеть и три, и четыре, и пять шатров. Эти шатры установлены для женатых сыновей там аты – отца тама. Хоть и живут в отдельных шатрах, сыновья и шагу не сделают без ведома отца тама. Почему семейную жизнь нельзя устроить иначе, почему эти взрослые, уже женатые джигиты беспрекословно выполняют все указания своего отца, почему они не создают отдельные семьи? – так спросить никому и в голову не приходит. Почему? А просто потому, что там, где перестают слушаться старших, семья разрушается и умирает, и это знают все, – вот почему.

Народ – это тоже одна большая семья. Тайфы – это как бы шатры женатых сыновей, а Алан-Ас-Уя – это вся семья целиком. Объединившись вокруг отца, и сыновья, и их жены, и их дети, не зная усталости, работают и живут в достатке и радости. И если в это время кто-то позарится на такую жизнь этой семьи и начнет подговаривать сыновей, чтобы они отделились от отца, станет им говорить – чего это, мол, вы такие, уже давно сами отцы, а все еще не можете освободиться от опеки отца, и если они, джигиты, обманутся – что тогда будет? Это не так уж и трудно понять – эта хорошая семья распадется, а потом, мало ли что не бывает, эти братья могут рассориться и стать врагами.

Алан-Ас-Уя сегодня – это хорошая большая семья, живущая в достатке, без особых забот и тревог. Соседние народы и вправду завидуют нам. С этим, думаю, никто не станет спорить. Тогда скажите мне, собравшиеся здесь, скажите вы – Аслан-хан и Кара-Заш-хан – кто этот человек, который невзлюбил нашу прекрасную семью, кто хочет нас разделить-рассорить? И почему это он так быстро вас уговорил? Если вы не хотите назвать имя этого человека, назову я – это Акылбай! Он и раньше завидовал своему брату – потому что тот был ханом, и народ его уважал. А сегодня зависть и злоба отняли у него разум – он не в силах терпеть, что ханом тайфы является не он, а юноша. Кроме ханской тахты он уже ничего не видит – и на пути к ней готов растоптать все и вся: и родных, и близких, и родину, и народ, если хотите! А сказать, почему он вас так быстро уговорил? Вы тоже люди завистливые и недобрые – вот почему! Если не я Великий хан, то зачем он вообще нужен; если я хан, то почему я должен слушаться какого-то другого хана, выше меня, впереди меня никто не должен быть – вот как вы думаете! Это и есть подлая болезнь, которую Огурлу-хан назвал более опасной, чем любая эмина-холера! Если это не так, то встаньте и, глядя мне прямо в глаза, скажите, что я вру!

– Ты врешь! – почти вместе вскочили и крикнули и Аслан-хан, и Кара-Заш-хан.

– Ты сам не хан, а потому ты завидуешь нам, ханам! Поэтому-то и распинаешься здесь, стараясь унизить нас! – сказал зло Кара-Заш-хан. – Это он сам с ума сошел от зависти и злобы! – Потом, повернувшись к Кек-Батыр-хану, сказал: – На совете бывают и споры – я это понимаю. Но тебе следует затыкать рты таким нехорошим и завистливым людям, как Тенгиз, которые всячески пытаются унизить нас, ханов! Иначе, говорю заранее, я не хочу сидеть здесь и выслушивать их болтовню! – сказав это, с трудом, видно, уговорил сам себя сесть.

– Прошу всех – говорите нормально, не оскорбляйте друг друга, если мы собрались посоветоваться, так давайте и будем спокойно советоваться, а не скандалить. Хорошо? Хочешь еще говорить, Тенгиз-бий?

– Хочу! – ответил Тенгиз-бий громко, и собравшиеся негромко зашумели.

– Не бойтесь – я долго говорить не буду, – сказал Тенгиз-бий. – Я скажу, а вы запомните – если и дальше гордыня и зависть будут владеть нашими душами, повелевать нашими поступками, так знайте, что в скором времени для всех нас и для всей Алан-Ас-Уи настанут черные дни! Это я и хотел сказать! – Тенгиз-бий сел на свое место.

Не успел Кек-Батыр-хан спросить, есть ли желающие говорить, как со своего места вскочил Зашарбек-бий из рода Эдильбий. Пришлось дать ему слово.

– Ты, брат Тенгиз, – вежливо начал он, как и просил Кек-Батыр-хан, – не прав! Акылбай не стремится сесть на ханскую тахту всеми правдами и неправдами, как говоришь ты. Помнишь, мы сами, собравшись на совет тайфы, чуть ли не силой вырвали у него согласие на то, чтобы он исполнял дела хана тайфы, пока Темир-Зан не достигнет совершеннолетия. – Ты, мол, родной дядя хана, кто же будет помогать ему – так мы говорили. И какая бы беда случилась, если б рядом с ханом сидел и Акылбай, ведающий сейчас ханскими делами? И совершенно зря это ты обидел батыров, известных всему народу, – Аслан-хана и Кара-Заш-хана, сказав о них нехорошие слова. Так нельзя, ты же взрослый мужчина! По-твоему выходит, что все мы, кроме тебя самого, конечно, и дураки, и завистливые, и жадные люди, раз на совете высказываем свое мнение. Так ведь?

Но если ты такой хороший, без капельки изъяна, то, наверное, ты святой, спустившийся с неба? Кто знает – может ты и есть сам посланник Великого Танг-Эри! Если так – так скажи, что ты нам головы морочишь? Если ты действительно посланник Танг-Эри, то мы будем слушаться тебя безоговорочно, только успевай повелевать – ведь со Святого Неба ты пришел к нам только с добрыми намерениями!

А если не так, если ты такой же как и мы, простой асский человек, то особо высоко не заносись! Разве не слышал, что высоко взлетевший больнее падает! – так закончил свое слово Зашарбек-бий.

– Начал хорошо, Зашарбек, но под конец и ты завернул не туда, сказал, слегка улыбнувшись, Кек-Батыр-хан. – Опять прошу всех – не говорите слов, которые могут обидеть кого-нибудь. Давайте о сказанном больше не говорить – хоть целый век будем говорить, а к единому мнению мы, все равно, наверное, не придем. Итак, одни говорят – единое ханство Алан-Ас-Уя нам не нужно, не нужен и Великий хан; другие говорят – нельзя раздроблять Алан-Ас-Ую на тайфы, считая их самостоятельными ханствами, пусть Алан-Ас-Уя останется единым ханством, пусть будет Великий хан, а тайфные ханы пусть будут под его рукой.

Я ясно сказал, за что мы будем бросать камни[135]?

– Ясно!

– Ясно, что там! – раздалось и там, и здесь.

– Хорошо. Сейчас можете выйти на свежий воздух и немного отдохнуть, – сказал Кек-Батыр-хан. – А мы тем временем приготовим камни и ларцы.

Люди повалили наружу, громко переговариваясь, продолжая спорить друг с другом. Недолго мешкая, ханские джигиты приготовили место для бросания камней – на зеленой лужайке вбили четыре кола в двух-трех шагах друг от друга, сверху на них укрепили шесть, и на все это сооружение накинули кийиз, принесли из ханского шатра три стрелы, поставили их на той стороне занавеса. Когда из шатра вынесли ларчики и понесли их тоже за занавес, Кек-Батыр-хан окликнул джигитов:

– Джигиты, ларцы сперва принесите сюда!

Джигиты принесли ларчики ему.

– Аланы, прошу всех посмотреть сюда! – сказал Кек-Батыр-хан, и все сгрудились возле него. Кек-Батыр-хан перед глазами собравшихся открыл крышки ларчиков, повертел их, показывая всем. – Вы все видели – все три ларчика пустые. Теперь внимательно выслушайте меня! Возле кийиза стоящий там джигит каждому из вас будет давать по два камушка: один – желтый, другой – черный. Кто за то, чтобы Алан-Ас-Уя осталась единым ханством, за то, чтобы был Великий хан и чтобы тайфные ханы были бы под его рукой, свой желтый камень бросает вот в этот желтый ларец. Тот, кто за то, чтобы каждая тайфа стала самостоятельным ханством, за то, чтобы в Алан-Ас-Уе не было Великого хана, свой черный камень бросает вот в этот черный ларец.

Вторые камни все бросают в синий ларец – чтобы они не потерялись. Вот и все. Все поняли?

– Понятно!

– Чего там понимать – первый раз, что ли?

Джигиты отнесли ларчики за занавес и поставили на стулья. Трое джигитов стали в нескольких шагах у занавеса, двое из них держали в руках большие деревянные чаши, в одной чаше находились крупные желтые бусины, в другой – черные.

Участвующих в Большом совете не было и ста человек, а потому бросание камней закончилось быстро. Возбужденные ожиданием результатов бросания камней, все опять повалили в ханский шатер: джигиты с ларцами впереди, а ханы и бийи вслед за ними.

Джигиты поставили ларцы на низкий столик у великоханской тахты. Воцарилась напряженная тишина. Тайфные ханы все вместе начали подсчет камней, они высыпали сперва на столик желтые камни и очень внимательно их пересчитали. Их было всего-навсего тридцать два.

Кек-Батыр-хан встал и голосом, в котором не смог скрыть своего искреннего сожаления, сообщил:

– Большинство ханов и биев решило, чтобы тайфы были самостоятельными ханствами и чтобы в Алан-Ас-Уе не было Великого хана. – Потом, уже обращаясь к собравшимся, добавил: – Да пусть Великий Танг-Эри будет добр и милостив, но я, батыры, боюсь, что вы сегодня проложили дорогу большому недоброму делу. Но что поделаешь: того, кто хочет уйти или умереть – не удержать!

Пусть новая жизнь каждой тайфы будет счастливой и доброй! А сейчас, если не возражаете, выслушаем хана Абай-тайфы Темир-Зан-хана, он хотел бы сказать несколько слов.

– Пусть говорит!

– Слушаем, слушаем! – послышались возгласы с разных сторон.

Темир-Зан-хан встал, и все с удивлением отметили, что он скорее всего уже нормальный джигит, а не незрелый юноша.

Темные волосы были подстрижены у плеч, видимо, из-за черноты волос, – только лицо казалось слишком уж белым, не как у настоящего воина-джигита, а как у девушки. Но на это никто не обратил особого внимания, потому что каждый, кто посмотрел сейчас на юного хана, не мог отвести взгляд от его больших чистых небесно-голубых глаз. Вот удивительно – кто-нибудь видел, чтобы у смуглого человека были голубые глаза?

– Вы, бросившие эти черные камни, наверное, думаете, что совершили, настоящий подвиг, – сказал Темир-Зан-хан, и все удивились, что голос его еще не совсем окреп. – Но вы забыли, что Алан-Ас-Уя – это родная мать народа алан-ас. И эти черные камни не в ларец вы кидали – а в Святую Мать народа! И помните – это ваше святотатство не оставят без наказания ни народ, ни Небесные Святые! Вы, осмелившиеся разорить гнездо своего народа, берегитесь: если даже они будут и вашими родными сыновьями, но все честные аланские джигиты отныне – ваши враги! Если вы настоящие мужчины – готовьтесь к схватке! Вы думаете, что побросали эти камушки и разрушили Алан-Ас-Ую, – слишком рано торжествуете! Вам никогда не удастся растоптать Алан-Ас-Ую – Алан-Ас-Уя растопчет вас!

Поднялся недовольный шум – многим не понравились слова юного хана, словно это были не просто слова-звуки, а тяжелые плети в руках нартов-батыров, безжалостно хлестающие их.

– Те, что бросали черные камни на Алан-Ас-Ую, не забудьте забрать свои подарки – они мне не нужны! – бросил Темир-Зан-хан и стремительно вышел из шатра…

Несмотря на то, что уже наступал вечер, ханы и бийи Аккуш-тайфы и Тулфар-тайфы уехали в тот же день. Алтынбай и его негеры засобирались в путь на следующий день.

– Спасибо тебе, Алтынбай! В добрый путь! – сказала Ас-Уя-Зан. – Передай Ас-Батыр-хану, что мы все просим у Великого Танг-Эри и у всех Небесных Святых ему быстрого выздоровления.

– Хо! Счастливо оставаться! – сказал Алтынбай и, все-таки, не сдержавшись, еще раз глянул в сторону Алтын-Цац, лишь потом ударил своего коня пятками по бокам и поскакал. Приехавшие вместе с ним бийи и ханские джигиты из Айдабол-тайфы пустились вслед за ним.

Алтынбай и Алтын-Цац были повязаны[136].

Ас-Батыр-хан ждал, когда Алтын-Цац исполнится шестнадцать лет, чтобы сыграть свадьбу своего сына. Если в последнее время не изменил своего решения…

Поздно вечером, когда наконец в шатре остались только сами, начали этот тяжелый разговор отец и дочь – о том, как теперь сложится ее жизнь и жизнь ее детей.

– А может быть, дочка, лучше оставишь все, откочуешь со своим журтом ко мне, будешь рядом со мной, а? Лишь бы ты жила спокойно, и дети были бы в безопасности – чего больше надо? Если боишься, что этот подлец Акылбай опять что-нибудь сделает.

– Он не будет доволен, – спокойно ответила Ас-Уя-Зан, словно и сама этого очень хотела бы, да вот не может, не имеет право.

Кек-Батыр-хан, прекрасно зная, «кто» именно не будет доволен, если Ас-Уя-Зан уедет из Абай-тайфы, молчал, ничего не говорил.

– Я только думал увезти детей подальше от этого бешеного волка, – робко сказал Кек-Батыр-хан, все еще не теряя надежды на то, что дочь передумает.

– Он не будет доволен, – вновь тихо, спокойным голосом сказала Ас-Уя-Зан…

Проводив отца, Ас-Уя-Зан оглядела свой журт, и сердце ее тревожно заныло- при виде оставшихся после гостей пустых шатров ей показалось, что ее журт обезлюдел и начал умирать.

– И никому ты не стала нужна, брошена всеми! – грустно сказала сама себе.

– А ханские джигиты с Айдабол-тайфы уехали с Алтынбаем? – спросила у Атлы, который стоял у ханского шатра.

– Нет, – ответил Атлы. – Алтынбай оставил их здесь. Он сказал, что есть Алан-Ас-Уя, что здесь – журт Великого хана Алан-Ас-Уи, а раз так, то здесь должны быть и ханские джигиты.

– Охо, пусть будут, – сказала Ас-Уя-Зан отрешенным голосом, словно для нее это не имело никакого значения.

День был ясным, на небе не было ни облачка. Но на сердце Ас-Уя-Зан было сумрачно и темно – словно со всех сторон неслись сюда тяжелые черные облака и вот-вот нагрянет страшная буря с дождем и градом, и вмиг разорвет ее журт в клочья и вкопает в землю…

 

 

IX

 

Золотой месяц – святой месяц, когда Великий Танг-Эри опустился на Землю. Умытое летними дождями, чистое изумрудное небо аж слепило глаза. Святое Солнце – сам Небесный Отец, видя как разрослось его потомство на Земле, как умножились его стада в зеленых степях, был доволен и щедро льющимися лучами своими ласкал людей и землю Алан-Ас-Уи. А вечерами, перед тем, как уйти на покой, ненадолго задерживался над холмом и, как бы говоря на прощанье: «Спокойной ночи, дети мои!»..

А может быть и он, Небесный Отец, как и Ас-Уя-Зан, был встревожен и не хотел вот так, сразу уходить, и поэтому задерживался над холмом? Или же и его сердце, как и сердце Ас-Уя-Зан, чувствует, что вся эта красота мира: и эти степи с тучными стадами, и аланские журты со звонкими детскими голосами, и тихие голубые реки, и синие холмы, чутко дремлющие вдали – все это создано только на короткое время для того, чтобы народ хотя бы еще два-три дня прожил в счастливом неведении о грядущей беде, о неумолимо надвигающейся беде?

Да, да – конечно же так! Пусть другие этого не замечают, но Ас-Уя-Зан-то и видит, и чувствует: в эти дни Святое Солнце и встает быстрее, чем раньше – видно, в тревоге его сердце, боится, что с его детьми как бы чего недоброго не случилось, вот и торопится скорее встать и все увидеть самому. И вечерами явственно чувствует Ас-Уя-Зан, что Солнце не торопится уходить, хочет еще немного задержаться, а потому он и останавливается над холмом, и видно, что в это время он с тревогой оглядывает гнезда своих детей…

Люди с большим жизненным опытом всегда такие – хоть и гложат их сердца тревоги, перед своими детьми они и виду не подают! Святой солнце – наш Отец Небесный тоже такой же! Чувствует чуткое отцовское сердце – его детей на Земле поджидает какая-то беда!

Потому он и неспокоен – торопится поскорее встать по утрам, не спешит уходить вечерами. И он, как и Ас-Уя-Зан, видно, видит все, что происходит здесь, в Алан-Ас-Уе, и понимает все. Еще бы – ничего такого нет, чтобы не предчувствовало отцовское сердце!..

Как-то вечером к Ас-Уя-Зан зашли Сабыр-Зан с Озар-батыром, попросили пригласить и Атлы, сказали, что хотели бы поговорить. Пришел и Атлы.

– Я теперь понял, что был неправ, слишком уж полагаясь на человечность людей, – сказал грустно Сабыр-Зан. – Я и предположить не мог, что наши тайфные ханы и бий элей так низко пали. Я думал, только Акылбай со своими дружками стал на неправедный путь, а их на самом деле оказалось куда больше. В этом и есть и наша, слуг Великого Танг-Эри, вина. Мы должны были постоянно ходить по журтам, стараясь направить людей на Путь Справедливости, сея в их сердцах семена добра и честности, уважительного отношения к нашим обычаям и нормам жизни, а вместо этого мы все сидели в своих норках-шатрах и всячески прихорашивались перед Великим Танг-Эри, стараясь понравиться ему. И это в то время, когда зависть и злоба грызли души наших людей! Ас-Уя-Зан, я должен постараться искупить эту свою тяжкую вину. Завтра я отправляюсь в путь – буду ходить по журтам и наставлять людей на Дорогу Справедливости. Я не знаю, чем другим могу помочь тебе. А джигиты, – Сабыр-Зан помотрел на Озар-батыра и Атлы, – пусть помогут тем, чем могут. Пусть займутся тем, чтобы джигиты и нашего эля, и джигиты элей Батырбий, Кожак и Темиркан были бы постоянно наготове, на всякий случай. Чуть что – чтобы быстро собрались. Боюсь, без схватки дело миром не кончится. И было бы очень хорошо, если бы ты, АС-Уя-Зан, взяв с собой детей, уехала бы в Айдабол-тайфу или же даже к отцу, пока не кончится это смутное время, – заметив, что Ас-Уя-Зан пытается что-то сказать, Сабыр-Зан добавил: – Но я знаю, ты все равно нас не послушаешься. Если бы ты могла решиться на такое, то не ждала бы моего совета, а уехала бы со своим отцом, с Кек-Батыр-ханом. Так вот, вы оставайтесь живыми-здоровыми, а я завтра отправляюсь. Направлюсь сперва в журт Тулфар-бия из рода Мамай, он, мне показалось, находится в нерешительности, не знает что делать. Если мне удастся оторвать его от Акылбая и перетащить на нашу сторону – на сторону справедливости, было бы хорошо. Тогда нам было бы легче. И пришли мы, Ас-Уя-Зан, к тебе вот по этому поводу – и меня в путь благослови, и джигитов этих больше не удерживай, пусть своих негеров готовят к возможным схваткам.

В это время – в дни Золотого месяца, когда сошел на Землю Великий Танг-Эри, мы, его слуги, должны быть особо усердны, чтобы наставить наш народ на Дорогу Справедливости, по которой и завещал всем нам, своим детям, идти славный батыр Танг-Эри-Тай. Нынче этот свой долг я должен непременно исполнить лучше, чем когда-либо! – сказав так, Сабыр-Зан взглянул на Ас-Уя-Зан, ему осталось только выслушать ее напутственные слова.

– Что я могу сказать, Сабыр-Зан? Да поможет тебе Великий Танг-Эри во всех твоих благих намерениях! В добрый путь, и возвращайся живым и здоровым, да поскорее! – сказала Ас-Уя-Зан. – А если говорить правду, то я хотела, чтобы ты в эти тревожные дни был с нами, но ты сам лучше знаешь, как тебе поступить. Счастливого пути!

– Здесь останется только Атлы, я тоже завтра отправляюсь в журты нашего эля – оповещу старейшин родов, чтобы все воины-джигиты были наготове, – сказал Озар-батыр. – Еще у меня просьба к тебе, ханбийче. Иногда бывает так: джигиту говоришь, чтобы он был готов, но он мнется – оказывается, что у него нет подходящего для похода коня. Разреши в таких случаях брать для этих джигитов на время коней из ханских табунов. А когда кончится смутное время – вернули бы.

– Если эти джигиты будут тебе надежными и верными негерами – давай им коней и говори, что эти кони принадлежат им – их дарит им Великий хан. Если они за нас готовы идти в бой, готовы даже жизнь отдать, то нам тем более не пристало отказывать им в такой малости! Я ведь права, Сабыр-Зан? А на что мне эти табуны? Коль нас одолеют, все они достанутся Акылбаю – чего жалеть-то!

– Ты поступаешь очень правильно, Ас-Уя-Зан, только говоришь совершенно неправильно! – сказал Сабыр-Зан. – Почему это твои табуны должны достаться Акылбаю? Пусть табуны Акылбая достанутся тебе!

– Спасибо тебе, Сабыр-Зан! И я хотел то же самое сказать! – поддержал его Атлы. – клянусь Великим Танг-Эри, не дадим Акылбаю осуществить свои черные замыслы, если даже и ляжем все костьми!

Ас-Уя-Зан с улыбкой взглянула на него – джигит-воин, настоящий батыр, а в душе все еще восемнадцатилетний юноша – не верит, что в этом прекрасном мире верх может одержать и зло! Правда – это черта чистых сердцем людей, но ведь это черта и мальчишки! А Атлы уже тридцать лет!

– Если мы все ляжем костьми, кто же тогда остановит Акылбая? – сказала Ас-Уя-Зан. – Пусть никто и не мечтает увильнуть в сторону, пока не установится мир и спокойствие как в Алан-Ас-Уе. так и в моей душе, воспользовавшись тем, что легли костьми, погибли или еще какими-нибудь такими пустяковыми отговорками! Слышали? – и Ас-Уя-Зан вполне серьезно и строго взглянула на обоих батыров.

– Да я это просто к слову, а так,.. – попытался оправдаться Атлы.

– И просто так не говори! – отрезала Ас-Уя-Зан.

Рано утром следующего дня, как уехали Сабыр-зан и Озар-батыр, Ас-Уя-Зан, как это привыкла делать в последнее время, быстро оделась, как только проснулась, и поспешила наружу – она хотела увидеть восходящее Святое Солнце, хотела поговорить с ним. Но как только она шагнула из шатра, так сразу же изменилось ее настроение: не видно было ни встающего и освещающего весь мир Святого Солнца, ни чистого голубого Неба – тяжелые черные тучи опустились на землю. Согнувшись под тяжестью этих давящих туч, как старуха, Ас-Уя-Зан, тихими шагами вернулась в шатер. Ей стало тревожно – почему Небесный Отец не захотел сегодня посмотреть на гнездовье своих детей, почему?..

И вдруг снаружи послышались звуки копыт, слова, сказанные резкими мужскими голосами, и тотчас же, не спросясь, в шатер ворвался Атлы. Он был сильно взволнован.

– Быстро буди детей! Одевайтесь! Быстро в дорогу! – почти кричал он, и не собираясь извиняться за нахальное вторжение в шатер ханши. – Быстро!

– Что случилось? – спросила Ас-Уя-Зан, чувствуя, конечно, что случилась какая-то беда, но не зная, что именно.

– Акылбай идет сюда с воинами! Пошевеливайся быстрее! У нас нет сил схватиться с ним – надо скорее уходить!..

И вскоре из ханского журта вылетела группа всадников и, повернув коней в сторону восхода солнца, устремилась вперед. Впереди скакали Атлы и Темир-Зан-хан, чуть позади – Ас-Уя-Зан с Алтын-Цац и Ах-Боюн, замыкали кавалькаду ханские джигиты. Так, несясь галопом, прорезаясь сквозь густой холодный туман, скакали довольно долго. Атлы постоянно оглядывался назад. Только когда одолели несколько перевалов, он попридержал коня.

– Кажется, ушли, – сказал он, придерживая коня, чтобы подъехала Ас-Уя-Зан.

– Кто сказал? Откуда узнали? – спросила Ас-Уя-Зан.

– Один джигит из Тангбердиевых. Утром прискакал и сообщил. Моя мать, говорит, из рода Абай, Так, мол, и так, говорит, Акылбай собрал джигитов из нескольких элей и во-вот выступит. О грядущих битвах с ним будете думать, говорит, потом, а сейчас и Великого хана, и его семью постарайтесь увести от беды. Он не захотел называть имя человека, кто его послал. Тот, кто меня послал, не желает вам вреда, хотя вы и думаете совсем по-другому, сказал. Может быть, это Озган-бий, подумал я, но…

– Озган-бий не может быть, он ведь один из дружков Акылбая, разве не так? – спросила Ас-Уя-Зан.

– И я так думаю, – сказал Атлы. – Нет, этот человек не может быть Озган-бием…

– А может быть все это неправда?

Атлы с удивлением посмотрел на Ас-Уя-Зан:

– И он тоже, гляжу, как и Сабыр-Зан, думаешь, что Акылбай на такое все-таки не способен? Просто удивительно – сколько на этом Совете наивных людей!..

Ас-Уя-Зан ничего не сказала – Атлы был прав, Акылбай перед какой угодно подлостью не остановится. Да это Ас-Уя-Зан и сама знала, да только не хотелось верить в то, что он вот так, ни с того ни с сего с огнем и мечом пойдет на журт своего родного брата – что ни говори, но ведь и решиться на такое подлое дело человеку тоже нелегко. Если человек – человек. А если человек – нечеловек?.. Тогда, конечно, нетрудно совершить и любую подлость! Если человек – нечеловек, то он не только на журт своего брата, даже и на журт родного отца пойдет с огнем и мечом! Ведь ему все нипочем, лишь бы он сам был сыт – какая разница зверю, кого он растерзает и съест! Нет, нет! В таком деле даже у зверей, наверное, больше человечности, чем у людей… Так, так, конечно, так – более лютого зверя, чем человек, на свете нет! О, Великий Танг-Эри, почему так?

– Атлы, посмотри туда! – сказал один из джигитов.

Атлы посмотрел , посмотрел и увидел – там, вдали, на вершине холма, виднелась большая группа всадников. Видно, они остановились и присматривали их.

Вот они потекли вниз – не было никаких сомнений, что они – люди Акылбая, и заметили группу Великого хана.

– Скорее уходим! – крикнул Атлы и вновь пустил коня туда, к восходу солнца, – только там их может ждать спасение.

И вновь молча, упорно скачут. И те тоже, не отставая, несутся вслед за ними. Холмы закончились, впереди окрылась широкая ровная степь. Космы черного тумана доходили до земли и хлестали лица всадников холодной изморосью. Видно, что лошади начали немного сдавать – ход их стал тяжелее. Атлы еще раз оглянулся назад. Может быть и не так, но ему показалось, что те, их преследователи, были ближе, чем раньше. Атлы оглянулся еще раз и подумал, что их не так уж и много – чего же тогда бежать?

Он дал возможность Ас-Уя-Зан догнать себя и крикнул ей:

– Продолжайте скакать вперед! Вскоре должен показаться отцовский журт! Быстрее! Не останавливайтесь! А мы попробуем встретить друзей наших – не так уж и много их, кажется!

– Нет! – крикнула Ас-Уя-Зан. – Их много! Уйдем все вместе!

– Ты делай свое дело! Не мешай мне! – крикнул Атлы, придерживая коня и поднимая руку, привлекая внимание джигитов. Те, заметив его знак, подскакав поближе к Атлы, придержали своих коней.

– Таймаз! Возьми с собой двадцать джигитов и проводи Великого хана до журта моего отца, а мы постараемся задержать этих. Быстро! Не останавливайся!

– Идите! Идите! Идите! – пропустил Таймаз около двадцати джигитов вперед, и сам поскакал за ними.

– Их не так уж и много, чтобы мы от них убегали! – сказал Атлы, глянув в сторону стремительно приближающихся врагов, стараясь, конечно, подбодрить своих негеров. – К тому же мы ведь ханские джигиты! Будьте молодцами! Сперва пустите хотя бы две-три стрелы, а потом можно и за мечи браться. Если сделать все быстро – успеем. Готовьтесь!

Джигиты несколько растянулись, давая друг другу возможность стрелять из лука. И вправду, их, акылбаевских, было не так уж и много, пусть в два раза больше, чем негеров Атлы, ну и что? Ведь негеры Атлы – ханские джигиты!

Прутся без всякого, хотя и видят, что впереди их ханские джигиты зарядили луки и ждут их. И как только враги приблизились, Атлы, махнув, дал знак. Джигиты пустили стрелы. Из скакавших впереди несколько человек слетели с коней, упали и лошади, заржав от боли. Несущиеся следом не могли сразу же остановиться или вовремя свернуть в сторону – лошади спотыкались, и всадники кубарем катились на землю. Пока враги еще не опомнились, Атлы построил своих джигитов клином и врезался в их гущу. Клин прошел насквозь, расколов строй противника надвое, началась отчаянная рубка.

Руки батыров иногда резко натягивали поводья, и тогда от боли громко ржали кони, повсюду слышался звон мечей, крики и проклятия раненых, глухие звуки падающих с коней джигитов.

Битва – это тоже как схватка двух батыров: частенько смелость и мастерство одолевают силу. Атлы это хорошо знает, поэтому-то и вступил решительно в эту битву. Что ни говори, а ханские джигиты – это ханские джигиты, мастера воинского дела. Простые джигиты с журтов – им не ровня. Один ханский джигит должен одолеть и трех, и четырех обычных джигитов. Атлы верил в это, так учил и своих негеров. Да, как и остальные джигиты, Атлы тоже отбивался от тех, кто наседал на него, отбившись, нападал сам. Но в то же время он успевал каким-то образом и следить за ходом битвы в целом; он знал, что вот-вот все прояснится – так, обычно, долго не продолжается. Именно вот в такой схватке, где сходятся две не очень-то большие группы, всегда побеждает тот, кто действует более смело и решительно. Короче – побеждает тот, кто первым ударит как следует!

– Эй-хой, ханские тигры, а ну ка прыгните! – крикнул Атлы, чтобы негеры услышали его. Хорошо сознавая, что именно вот в это мгновение решается все. Шум битвы был похож на тяжелое дыхание двух батыров, крепко схватившихся за поясы друг друга. Еще звонче зазвенела сталь клинков, послышались кличи ханских джигитов: «Еуа[137], джигиты!» «Бейте их, джигиты, бейте!» «Еуа, бейте акылбаевских слуг!»

«Еще! Нажмите еще чуть-чуть! Мы уже побеждаем!» – мысленно кричал Атлы, а крикнуть и в самом деле у него не было возможности, он и так еле оборонялся от наседавших врагов, так как чуть ранее, когда, стремясь подбодрить своих джигитов, крикнул, то, хоть и на мгновение, но, видно, отвлекся, и чей-то меч коснулся его левой руки, и эта рана, хоть и незначительная, но все-таки беспокоила. Схватка – она и есть схватка, она никому не прощает халатности, пренебрежительного отношения к себе – наказывает.

Так! Так! Так! Теперь на поле битвы уже и не так тесно, как вначале – многие джигиты лежат на земле, кто мертв, кто ранен, раненые катаются по земле, чтоб не растоптали разгоряченные, ошалелые лошади. Вот наконец-то акылбаевские джигиты-пастухи, собранные с журтов, уже не выдерживают удары ханских джигитов, которые воистину быстры и неустанны, как тигры – человек десять-двенадцать поскакали прочь от места битвы. А такому делу дай только начаться – и его уже никто не остановит: за первыми побежали другие, за теми – третьи. На крики и угрозы ни главаря, ни сотников уже никто не обращал никакого внимания. Атлы бросился к главарю и, приблизившись, узнал в нем Зашарбек-бия.

– Эй, воришка-качак! Посмотри сюда! – крикнул Атлы.

Зашарбек-бий оглянулся и увидел Атлы. Увидел, но вместо того, чтобы броситься навстречу своему смертному врагу, рванул коня и пустился наутек. Битва уже затихала, ханские джигиты лишь гнались за Зашарбек-бием и его негерами. Но Атлы вскоре остановил их – так, гоняясь за ними, можно запросто угодить и в лапы Акылбая! Взяв с собой раненых, Атлы и его джигиты поскакали в сторону журта Тенгиз-Бия. А на поле битвы остались около сорока их негеров и сотня-полтора акылбаевских джигитов. Они были первыми жертвами, принесенные эмегену войны, самоуверенно входившему в Алан-Ас-Ую, как и эмина. Скольких джигитов он еще съест, этот страшный эмеген, когда напьется человеческой крови и уйдет просто – никто этого сейчас не знал…

Когда Атлы и его негеры уже приближались к журту его отца, показалась группа воинов, скачущих им навстречу. Атлы сразу догадался, что это отец, сколько мог, спешно собрав джигитов, послал ему на подмогу. Но оказалось, что джигитов вел сам Тенгиз-бий – Атлы узнал отца еще издали. Обрадованный тем, что увидел сына живым и здоровым, Тенгиз-бий не очень-то и прислушивался к рассказу Атлы о схватке с группой Зашарбек-бия. Если б позволили эти проклятые обычая, Тенгиз-бий, конечно же, соскочил бы с коня, крепко обнял бы сына и утолил бы жажду души. Но, как бы ни требовало-просило сердце, Тенгиз-бий с коня не сошел и сына не обнял.

– Ну, что там случилось? – просто спросил он, словно Атлы со своими негерами вступил в смертельную схватку не с более многочисленным противником, а с жалкой шайкой качаков-разбойников в десять-двенадцать человек.

– Схватились, а когда увидели, что им нас не одолеть, побежали – оставшиеся, – так же, не придавая делу особого значения, ответил Атлы.

– Наверное, хорошенько схватились – негеров у тебя что-то маловато стало, – сказал Тенгиз-бий.

– Да, было не так-то легко. После Большого совета ведь ханы Аккуш-тайфы и Тулфар-тайфы забрали своих джигитов – поэтому нас и мало. А там осталось сорок джигитов, не больше.

Тенгиз-бий ничего не сказал. Не потому, что вот его сын жив, а до остальных ему-де и дела нет. Нет, не поэтому, а просто потому, что сердца людей, не раз встречавшихся на своем веку с такими напастями как война, эмина, талау, немного грубеют, и даже большая беда не так больно их ранит…

Журт Тенгиз-бия был похож на разворошенный муравейник – повсюду бегали люди, подъезжавшие с журтов эля джигиты, кучковались то там, то тут по родам. Они все знали – и что Атлы уже бьется с врагами, и что Тенгиз-бий спешно выехал ему на помощь, а потому на всякий случай все были в седлах, наготове. Когда они увидели и бия, и его старшего сына, и их негеров, живыми и здоровыми возвращающимися в журт, их озабоченные, встревоженные лица просветлели.

Только сейчас, когда Атлы рассказывал столпившимся вокруг него джигитам о только-что завершившейся схватке со сторонниками Акылбая, заметил Тенгиз-бий на рукаве сына темное пятно от крови.

– Сын, ты же ранен, кажется, – кровь на рукаве. Поезжай в журт, пусть промоют целебной настойкой и перевяжут. Сильно задело?

– Не, нет, отец! Пустяк – шкуру лишь содрало.

– Все равно, рана есть рана, надо прочистить и перевязать – поехали со мной, – и Тенгиз-бий направился в журт.

Атлы, а вместе с ним и Элия-Ас поехали следом за отцом.

– Выходит, вы хорошо потрепали Зашарбека! – сказал довольно Тенгиз-бий, когда сыновья поравнялись с ним. – Сейчас, наверное, рассказывает Акылбаю, как много вас было – не менее тысячи!

– А в другие эли дали знать, отец? – повернул Атлы разговор в другую сторону.

– О том, что Акылбай собирает воинов, я узнал еще вчера и сразу же послал людей и к Кара-Батыру, и к Ас-Зигиту – так, мол, и так, соберите быстро джигитов и подходите сюда, поближе к ханскому журту. Они вот-вот должны подойти. И к Тулфар-бию из рода Мамай тоже послал людей, чтобы они ему все сообщили и передали мою просьбу – если ты на стороне Великого хана, то постарайся, мол, вместе со своими джигитами прорваться к нам, сюда. Джигиты, которые уехали к нему, почему-то, до сих пор не вернулись – боюсь, что этот эль Акылбай успел прибрать к рукам. Если это случилось, нам будет нелегко. Нас всего будет четыре эля, а в руках у Акылбая – все восемь!

– Откуда четыре эля? – с горькой усмешкой спросил Атлы. – Абай-эль тоже, небось, прибрал к рукам Акылбай, только вот где, интересно, Озар-батыр?

– А почему он не с вами, где он?

– Время тревожное, встречусь со старейшинами родов и скажу им, чтобы джигиты были наготове – так сказал и уехал вчера утром, намериваясь объехать все журты эля. А где он сейчас – ничего не могу сказать.

– Раз Акылбай вот так открыто пошел против хана, боюсь, что он не оставит Озар-батыра в живых, коль тот попадется ему в руки, – встревожено сказал Тенгиз-бий.

– Кажется, отец, дела у нас складываются неважно – может, стоит отправить Ас-Уя-Зан с детьми в Айдабол-тайфу? Откуда нам знать – а если Акылбай уже скачет сюда со воей сворой? Раз он, как ты говоришь, открыто выступил, то, если не совсем дурак, постарается поскорее прибрать к рукам всю тайфу, убить Темир-Зан-хана, чтобы никто более не мог претендовать на ханскую тахту. С нами, с воинами-мужчинами, может случиться всякое, но молодой хан ни в коем случае не должен оказаться в его руках.

– Ты прав, сын мой. Постараемся сейчас же толком объяснить все это Ас-Уя-Зан, – сказал Тенгиз-бий, убыстряя ход коня.

Когда Тенгиз-бий вместе с сыновьями вошел в шатер, Ас-Уя-Зан и Темир-Зан в знак уважения к старшему, встали.

– Садитесь, садитесь! Да будете уважаемы и почитаемы! Спасибо! – Тенгиз-бий усадил ханшу и молодого хана.

Ханша-мать вопросительно взглянула на Тенгиз-бия, но бий, почему-то, не решался.

– Почему не решаешься сказать, Тенгиз-бий, что случилось? – спросила Ас-Уя-Зан. – Говори, что там произошло – сейчас никто из нас, вроде бы, и не ждут радостных новостей.

– Тенгиз-бий обернулся в сторону Темир-Зан-хана:

– Если позволишь, Великий хан, я хотел сказать несколько слов отдельно самой Ас-Уя-Зан.

– Журт твой, Тенгиз-бий – поступай как считаешь правильным и нужным, – сказал Темир-Зан-хан, очень удивленный тем, что у бия есть какие-то особые дела к матери, о которых ему, Великому хану, не следует и знать.

Темир-Зан-хан и Элия-Ас вышли из шатра.

Ас-Уя-Зан, дочь моя, наверное, ты сама вполне понимаешь все, что происходит, – Акылбай хочет стать настоящим ханом и навсегда. А то, что пока жив Темир-Зан, ему никогда спокойно не сидеть на ханской тахте – он знает не хуже меня и не хуже тебя. Значит, его цель – убрать, во что бы то ни стало, Темир-Зана, чтобы сидеть после этого самому на ханской тахте привольно и безбоязненно. Понимаешь – сейчас ему, кроме Темир-Зана, никто не нужен. Если даже он сегодня победит и весь мир, завтра его может одолеть Темир-Зан. И пока жив Темир-Зан, борьба за то, чтобы на ханской тахте сидел настоящий хан, борьба за справедливость никогда не прекратится. А если не будет Темир-Зана, то и мне, и тому, и этому уже будет не за что бороться. Понимаешь, для народа алан-ас Темир-зан сейчас – это луч света в темноте и теплый очаг в холодные дни. Акылбай хочет потушить, растоптать его, а мы стараемся не позволить ему сделать это. А если не станет Темир-зана, если погаснет луч нашей надежды, остынет наш очаг – тогда мы останемся без мечты, без крыльев надежды. Так что, пусть Акылбай сегодня побьет и растопчет нас, пусть превратит в прах и пепел журт, пусть многие из нас будут убиты, но все это ему ничего не даст, если будет жив Темир-Зан. Если сегодня он возьмет верх над нами, то завтра, скорее всего, мы будем сильнее его, победим его. Понимаешь?

Короче – Великого хана Алан-Ас-Уи Темир-Зана, во что бы то ни стало, надо переправить в безопасное место. Сейчас, в это смутное время, было бы хорошо, если бы шатер Великого хана располагался в Айдабол-тайфе. Тогда и мы, воины-мужчины, без оглядки на что-то, уверенно и спокойно занимались бы своим делом, – сказав это, Тенгиз-бий с облегчением взглянул в глаза Ас-Уя-Зан.

Что пришло в голову Ас-Уя-Зан – кто знает? – она довольно спокойно, но твердо заявила:

– Выходит, находясь здесь, Великий хан вам только мешает, он вам в тягость? Так? А я думала, что наоборот – присутствие Великого хана вас воодушевляет! Хорошо, Тенгиз-бий, если мы оказались в твоем журте нежеланными гостями – мы уедем!

Тенгиз-бий растерялся настолько, что не нашелся что и сказать. Атлы не выдержал.

– Что ты говоришь?! – закричал он, словно перед ним была не ханша-мать, а молодой неопытный юноша, только-что принятый в ряды славных ханских джигитов. – Нежеланные гости! Надо же! Речь идет о том, чтобы жизни Великого хана ничего не угрожало! Неужели это непонятно?! А Великий хан – твой сын! Или у тебя в груди вместо сердца камень? Ведь ты мать – и раньше всех именно ты должна тревожиться о нем! А сюда вскорости может прийти Акылбай с пятью-шестью тысячами джигитов, и у него сейчас иной задачи нет, кроме как убить Темир-Зана! А у нас сегодня, вот сейчас – всего-то тысяча пятьсот джигитов от силы. Понимаешь что-нибудь?

С широко раскрытыми глазами смотрела-смотрела Ас-Уя-Зан на Атлы и вдруг молча и безутешно заплакала – слезы сами по себе стали литься из ее глаз.

Тенгиз-бий и Атлы, несколько растерянные, стали утешать ее.

– Не плачь, дочка, вот увидишь – все будет хорошо, – говорил Тенгиз-бий. – Великий Танг-Эри непременно поможет своим детям, идущим по Дороге Справедливости. И тогда Акылбай, упав к твоим ногам и грызя землю, будет просить у тебя прощения! Придет это время – вот увидишь! Не плачь, не падай духом! Если люди увидят, что ты так смалодушничала, у них тоже померкнет надежда. Не надо, дочь моя! А сейчас, как благовоспитанная дочка, сделай так, как я тебе говорю – возьми с собой сына, дочерей и переходи в Айдабол-тайфу. А мы, воины-мужчины, попробуем побороться. Если и не сегодня, то завтра мы свалим Акылбая, вот увидишь.

Услышав о том, что здесь происходит, и отец твой поспешит на помощь, что там и говорить, – и Айдаболовы, как только узнают, в тот же день начнут собирать джигитов. – Потом, обращаясь к Атлы, сказал: – Сходи-ка, сын, позови Великого хана – задерживаться здесь долго не следует!

Атлы вышел и вскоре зашел в шатер вместе с Темир-зан-ханом. Ас-Уя-Зан, как будто ничего и не случилось, вновь была как и прежде – спокойна и задумчива.

– Великий хан! – начал Тенгиз-бий. – Во все времена семья хана находится в некотором отдалении от места смут и сражений – в должной безопасности. Если не возражаешь, мы хотели бы, чтобы ханская семья переехала в Айдабол-тайфу.

– Я не могу возразить против разумного и правильного решения. Как ты считаешь нужным, так и поступай, Тенгиз-бий – ты старше всех нас, знаешь больше нас, и мы для тебя не очень-то толковые советники, – ответил Темир-Зан-хан.

– Спасибо, Великий хан! Тогда выступайте немедленно! И ты поедешь, сын, тебе здесь особо и делать-то нечего, – сказал Тенгиз-бий, повернувшись к Атлы.

– Извини, Тенгиз-бий, но Атлы, насколько я знаю, находится под моей рукой! – сказал Великий хан, улыбнувшись.

Воцарилась неопределенная тишина – смысл сказанного Великим ханом все еще никто не понял.

– И я о том же говорю, Великий хан, – пусть Атлы едет вместе с тобой! – сказал Тенгиз-бий несколько неуверенным голосом, так как в последний миг, наконец-то, стал догадываться о том, что означали слова Великого хана.

– А я куда еду? – спросил Великий хан, и Тенгиз-бий встревожился, поняв, что его опасения оправдались.

– В Айдабол-тайфу, – сказал Тенгиз-бий упавшим голосом.

– Мы же договорились, Тенгиз-бий, что В Айдабол-тайфу мы отправляем семью хана? – улыбнулся Великий хан, как бы прощая забывчивость бия в это сложное время. – А хан, как и положено по обычаю, должен быть со своим войском. Или по обычаю иначе?

– Так-то оно так, но…

– Если так – то пусть так и будет! – отрезал Великий хан.

– Мой хан! – Ас-Уя-Зан с протянутыми руками умоляюще потянулась к сыну. – Прислушивайся к советам старших, – они…

– Няння! – сказал мягко, но строго Великий хан, взяв руки матери в свои руки. – Всеми нами уважаемый Тенгиз-бий говорит, что ханскую семью следовало бы отправить в Айдабол-тайфу – я согласился. Почему же ты тогда упрекаешь меня в том, что я не прислушиваюсь к совету старших? Ты, верно, неправильно поняла слова Тенгиз-бия. Тенгиз-бий ведь не говорит, чтобы хан, спасая себя, убежал бы подальше от места сражений, бросив на произвол судьбы и народ свой, и войско свое! Как ты не понимаешь, что он не будет унижать меня, советуя такое? Хорошо, он говорит, чтобы с вами поехал и Атлы, – я не возражаю, пусть едет, если сам Атлы согласен! – и тут же, повернувшись в сторону Атлы, спросил: – Что скажешь?

– Я согласен, Великий хан, сопровождая тебя, поехать в Айдабол-тайфу! – сказал Атлы, недовольный таким оборотом дела.

– Великих ханов, Атлы, кажется, не двое! – сказал Темир-Зан-хан. – Я остаюсь здесь со своими воинами-джигитами. А того хана, который собирается перебраться в Айдабол-тайфу и которого ты хочешь сопровождать, я не знаю. Но если ты его знаешь и хочешь поехать вместе с ним, – езжай, я не удерживаю!

– Великий хан!.. – начал было Тенгиз-бий, но, встретив взгляд Великого хана, остановился.

– Тенгиз-бий! – сказал Великий хан. – Времени мало – проводите побыстрее ханскую семью! Нам следует заняться воинскими делами! И ты отправляйся с ханской семьей! – добавил он, искоса глянув на Атлы.

– Великий хан…

– Я не могу это дело поручить другому человеку. Собирайся!

– Я никуда не еду! – сказала Ас-Уя-Зан с отчаянием в голосе, чуть не заплакав.

И в этот момент в шатер заглянул джигит и крикнул:

– Тенгиз-бий! Выходи – идет Акылбай!

Все, кто был в шатре, повыскакивали наружу.

Все джигиты уже были в седлах и готовились к битве.

А там, вдали, с двух сторон, медленно затопляя степь, разливались две черные лавины – это с двух сторон на журт Тенгиз-бия шли воины-джигиты. Одни шли прямо со стороны захода солнца, другие – с нижней стороны…

 

 

X

 

Темир-Зан-хан, Тенгиз-бий, предводитель воинов-джигитов эля Алдабол-батыр из рода Журжубай, предводитель ханских джигитов Атлы-батыр из рода Батырбий выехали вперед и остановили коней перед строем джигитов, которые вот-вот должны будут вступить в кровавую битву.

Джигитам особенно было приятно видеть, что молодой хан, сиюящий как луч солнца в ненастный день, не струсил, не убежал куда-нибудь в эти трудные дни, а находится здесь, вместе с ними. Их встревоженные, озабоченные лица просветлели. И, поддаваясь нахлынувшему чувству, джигиты стали кричать:

– Темир-Зан! Темир-Зан! Темир-Зан!

Немного подождав, – видно радостные крики джигитов и в него вливали душевные силы – Тенгиз-бий поднял руку и сразу же наступила тишина.

– Джигиты! Акылбай открыто пошел против Великого хана. Не бойтесь – джигиты соседних элей уже идут к нам на помощь. Надо выдержать, пока они подойдут! Будьте молодцами! Помните – мы на Дороге Справедливости, и Великий Танг-Эри непременно нам поможет!..

И именно в этот миг кто-то из джигитов крикнул:

– Те, что идут снизу – наши! Подняв мечи, кинулись навстречу тем!

Все с надеждой посмотрели туда – и вправду, войско, что шло снизу, изменив направление, устремилось навстречу тем, что шли со стороны захода солнца. И уже хорошо было видно, что джигиты мчатся, обнажив мечи, с намерением с ходу вступить в битву. А сюда, в сторону журта Тенгиз-бия, скакала всего небольшая группа всадников. Это, скорее всего, бийи, каждый с двумя-тремя джигитами.

– Еуа, джигиты! Алга! Уругуз![138] – крикнул Тенгиз-бий, махнув рукой.

Алдабол-Батыр поднял меч и, указывая им в сторону приближающегося врага, крикнул:

– Еуа, джигиты! Алга! – и помчался туда – в сторону захода солнца, навстречу врагу! Джигиты пустились вслед за ним.

Впереди, чуть правее был большой холм, Великий хан и его негеры поскакали туда – за ходом битвы следить лучше всего с вершины холма.

Алдабол-батыр и его джигиты, обгоняя гонимые ветром косматые черные тучи, стремительно летели вперед. Но все равно они не успели – битву начали те, что пришли снизу. Это, видно, были джигиты элей Кожак и Темиркан. Тогда Алдабол-батыр взял немного правее – чтобы попусту не толпиться за спинами уже вступивших в битву, а ударить врага сбоку.

Врезавшись с ходу в гущу противника, джигиты Алдабол-батыра вклинились далеко вперед, и сразу же разгорелась жаркая схватка…

Акылбай со свитой из нескольких биев тоже следил за разгорающейся битвой с вершины одного из ближних холмов. То, что верные Великому хану джигиты ударили почти одновременно с двух сторон, хотя их, кажется, и немного, встревожило и Акылбая, и его негеров – дело начиналось не так, как они предполагали и хотели. Акылбай хотел растерзать и растоптать Батырбиевский эль, не дав его джигитам и собраться как следует, думал одним махом свалить Тенгиз-бия, главную опору Великого хана, а если попадется в руки – и голову ему снести, а тут приходится биться с двумя довольно крупными отрядами воинов. Да поразит их своим огненным мечом Святой Элия, – и откуда они, эти с нижней стороны, как из-под земли, появились здесь именно в этот решающий миг? Появись они чуточку позже – и все было бы хорошо!..

– Вы заметили тех – вон там, на холме? – спросил Акылбай у своих негеров.

– Видим, конечно, – ответил Зашарбек-бий. – И Великий хан, нверное, там – народу слишком много, и ханские джигиты, скорее всего, тоже там.

– Ты так думаешь? – сказал Акылбай. – А я боюсь, что этот мальчишка убежал в Айдабол-тайфу. Ты думаешь, эта ведьма Ас-Уя-Зан оставит его здесь, где идет война. На холме, по-всему, Тенгиз-бий и его дружки – Ас-Зигит и Кара-Батыр.

– А ты присмотрись получше, не видишь: – там что-то сверкает – это золотой шлем Великого хана. Посмотри, и знамя там – знамя Алан-Ас-Уи. Знамя Батырбиева эля поменьше должно быть, к тому же белого цвета – родовая тамга[139] Батырбиевых, кажется, белая ласка.

– А ты, по-моему, прав, – сказал, приглядевшись повнимательней, Акылбай. Потом, повернувшись к Зашарбек-бию, спросил: – Слышешь, Зашарбек, – а что это мы воюем?

Стоявшие тут же бийи, ухмыльнувшись, переглянулись друг с другом – уж это-то ты сам знаешь наверняка получше Зашарбека!

А Зашарбек-бий так и не нашелся, что ответить на этот глупый, по его разумению, вопрос.

– Какой нам толк с того, что мы перебьем ни в чем не повинных джигитов Батырбийевского или Темиркановского эля?

Ничего не понимая, Зашарбек-бий так и застыл, как истукан, другие бийи тоже перестали ухмыляться и насторожились – сам, рвясь в ханы, и затеял эту свару-войну, а теперь что, мол, болтает этот дурак?

– Нам ведь, по-существу, кроме Темир-Зана, никто и не нужен! – сказал Акылбай, не обращая никакого внимания ни на остолбеневшего Зашарбек-бия, ни на удивленно застывших других биев, как будто беседуя сам с собой. – И если Темир-зан там, на вершине холма, то что же тогда ищут твои джигиты здесь, Зашарбек, к тому же рубясь и дерясь не на шутку с какими-то людьми?

Зашарбек-бий растерянно оглянулся по сторонам – скажите, мол, аланы, что болтает этот человек, он что – с ума сошел, да?

– Пусть остальные дерутся, раз так хотят, а ты, Зашарбек, возьми своих джигитов и доставь сюда, ко мне Темир-Зана, если он там, на вершине холма! – повелел Акылбай.

Зашарбек-бий вновь окаменел, теперь уже от страха, – он прекрасно знал, с какой смертельной опасностью сопряжено это поручение Акылбая. Нет, нет – он готов помочь Акылбаю стать ханом, но совсем не готов умереть за это!

– Зашарбек не вполне ясно понял твое поручение, Акылбай – разреши мне! – напросился Озган-бий из Тангбердиевых.

Акылбай внимательно посмотрел на него.

– Нет! Ты останешься здесь! – сказал он. Потом, еще раз серьезно взглянув на Зашарбек-бия, спросил: – Ты меня понял, Зашарбек?

– Понять-то, понял, но…

– Если боишься – говори прямо! Ну, посылаю вместо тебя Озгана?

– Я ничего не боюсь! – вскрикнул обиженный Зашарбек-бий и молча, быстро стал спускаться с холма. Сел на коня и поскакал прямо туда, где рубились джигиты, где лилась кровь.

Все, кто остался на вершине холма, стали внимательно следить за тем, как дальше будут развиваться события, и чем кончится эта затея Акылбая. Теперь-то все понимали – эта лиса Акылбай, оказывается, лучше всех знает, как можно быстрее и более основательно сесть на ханскую тахту!

Вот Зашарбек-бий доскакал до места битвы, нырнул в эту, похожую на какое-то страшное громадное существо, толпу усердно рубящих друг друга людей и исчез из виду. Казалось, прошло довольно много времени, а каких-либо признаков действия Зашарбек-бия не было заметно. Но вот, наконец, из общей массы сражающихся отделилась довольно большая группа всадников и устремилась туда – к холму. Другие джигиты, разгоряченные боем, навряд ли заметили это – никто не стал преследовать уходящую с поля битвы группу.

– На этот раз Акылбай, кажется, ты обошел Тенгиз-бия! – сказал Кушатар-бий из рода Эмен.

Акылбай, ничего не говоря, продолжал внимательно смотреть вдаль.

А в это самое время Батыр-Ас из рода Джанибек, несясь во весь опор за Зашарбек-бием, часто оглядывался по сторонам. И был, кажется, доволен тем, что возле себя видел, в основном, джигитов из своего рода.

– Наши джигиты все здесь? – спросил, чуть-чуть придержав коня и подпуская к себе несущегося следом воина.

– Почти все здесь! – крикнул в ответ джигит. Это был Карастарший сын Зугутура из Джанибековых.

– Приближайтесь к Зашарбек-бию и не отставайте от него! Убив эту собаку, мы переходим на сторону Великого хана! – крикнул Батыр-Ас и, дав коню волю, понесся к Зашарбек-бию.

Вот уже и близок холм, где, видно, находится Великий хан. Ханские джигиты, что были у подножия холма, взлетели на коней и бросились навстречу им,людям Зашарбек-бия. На холме остались только несколько человек.

Батыр-Ас еще раз огляделся по сторонам – да, повсюду виднелись смуглые, почтичерные джигиты его рода, рода Джанибек. Время пришло! Батыр-Ас, приблизившись к Зашарбек-бию с левой стороны сзади, изо-всех сил махнул мечом и даже, кажется, почувствовал, как тот рассекал тело бия. Обливаясь кровью, Зашарбек-бий свалился на землю, конь его, почувствовав, что лишился седока, заржал и кинулся вон в степь.

Батыр-Ас с горящими глазами, подняв свой окровавленный меч, остановил скачущих следом джигитов.

– Стойте, аланы! – понесся вслед за ускакавшими его громоподобный крик.

В грохоте копыт джигиты, ушедшие вперед, скорее всего и не слышали его крика, но остановились, почувствовав позади что-то неладное – не стало слышно глухого, но мощного гула лавин всадников. Остановились, оглянулись и увидели что-то невероятное – там сгрудилась довольно большая группа всадников, подъезжавшие остановились возле них. Повернули коней, подъехали и видят: посередине Батыр-Ас из рода Джанибек, меч его в крови, глаза горят бешеным огнем, а джигиты, сгрудившись вокруг, о чем-то горячо спорят.

– Джигиты! – крикнул Батыр-Ас, когда собрались все. – Поднять меч на Великого хана – это то же самое, что поднять меч против самого Великого Танг-Эри! Я перехожу на сторону Великого хана! Зашарбек-бия убил тоже я – потому что он хотел убить Великого хана! Кто хочет идти со мной – идемте! Кто не хочет – возвращайтесь назад и присоединяйтесь к сторонникам Акылбая!

Сказав это, Батыр-Ас соскочил с коня, отрезал голову Зашарбек-бия, насадил ее на копье, вновь сел на коня и поднял копье высоко над собой и понесся вперед, туда, к холму, где должен был находиться Великий хан.

Большинство джигитов поскакало за ним, но небольшая группа после некоторой растерянности все-таки повернула назад и помчалась обратно. Они, бедные, конечно, подумали о том, что лучше все-таки быть там, где и находятся все остальные люди тайфы. Но им не удалось совершить то, чего они хотели. Алдабол-батыр, заметив, оказывается, все-таки, что часть акылбаевцев, выходя из битвы, устремилась в сторону холма, где находился Великий хан, послал вслед за ними вдогонку довольно сильную группу храбрецов. Эти-то джигиты и порубили возвращавшихся акылбаевцев, всех до единого…

У подножия холма Батыр-Ас соскочил с коня и побежал вверх. Люди с вершины холма видели все, что произошло невдалеке отсюда, и с нескрываемым нетерпением дожидались Батыр-Аса, чтобы узнать имя этого человека.

Батыр-Ас подошел к Великому хану, кинул к его ногам голову Зашарбек-бия и сказал:

– Зашарбек-бий, видно, шел сюда не с добрыми намерениями. И я убил его. Ни я, ни джигиты, что пришли со мной, не хотим против тебя поднимать оружие. Если позволишь – мы присоединимся к твоим джигитам.

– Ты кто? – спросил Великий хан.

– Батыр-Ас из рода Джанибек, Великий хан, из Эдильбий-эля.

– Тот, кто дал тебе это имя, видно, знал, кем ты станешь! Спасибо тебе, Батыр-Ас! – поблагодарил Великий хан батыра. – С сегодняшнего дня, пока не соберется совет эля, ты будешь бием Джанибек-эля.

– Я из Эдильбий-эля, Великий хан! – сказал Батыр-Ас.

– Род Эдильбиевых не сумел вынести тяжести бийских обязанностей, – сказал Великий хан. – Отныне в Абай-тайфе нет Эдильбий-эля, есть Джанибек-эль. А ты будешь бием Джанибек-эля, пока не соберется совет эля. Назначь тысячного над своими джигитами, а сам будь здесь, с нами. А джигиты твои пусть пока отдыхают. Сейчас им не так-то просто будет повернуться назад и вступить в битву против джигитов своего же эля.

Батыр-ас спустился вниз и сказал Каре:

– Располагайтесь здесь где-нибудь и отдыхайте. Теперь мы джигиты Великого хана! – А сам опять стал подниматься на холм…

Что там произошло невдалеке от холма, где был Великий хан, никто ничего не понял, но и Акылбай, и все его негеры прекрасно видели, что большая часть группы Зашарбек-бия, не вступая в бой, перешла на сторону Великого хана, а тех, что побежали назад, перебили джигиты из Батырбий-эля.

– О, Великий Танг-Эри! Ви видели, что сделала эта собака! Трус! Баба! – кричал Акылбай в ярости. – Испугался вступить в схватку, как воин, и перебежал на ту сторону – вы же видели?! Вот собака, а!

– Мы не знаем, что случилось, Акылбай, – сказал Кушатар-бий. – А кто знает, может быть, Зашарбек-бия там и не было. Мог же он это дело поручить тысячнику, а сам остаться здесь? Трудно поверить в то, что Зашарбек-бий мог предать тебя.

– Что толку с того, что ты говоришь, не верь, если все это произошло у нас на глазах? Вот собака! Ну, погоди! И если я не превращу в пепел твой журт и не развею по ветру – тогда я не я! – Акылбай, не в силах успокоиться, бегал туда-сюда, постоянно ударяя по ладони зажатой в руке плеткой.

А там, внизу, в степи продолжалась битва. Несмотря на то, что джигитов Великого хана было куда меньше, чем воинов Акылбая, все-таки, кажется, теснили они. Да, стало ясно, что этот огромный клубок из людей и лошадей, сцепившихся в смертельной схватке, мало-помалу подкатывался сюда, к подножию холма, где стояли Акылбай и его негеры.

– Что вы все здесь стоите? Идите и скажите своим олухам что-нибудь! – крикнул Акылбай на биев. – Их в два раза меньше, а отступают и отступают эти! Вот увидите – сейчас побегут! Трусы!

Бийи спешно спустились с холма. И в этот момент редкими крупными каплями начался дождь. Акылбай посмотрел на небо. И там, видно, шла схватка – низкие, черные тучи прижались к земле, и, словно стараясь уцепиться за что-то и удержаться, тянули свои клочья-руки вниз, а там, наверху, стремительно плыли в сторону восхода солнца толпы белых облаков, своими макушками дотягиваясь, наверное, до самой тверди синего неба. Дождь усилился, грянули первые раскаты грома.

Бийи, видно, пристыдили своих джигитов, и те немного оживились – ханские джигиты потихоньку-потихоньку, но начали отступать. И в это время, озарив и небо, и землю, сверкнула молния, и джигиты, стоявшие у подножия холма, отчетливо видели в свете молнии, как Акылбай, всплеснув руками, свалился на землю. И в тот же миг, словно и небо, и земля раскололись вместе, грянул страшный гром. Прийдя в себя после оглушительного удара грома, джигиты кинулись туда, к вершине холма, где был Акылбай. Когда они прибежали, Акылбай уже стоял на ногах! Но глаза его страшно блестели. А дождь уже лил вовсю.

Джигиты, подхватив Акылбая под руки, спустили его вниз. Тотчас же распространилась весть, что рассерженный чем-то Святой Элия ударил Акылбая. Эта страшная новость сильно испугала джигитов, бившихся на стороне Акылбая – если Небесные Святые так сильно рассержены на Акылбая, то, конечно же, не будут благоволить и им, его сторонникам! А дождь продолжал лить, сверкали молнии, гремел гром. Сердца акылбаевских джигитов обуял страх – Небесные Святые рассержены не на шутку, они и не думают успокаиваться!

То, что акылбаевские джигиты начали покидать поле битвы, особо и не удивило предводителей воинов хана – что ж тут удивительного, если в такую непогоду Акылбай решил прервать битву?

И Алдабол-батыр, и другие предводители воинов Великого хана решили не преследовать противника. Потому что они не убегали, не отступали, а просто выходили из боя, мало-помалу отступая. И вот на поле, где только что гремела битва, джигиты Великого хана остались одни. Да сотни и сотни мертвых и раненых, – и их соратников, и их врагов.

И пока люди, удивленные тем, почему это вдруг Акылбай остановил битву, хотя его воины, уже, казалось, брали верх, опомнились, да пока они осмотрелись, перестал и дождь. Куда-то исчезли черные тучи, и на небе остались лишь горы белых облаков. А между ними – помытые, сверкающие чистотой голубые-голубые небесные поляны. Светлый занавес из золотисто-серебряных лучей солнца, льющихся из-за облачной горы, тянулся до самой земли…

А в это время тысячник Эдильбий-эля Ортабай из Сарыбатыровых, взяв с собой остатки своих джигитов, а их было триста, мчался к журту Зашарбек-бия. Что там вы будете делать – на это воля ваша, но чтобы уже сегодня журта Зашарбек-бия не было на земле – таково было повеление Акылбая.

Группа Артабая осадила коней у журта Зашарбек-бия. У самой макушки холма на горизонте остановилось и солнце, остановилось и глянуло прямо в глаза джигитам. Солнце, видимо, уже знало, зачем это прискакали сюда джигиты, и ему было стыдно и больно – стыдно, что люди, считающие себя его, Солнца, детьми, способны и на такое, больно – от того, что его дети на Земле как братья и сестры. И Солнце рассердилось – покраснело и стало биться от отчаяния и, наверное, кричало изо всех сил!: «Стойте! Стойте! Стойте!» Так продолжалось недолго. Вскоре, поняв, что ему их не остановить, и не желая видеть жестокость своих детей, Солнце дернуло к себе соседнее облако и закрыло себя. И в это время с неба стали падать теплые, крупные капли. Кто знает, может быть, это были слезы Святого Солнца, небесного Большого Отца народа алан-ас. Ведь и отцы тоже плачут, когда дети поступают жестоко, не слушаются их…

Акылбай остановился в ханском журте – в журте Ас-Уя-Зан. Ему ли жалеть асуязановское добро – распорядился прирезать столько скота, сколько понадобится для войска, принести в ханский шатер бозу и вино из ханских погребов и позвать к нему в гости биев и тысячников.

– Ну, ты понял свою ошибку? – спросил Акылбай у Тулфар-бия из рода Мамай, когда все изрядно выпили и расслабились, вспомнив, видно, то, что во время праздника Святого Афсанты на Поле Радости тот пошел не вместе с Акылбаем, а с Темир-Зан-ханом.

– Ничего страшного, Акылбай, если я ошибся – исправлюсь! Не беспокойся – все будет хорошо! – ответил Тулфар-бий, не понимая, о какой-такой его ошибке говорил Акылбай, но хорошо зная сам, когда и какую ошибку совершил.

Тулфар-бий был горбоносым, светлоглазым мужчиной в расцвете сил – ему было лет сорок. Он выглядел худощавым, но силенки у него были.

– Значит, помнишь все-таки свою ошибку? – поводя слегка помутневшими глазами в сторону Тулфар-бия вновь спросил Акылбай.

– Помню, помню! – сказал Тулфар-бий. – Кто же не ошибается, Акылбай. Но, если ты мужчина, и понял, что ошибся – надо постараться исправиться!

– А ты исправишься?

– Ты посмотри на него – конечно исправлюсь!

– Вот настоящий мужчина! Молодец! – воскликнул Акылбай. – А ну, держи – выпьем вместе! – Акылбай взял тонконогий сосуд из меди с позолотой и выпил.

Чтобы Акылбай опять не пристал к нему, выпил и Тулфар-бий.

Напившись и наевшись вдоволь, бийи и тысячники разошлись по своим шатрам лишь к полуночи…

Утром Акылбая разбудил Озган-бий.

– Чего надо, что случилось? – спросил Акылбай, недовольный тем, что его потревожили в такую рань.

– Тулфар-бий ушел! – сообщил Озган-бий.

– Ну и что? Пусть уходит! – сказал небрежно Акылбай. Видно, у него в голове все еще продолжался вчерашний вечер.

– Ушел совсем, увел с собой и джигитов своих! Наверное, перешел на сторону Великого хана.

Наконец поняв суть дела, Акылбай вытаращил глаза на Озган-бия, как сумасшедший. Потом, вскочив, закричал:

– Вдогонку! Догнать! Я его, собаку, к хвостам коней привяжу! – и кинулся к одежде, к оружию.

– Успокойся! – сказал Озган-бий. – Он давно уже там, где хотел быть. И от погони теперь проку нет.

Акылбай с размаху хлопнул чабыром о землю – от досады и злости он готов был грызть землю.

– Но надо же как-то отомстить этой собаке! – крикнул он, присев на тахту и стукнув кулаками по коленкам. – Сейчас же послать джигитов, чтоб они его журт…

– Мы же, кажется, вышли воевать не с женщинами и стариками! – прервал его Озган-бий. – Если мы мужчины, Акылбай, то и воевать должны с мужчинами! Вон, совсем невдалеке находятся те, с которыми мы и собирались воевать, – встань, подними джигитов и вступай в битву! Хватит и того, что уничтожил журт Зашарбек-бия!

– Заткнись! – крикнул Акылбай. – Я и без тебя знаю, что мне делать!

– Ну и делай, раз знаешь! – крикнул в ответ Озган-бий и резко вышел из шатра.

– Стой! – крикнул Акылбай.

Озган-бий не остановился.

Акылбай засуетился, кое-как надел чабыры, прихватил меч и выскочил наружу. Озган-бий, хлестнув коня плеткой, уходил к стану своих джигитов.

– Скорее! Держите его! – закричал Акылбай.

Но пока пришли в себя заспанные джигиты, да пока они седлали коней, Озган-бий уже был у своего стана. Видно, что он перед тем, как отправиться в шатер к Акылбаю, повелел своим джигитам быть готовыми – сейчас все они дожидались своего бия уже в седлах. Подскакав к своим джигитам, Озган-бий что-то прокричал им, и тот час же, повернув коня по направлению к своему журту, пустился по степи стрелой. Вслед за ним поскакали и его джигиты.

И Акылбай, и повыскакивавшие из своих шатров бийи и джигиты с удивлением смотрели на все это, не понимая, что к чему. А Акылбай метался туда-сюда, не находя себе места – так он был взбешен.

– Готовьте джигитов! Выступаем! – крикнул он подбежавшим к нему биям и тысячникам…

Как только добрался до своего журта, Озган-бий первым делом собрал семью в дорогу. Ему некогда было отвечать на вопросы жены Жулдуз, которая со слезами в голосе, не сдержавшись, то и дело спрашивала: «Что случилось? Куда уезжаем? Почему ничего не говоришь?» Он все делал так, как считал нужным сам, и как всегда – быстро, надежно, отдавая короткие, четкие распоряжения. Вскоре все из имущества, что имело цену и легко можно было взять с собой, было связано в тюки и навьючено на лошадей. Когда все было полностью подготовлено, и можно было трогаться, он подошел к Жулдуз.

– Будь молодчиной! Береги детей! – сказал он, странно улыбнувшись, таким голосом, что сердце Жулдуз разрывалось на части. Потом, не сдержавшись, начал обнимать, целовать детей, гладить их головы.

У Озган-бия было четверо сыновей и две дочери. Старший сын – Алан-Зигит был восемнадцатилетним, уже настоящим джигитом.

– Отец, позволь мне остаться с тобой! – попросил он. Джигит, видно, понимал все, что происходит.

– Так нельзя, сын мой! – сказал Озган-бий сыну, отведя его в сторонку. – С матерью должен поехать или я, или ты. В семье всегда должен быть хотя бы один взрослый мужчина. На этот раз будь ты с семьей, а в следующий раз, когда опять выпадет такой случай – буду я. Хорошо, сын мой?

– Я хотел быть с тобой, отец! – с грустью в голосе сказал Алан-Зигит.

– И я очень хотел, чтобы ты был со мной, сын мой. Больше всего этого хотел бы! Но нам, мужчинам, понимаешь, надо поступать так, как надо, а не так, как мы сами хотим. Посмотри на свою сестренку Айзарык – какая она красивая девушка! И если какой-нибудь невоспитанный юноша обидит ее, и если рядом не окажется ни ее отца, ни старшего брата, кто огреет ее обидчика по щеке? А? Слышишь – на этот раз ты должен быть вместе с матерью, с братьями и сестрами. Надо – понимаешь? А мне надо остаться здесь. Я сделал одну глупость, а теперь надо исправить эту ошибку. Чтобы потом вам не было стыдно ни перед кем. Если ты хочешь быть вместе со мной, то, как только доедете, присоединяйся к ханским джигитам. Тогда мы будем вместе!

– Позже и ты приедешь туда?

– Да, приеду. А теперь, если хочешь, чтобы я был доволен тобой – садись на коня. Долго медлить нельзя! – Озган-бий еще раз обнял сына. – Алан-Зигит – видишь, какое у тебя хорошее имя! Не забывай об этом!

– Найдешь там Атлы, старшего сына Тенгиз-бия, и скажешь – так, мол и так, Озган-бий понял свою ошибку и, чтобы потом не пришлось краснеть, остался ее исправлять. Пусть присматривает за детьми! – напутствовал Озган-бий старшего из джигитов, которым доверил сопровождать семью до журта Тенгиз-бия, где, вероятнее всего, и находился Великий хан. Этот джигит тоже был из рода Тангберди, звали его Аланбий, мать его была родом из Абаевых. Озган-бий не просто так посылал его вместе с семьей – именно его посылал он тогда с вестью о том, что Акылбай уже собрался открыто выступить против Темир-Зан-хана. Озган-бий надеялся, что Атлы не забыл об этой услуге Аланбия и не откажет в помощи…

Проводив семью, Озган-бий почувствовал, что сердце его очистилось от всяких забот и тревог, как весеннее небо от облаков после дождя, легко и свободно стало на душе, – теперь он, ни о чем не думая, ждал прихода Акылбая.

Удивительно, но мысли о том, что можно просто уйти, а не ждать здесь Акылбая, что на самом деле означало назначить битву, из которой ему живым навряд ли удастся уйти, ни разу не приходила в голову Озган-бию. Если бы он сейчас вместе со своими джигитами, как и Тулфар-бий из рода Мамай, перешел бы на сторону Великого хана – конечно, было бы лучше всего. Но Озган-бий… стеснялся так поступить. Ему казалось – нет, он был уверен, что это было бы равносильно тому, как если бы кот, съевший сметану, стал бы потом ласкаться к хозяйке.

У Тулфар-бия все было просто – он никогда не был сторонником Акылбая, и к его грязным делам и помыслам не имел никакого отношения, а потому у него не было и вины перед Великим ханом. Акылбай нагрянул к нему в журт неожиданно, сказал, что он является ханом Абай-тайфы, потребовал собрать воинов-джигитов, и увел с собой – что он мог поделать? А когда представился случай, поступил так, как и должен был поступить бий, верный Великому хану – перешел на его сторону вместе со своими джигитами. А у него, у Озган-бия, дело совсем другое – он с самого начала торил кривую тропку, сблизившись с этими подонками – с Акылбаем и Зашарбеком.

Нет, он, Озган-бий, не может просто так взять и заявиться к Великому хану, как ни в чем не бывало. Как гулявшая женушка, которая убежала с любовником, а потом, не поладив с ним, вновь вернулась к своему мужу. Нет, нет – ему, мужчине, да еще бию, такой поступок не к лицу. У него остался лишь один выход – укрепиться как следует здесь, у себя в журте, и если придет Акылбай, как следует с ним «поговорить». Потом, когда завершится дело с Акылбаем – тогда другое дело. Но Озган-бий на это «потом» , конечно, не надеялся, он знал хорошо, что его попросту не будет, что сегодня он вступит в последнюю в своей жизни схватку: умрет, но живым его Акылбай отсюда не выпустит. Скачет, наверное, сейчас во главе всего своего войска, небось мнит себя героем-батыром, отправившимся на большую войну с грозным и многочисленным врагом. Хорошо – пусть приходит! Ему, Озган-бию, только этого и надо – иначе ему не очистить и род свой, и семью свою от грязи, которую сам же и вылил на их головы! Да, интересно устроен этот мир – грязь своей вины перед родом, детьми человеку иногда приходится смывать своей собственной кровью! Иногда другого выхода, оказывается, не бывает. Кто знает, может это и правильно. А что – ведь никто не имеет право причинять вред другому. Тем более – своей семье, своему роду, народу своему. Ошибся, нанес вред – постарайся добрым делом поправить положение, а если так не удается, то не пожалей и жизни своей! Да – так, пожалуй, правильно!..

– Привязать коней! Закрыть проход! – повелел Озган-бий. – Воевать – так воевать по-настоящему! Правильно?

– А не лучше ли было перейти на сторону Великого хана? – спросил Топал-батыр из рода Тамбий, он был тысячником над джигитами эля.

– А честь, друг мой, что делать с честью? – сказал Озган-бий. – Вчера туда прислонился, сегодня – сюда! Это же некрасиво, верно? Вот если б с самого начала были бы на стороне Великого хана…

– Мало что ли я говорил тебе, что я недоволен тем, что ты сдружился с Акылбаем, Зашарбеком, что о них в народе ходит дурная слава. А ты только ругал меня, говорил, что не мой это дело.

– Хорошо, хорошо! Я поступил так, как ты хотел – я ушел от них! Теперь-то ты доволен?

– Доволен.

– Ну, раз доволен, кончай пустые разговоры и готовь джигитов к битве.

– Они и так готовы.

– Ну и хорошо…

И вот, наконец, на горизонте появилась черная линия – это, конечно, шел Акылбай. Озган-бий стоял на одной из телег, ограждавших журт, и молча смотрел в ту сторону. Сейчас он казался гораздо выше, чем обычно – как красивая высокая сосна. Его золотыми волосами играл шальной ветерок. Он спокойно, неспеша надел свой сияющий медный шлем. Если б не его грешки, совершенные в последнее время, можно было даже сказать, что он похож на самого Тан-Эри-Тоя – до того он был хорош да пригож!

– Джигиты! – обратился к своим соратникам Озган-бий, и упругий, красивый голос его зазвенел по-особому, почти торжественно. – Давайте забудем про все, и как настоящие молодцы народа алан-ас, о которых поется в песнях, станем биться, как следует, за справедливость и за светлого, словно солнечный луч, молодого нашего хана – Темир-Зан-хана! Хорошо?

– Хорошо!

– Будем биться!

– Тогда приготовьтесь! Пусть каждый займет свое место!

Между телегами, за телегами места всем не было, поэтому многие джигиты, как и Озган-бий, вспрыгнули на телеги и взяли в руки луки и стрелы.

Еще издали акылбаевское войско с двух сторон стало выпускать вперед два крыла – чтобы обхватить журт и ударить одновременно со всех сторон. Но для джигитов Озган-бия это не имело особого значения – по всему кругу обороны их вполне хватало. Приладив стрелы к лукам, все они смотрели на приближающихся врагов, ожидая того момента, когда те достигнут той черты, когда их может взять стрела. И все они знают, что джигиты, находящиеся внутри укрепленного журта, смогут довольно долгое время сдерживать врага, значительно превосходящего их по численности – если не растеряются и будут воевать умело и хладнокровно. Правда, акылбаево войско, кажется, слишком уж значительно превосходит…

Постарайтесь с ходу прорваться в журт! – так, наверное, повелел Акылбай своим воинам, и вот они решительно неслись вперед, помахивая в воздухе мечами. И когда они пересекли ту невидимую линию, стрелы джигитов Озган-бия полетели к ним навстречу. И тотчас же разлился по степи привычный шум битвы – ржанье-плач упавших коней, в которых попали стрелы, проклятья раненых джигитов, воинственные крики живых. А стрелы, пущенные твердыми руками джигитов Озган-бия, впивались и впивались в людей Акылбая, в их лошадей. Теперь непредвиденной преградой для акылбаевских воинов стали их же мертвые и раненые товарищи, оказавшиеся на земле, раненые, пытающиеся встать лошади, скачущие повсюду оставшиеся без седоков кони.

Но, несмотря на все это, некоторые из акылбаевских джигитов все-таки прорвались до ограды журта и пытались достать своими мечами или копьями обороняющихся. Но все они, пораженные стрелами и дротиками, падали прямо у телег или даже на телеги. Конечно, если б они доходили до ограды журта не по одному, а сразу все вместе, они, наверное, могли бы и прорваться в журт, и другим дорогу проложить, но им мешали стрелы и дротики джигитов Озган-бия, а также груды тел павших людей и лошадей, которые все росли и росли.

Поняв, наконец, что сходу взять журт не удастся и что гибнет слишком уж много людей, Акылбай остановил своих джигитов. Сам-то он, наверное, и не остановил бы – от ярости он не знал, что и делать – настояли бийи.

– Что же теперь делать? – недобро глянул Акылбай на своих негеров-биев.

– Надо поджечь ограду журта – другого выхода нет, – сказал Кайсар-бий из рода Зууаш.

– Кайсар-бий дело говорит – надо поджечь ограду журта, – сказал и Кушатар-бий решительно, то ли от того, что теперь, когда нет ни Зашарбека, ни Озгана, он почувствовал себя правой рукой Акылбая, то ли опасаясь гнева Акылбая, если тот припомнит, что он был дружен с Озган-бием.

– Хорошо. Поджигайте! – повелел Акылбай.

– Надо разузнать, есть ли силде[140] у джигитов, – сказал озабоченно Кушатар-бий.

– Вот и разузнай! – закричал раздраженно Акылбай.

Кушатар-бий поскакал к своим джигитам.

Немного поостыв, Акылбай велел так – поставить воинов с силде в середину, и колоннами-мечами со всех четырех сторон одновременно пробиваться к ограде журта. Во что бы то ни стало атакующие джигиты должны довести своих негеров с горящими силде в руках до ограды.

И вот из войска Акылбая в сторону журта во весь опор понеслись джигиты, вытягиваясь в колонны-мечи.

«Таким образом, видно, Акылбай хочет, как копьями, пробить ограду-панцырь журта, – подумал Озган-бий. – Хорошо – иди, иди! Посмотрим, кто кого – твои ли копья пробьют мой бок, или же мои телеги обломают твои копья!»

Но когда приблизились акылбаевские джигиты, заметив черный дым над их головами, Озган-бий заметно растерялся. В середине каждого акылбаевского «копья» находились воины с горящими силде в руках – они несли огонь с собой! Нет на свете ничего сильнее огня, и нет никого, кто бы не страшился его! А для джигитов, обороняющихся в укрепленном журте, и смерть – смерть, и огонь – смерть, никакой разницы между ними нет.

– У них есть горящие силде! Приготовить воду! Первыми бейте джигитов, которые несут силде! – закричал Озган-бий.

Джигиты кинулись по шатрам, и вскоре побежали в те места ограды, куда были нацелены акылбаевские «копья», с бурдюками с водой. И вновь все началось сначала: со свистом полетели стрелы, заржали кони, послышались крики и проклятья раненых, боевые кличи живых, глухие удары о землю падавших людей и коней. И в этой сумасшедшей суматохе многие силде долетали до ограды. Одни из них падали прямо перед джигитами то на телеги, где было немало тряпья, то залетали под телеги. В нескольких местах уже даже начинало дыметь, но джигиты быстро тушили огонь, когда он еще был маленьким и не набрался сил. Но вот в одном месте, видно, не заметили, куда закатилось силде, огонь набрался сил и сразу же накинулся на ограду – пламя охватило сразу несколько телег.

Атакующие остановились и стали выжидать – они тоже знали силу огня и попусту не хотели умирать: пусть огонь съест ограду и пусть в бессмысленной борьбе с ним джигиты Озган-бия измотаются, выбьются из сил, пусть опустошит их души, сглотнув всю их надежду, и тогда можно будет легко их одолеть.

Но Акылбай с криками набросился на них, и вновь погнал на приступ. Со всех сторон на журт Озган-бия, на головы его джигитов опять посыпались стрелы, дротики, силде.

– На коней! – крикнул Озган-бий.

Пока не пришел огонь, ограда их оберегала от смерти, теперь, охваченная огнем, она сама несла им смерть!

Когда все джигиты уже были в седлах, быстро убрали в стороны две-три телеги и освободили проход.

– Еуа, джигиты! Алга! Уругуз! – крикнул Озган-бий и, подняв меч, первым бросился в проход. Солнечный луч сверкал на кончике его меча, и, казалось, сам Великий Танг-Эри с высокого Святого Синего Неба вливает в меч Озган-бия чудесную силу! Джигиты понеслись за летящим впереди Озган-бием. Сильно брошенным копьем врезались джигиты Озган-бия в тело акылбаева войска, а сам Озган-бий со сверкающим шлемом на голове был острием этого копья…

Спустя некоторое время, акылбаево войско, словно грязный селевой поток, хлынуло туда – в сторону журта Озган-бия. А позади него, погруженные в вечный сон, лежали сотни и сотни джигитов, вольно раскинув в разные стороны руки и ноги…

А земля, черная земля пила их кровь. О, Святая Мать-Земля, скажи – ты Большая мать асского народа или же эмегенша? Когда же ты насытишься кровью своих детей – кровью асских джигитов?..

Воины Акылбая, поживившись, чем могли, в журте Озган-бия, потом полностью сожгли его и развеяли прах по ветру, как и было велено. Лишь после этого, разбившись на группы, разбрелись в разные стороны грабить другие журты Тенгберди-эля. Так сказал Акылбай, когда закончилась битва, и он увидел, скольких воинов он лишился, прежде чем взять этот проклятый журт Озган-бия. Здесь, сказал он, виновен не только один Озган-бий, весь эль виновен, потому что все джигиты эля подняли против нас оружие, а раз так – и журты, и добро их принадлежит вам, победителям, берите, что хотите, делайте, что хотите!..

Ортабай из рода Сарыбатыров вел своих джигитов по направлению захода солнца, несколько отклоняясь вниз, влево – впереди должны были быть журты рода Малканду. Сарыбатыровы и Малкандуевы находились в разных элях, но жили по-соседству. Малкандуевы были богатым родом, и Сарыбатыровы их всегда недолюбливали – завидовали. Да, еще много чего в этой жизни такого, что часто приводило соседей к ссорам: если, вернувшись из летовки, застаешь зимние пастбища потравленными и затоптанными, если вдруг потерялись, как сквозь землю провалились, овцы, лошади или бычки – кого же еще винить во всем этом, если не соседа? Бывало, что джигиты соседних родов сгоряча хватались не только за грудки, но и за мечи…

А сегодня Ортабай может позлорадствовать – Акылбай-хан сам разрешил разорить журты Тангберди-эля. Ортабай сегодня же доставит в свой журт свою долю скота и добра – только за один день, да смилостивится Небо, он добудет столько, сколько иной раз именитые батыры привозят из далеких жортууулов. Лошади, овцы, бычки! А в сундуках малакандуевских женщин разве мало разного добра – дорогих заморских тканей невиданной красоты, кафтаны, шитые золотом, куршаки[141] и нагрудники из золота и серебра! Вперед, вперед!..

Вот и показался журт. И Ортабай, и его негеры, не сдерживая криков радости, рванулись вперед. По тому, как они стремительно неслись, можно было подумать,что их никто и ничто на этом свете не сможет остановить. Но случилось невероятное, – домчавшись до ворот журта, они остановились, словно наткнувшись на невидимую стену – посреди ворот стоял белобородый старик с поднятой правой рукой, и на груди его длинной голубой накидки светилось, как настоящее, золотое изображение Святого Солнца. Это был сам Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зан.

– Чьи вы люди? И что вы рыщете здесь, отбившись от джигитов своего рода? – спросил Сабыр-Зан.

– Мы – люди Акылбай-хана! – словно гордясь этим, смело сказал Ортабай. – Озган-бий поднял меч против Акылбай-хана, а потому хан повелел разграбить журты его эля. Мы здесь по велению Акылбай-хана. Уйди с дороги, Сабыр-Зан!

Так грубо со Святым слугой Великого Танг-Эри еще никто не разговаривал.

– В Абай-тайфе, кроме Темир-Зан-хана, другого хана нет! А вы, как я погляжу, являетесь шайкой качаков-разбойников – не станут же воины-джигиты разорять журты своего же народа?! – сказал Сабыр-Зан. – Убирайтесь сейчас же отсюда! Не злите Святое Небо!

– Пусть боятся другие, а я тебя не боюсь, Сабыр-Зан! Уйди с дороги по-хорошему! – закричал Ортабай с покрасневшими от ярости глазами, напирая конем на Сабыр-Зана.

– Сдержи себя, джигит, – если не боишься меня, то хоть побойся Великого Танг-Эри! – крикнул Сабыр-Зан.

– Я никого не боюсь! – закричал Ортабай, он выхватил меч из ножен и вновь стал конем наседать на Сабыр-Зана.

Сабыр-Зан поднял свой посох…

После негеры Ортабая рассказывали, будто бы, когда Сабыр-Зан поднял свой посох, то из него ударила молния и убила Ортабая. Так или не так, кто его знает, но точно известно вот что: когда Сабыр-Зан поднял свой посох, конь Ортабая встал на дыбы, страшно заржал и стрелой понесся в степь, а на земле лежал уже мертвый Ортабай. Увидев это, негеры Ортабая бросились вслед за его конем – еле живые от страха, что Сабыр-Зан сотворит что-нибудь страшное и с ними…

 

 

XI

 

После того, как Тулфра-бий из рода мамаевых пришел со своими джигитами, коих было восемьсот, силы Темир-Зан-хана значительно возросли – теперь целых пять элей тайфы: Абай, Батырбий, Темиркан, Кожак и Мамай были за него. Правда, Озар-батыр не успел собрать всех джигитов Абай-эля, узнав о приближении Акылбая, он только с пятьюстами джигитов ушел в Кожак-эль, и вчера он тоже вступил в битву вместе с джигитами Кожак и Темиркан элей. Но, как бы там ни было, теперь у Темир-Зан-хана в руках было около четырех тысяч джигитов. Правда, в руках Акылбая все-таки были семь элей, и джигитов, по меньшей мере, наверное, тысяч пять-шесть будет. Но все равно силы Акылбая теперь уже не равны силам Великого хана, и это понимают все: не сравнить же силу духа джигитов, которые борются за справедливость, за то, чтобы народ продолжал мирно жить по своим обычаям, и сами по своей доброй воле решили защитить истинного хана и воинов Акылбая, собранных силой и обманом и помимо своей воли вступивших на неправедный путь. Стоит ли говорить о том, что акылбаевские воины идут воевать не очень-то охотно – ведь они тоже люди народа алан-ас, понимают, наверное, что братоубийственная война преступна и что Акылбай толкает их на преступное дело. Конечно, понимают, да только выбора у них нет. Если б можно было, за Акылбая они и шагу бы не сделали, да только такой возможности у них нет – не могут же они не слушаться старейшин своих родов, биев? А если Акылбай с воинами неожиданно нагрянул в журт и сказал: «Собирайтесь и идите со мной!» – куда деваться бию, как не исполнить его волю, раз он сейчас считается ханом?

Так что, вполне уверенно можно сказать, что один джигит великого хана по силе равен трем-четырем воинам Акылбая.

И на ханском совете, который собрался после того, как джигиты Тулфар-бия немного отдохнули, речь как раз и шла об этом – о том, что сил у Акылбая теперь никак не больше, чем у Великого хана, а раз так, то надо немедленно выступать, а не то он может много бед натворить в тех элях, которые оказались под его рукой.

– Я сегодня послал людей к хану Айдабол-тайфы – Ас-Батыр-хану, так, мол, и так, если можешь пришли помощь, – сказал Великий хан. – Завтра-послезавтра он, наверное, выйдет в путь, но теперь, после того, как Тулфар-бий перешел на нашу сторону, мы, наверное, не станем ждать Ас-Батыр-хана. Завтра же надо выступить. Кто-нибудь возражает?

Никто не возражал. Никто ничего и не сказал, только Тулфра-бий поправил подушку под своей рукой.

– Я вижу твое беспокойствие, Тулфра-бий, но надо потерпеть эту ночь, – сказал Великий хан.

В этот момент в шатер тихо вошел один из караульных и обратился к Великому хану:

– Прости, Великий хан, но со срочным и важным делом от Озган-бия к Атлы прискакал человек – разреши ему выйти ненадолго.

– Иди! – сказал Великий хан, взглянув на Атлы.

Атлы сразу же узнал джигита, который принес весть о том, что Акылбай готовится напасть на журт Великого хана.

– Я Аланбий из рода Тангбердиевых, – сказал джигит. – Подробности потом, если захочешь, сейчас времени нет – отойдем в сторону, – и вместе с Атлы отошел на пять-шесть шагов в сторону. – Вот эти люди – семья Озган-бия. А Озган-бий сам готовился к схватке с Акылбаем в своем журте, когда я оттуда уехал. Сегодня утром, когда узнал об уходе Тулфра-бия, Акылбай в ярости хотел послать людей, чтобы сжечь его журт, но Озган-бий воспротивился, и из-за этого они поругались. Озган-бий, взяв своих джигитов, ускакал в свой журт.

Уверенный в том, что Акылбай это дело так не оставит и обязательно погонится за ним, Озган-бий отправил семью со мной сюда, а сам стал готовиться к схватке с Акылбаем. Он сказал, что должен искупить свою вину перед Великим ханом. Очень надеялся, что ты не оставишь его семью без присмотра.

Если выступите немедленно, еще можете успеть – журт Озган-бия хорошо укреплен, да и джигитов у него не так уж мало. Около пятисот будет. Акылбай не сможет их быстро одолеть…

– Тот раз тебя посылал Озган-бий?

– Он.

– Почему же тогда ты не сказал об этом?

– Он велел не говорить. Почему – не знаю. Стеснялся, по-моему, думал, что выглядело бы так, как будто он просит прощения у кого-то. Но он точно не хотел ничего плохого молодому хану – это я знаю хорошо!

– Хорошо. Поговорим потом, – сказал Атлы. Обратившись к своим джигитам, добавил: – Проводите этих людей в мой шатер и позаботьтесь о них!

Атлы зашел в ханский шатер. Пробыл он там совсем недолго, быстро вышел обратно и, обращаясь к ханским джигитам, крикнул:

– Готовьтесь!

Люди из шатра спешно выходили наружу – и Темир-Зан-хан, и бийи, и тысячники.

– И ты иди с нами! – сказал Атлы Аланбию.

– Я тоже иду! – сказал Алан-Зигит.

Атлы глянул на джигита и сказал: – Хорошо, идем!

Как бы ни хотел этого Иенгиз-бий, но Великий хан не разрешил ему выступить вместе со всеми, говоря, что в журте должен же кто-то остаться, а кому, если не ему, хозяину журта.

Прошло совсем немного времени, а джигиты, разделившись на родовые сотни, уже были готовы к выступлению. И сам Темир-зан-хан, и бийи, и тысячники тоже вскочили на коней. В руках у ханских джигитов развевался большой голубой флаг Алан-Ас-Уи. А возле тысячников, сотников видим флаги элей и родов: белые, зеленые, голубые, с изображениями разных зверей, покровителей родов.

– Еуа, джигиты! Вперед! – крикнул Темир-Зан-хан, указав рукой в сторону захода солнца, словно перед ними стоял сам Акылбай со своим войском.

Джигиты поскакали за плывущим впереди них в воздухе голубым знаменем, под которым птицей летел и сам молодой хан. Словно тень на земле от облака, гонимого по небу ветром, неслось войско Великого хана по зеленой степи. Казалось, на свете ничего нет кроме равномерного мощного гула, выбиваемого из недр земли тысячами горячих конских копыт. Вот так, никто ничего не говоря, мчались довольно долго. Первоначальная стремителность несколько ослабла – джигиты перевели коней на обчный жортуууловский ход.

А сыну Озган-бия Алан-Зигиту казалось, что теперь они почему-то едут очень медленно. Кто их знает, может быть, и Великий хан, и бийи уже сожалеют о том, что в такое позднее время отправились на битву, – иногда даже и такая мысль приходит ему в голову. Сожалеют, но не могут вернуться обратно, и решили все-таки продолжить путь, раз уж вышли, но спокойно, без суеты и спешки? В то время как там отец Алан-Зигита и его негеры сражаются насмерть с врагами Темир-Зан-хана, эти даже не торопят своих коней, едут трусцой, словно им некуда спешить, словно едут на свадьбу! Да,да, конечно так, – они не очень-то торопятся прийти на помощь Озган-бию! Почему? Видно, и Великий хан, и бий, с начала смуты решительно вставшие на сторону Великого хана, в глубине души все-таки не могут простить Озган-бию его оплошности. Мы пойдем неспеша, а Акылбай с Озган-бием пусть режут друг друга, ведь и тот, и этот были против нас, – так, наверное, думают, Почему же они тогда вообще выступили? Когда Атлы горячо и взволнованно сообщил им о случившемся и попросил поспешить на помощь Озган-бию, им было просто неудобно отказать ему, и поэтому согласились, для отвода глаз?

– Почему мы так тихо идем? – нетерпеливо спросил Алан-Зигит у Аланбия.

– Это тебе так кажется! Мы хорошо идем! – крикнул Аланбий. – Погляди на знамя!

Алан-Зигит посмотрел – стараясь, видно, оторваться от сдерживавшего его древка, знамя неистово билось на ветру. «Куда же деться полотнищу, если навстречу нам еще дует ветерок, как не трепыхаться?» – подумал Алан-Зигит, но Аланбию ничего не сказал. Алан-Зигит частенько поглядывал и в сторону Атлы, – если он обернется назад, может быть, удастся что-нибудь понять по выражению его лица? Ведь по любому поводу мысли и чувства и хана, и предводителя ханских джигитов должны быть одинаковы. И словно догадываясь о его мыслях, Атлы, обернувшись, посмотрел на Алан-Зигита, улыбнулся и кивнул головой, как бы говоря: «Ну, как дела? Не бойся – мы дойдем вовремя!»

У Алан-Зигита стало легче на душе – нет, Атлы, человек с такой улыбкой, не мог лицемерить…

– Кажется, не успеем! Еуа, джигиты! – крикнул Озар-батыр, рванувшись вперед.

Джигиты помчались за ним – впереди виднелись черные клочья дыма, разносимого по небу ветром. Вскоре показался и сам журт, но это был уже не журт, а только то, что осталось от него после нашествия жестоких разбойников, которые разграбили и сожгли журт – почерневшая от горя земля, с дымящимися клочьями кийизов, покрывавших шатры, гора все еще с непотухшими углями сгоревших телег. Вместо обычных телег место журта оказалось огражденным телами мертвых людей и лошадей.

– Озган-бий, кажется, истребил все войско Акылбая! – сказал Ас-Зигит-бий из рода Темиркан, восхищенный героизмом джигитов, оборонявших журт.

– Внутри журта не так уж много мертвых – может быть, Озган-бию с группой джигитов удалось прорваться и уйти?

Аланбий с Ас-Зигитом сами тщательно все осмотрели, но так и не нашли среди мертвых тело Озган-бия – и надежда еще жила. Поискали и снаружи журта – там тоже не было ни тела Озган-бия, ни тела Топал-батыра.

– Отец жив! – сказал Алан-Зигит.

В это время послышалось ржание лошади, и все посмотрели в ту сторону, но ничего не увидели. Один из джигитов поскакал туда, прошло совсем немного времени, и он опять появился на виду – он махал руками и что-то кричал. Все кинулись туда. Уж лучше бы не бежали, не спешили – до того было обидно и больно на все это смотреть! Они лежали повсюду, эти асские джигиты, и степь была черна от них. И трудно было поверить в то, что это они сами поубивали друг друга – так спокойно они лежали, вольно раскинув руки и ноги, иногда голова одного из них мирно покоилась на груди другого, и казалось даже, что они решили здесь немного отжохнуть после тяжелой работы, да так и заснули от усталости. Но страшные раны на их телах, торчащие копья и стрелы на грудях батыров, окровавленные мечи, да лужи крови под ними говорили о том, что им теперь от этого сна никогда не проснуться.

– Отец! – этот душераздирающий крик Алан-Зигита заставил вздрогнуть всех.

Джигиты кинулись к нему, оторвали его от тела отца, отвели в сторонку и постарались хоть как-то утешить. Но, видно, не было на свете слов, которые могли бы утешить сына, потерявшего любимого отца – Алан-Зигит, пытаясь не расплакаться навзрыд, как ребенок, выл и скулил волком, вертясь на одном месте и постоянно повторяя: «Отец! Отей! Отей!»

Атлы тоже взглянул на тело Озган-бия – да, это было тело настоящего батыра, сражавшегося до последнего дыхания: во всем его теле трудно было найти неизраненное место!

Атлы подошел к Алан-Зигиту и положил руку на его плечо.

– Вытри слезы! Не к лицу тебе, настоящему джигиту, слабость. Твой отец погиб как настоящий батыр – он прославил и твой род, и тебя – сына своего. Будь достоин этой славы!

– Если б мы немного поспешили!.. – с трудом выговорил Алан-Зигит, пытаясь взять себя в руки.

– Мы шли быстро, войско быстрее не идет, – сказал Атлы. – Поверь мне – здесь дело кончилось еще тогда, когда мы только вышли в путь. Если б даже у нас выросли крылья, и мы летели б сюда, мы бы все равно не успели. Видно, Акылбай пришел вскорости после вашего ухода.

В это время джигиты кинулись в одно место – там среди мертвых кто-то пытался встать! Это был Топал-батыр. Джигиты отнесли его на руках немного в сторонку, где была небольшая полянка, свободная от мертвых, уложили на траву, подложив под голову аккуратно свернутый кафтан, осмотрели. Кроме двух неглубоких ран на левой руке и на груди, он был цел. Только вот почему-то обеими руками он постоянно держался за голову. Тихо отняли руки, посмотрели – на голове, в стороне затылка, заметили большой бугор. Видно, в разгар битвы, получив хороший удар булавой по голове, потерял сознание, свалился с коня и лежал как мертвый, Его и приняли за мертвого, а то и его, как и других раненых, добили бы джигиты Акылбая.

– Большая часть джигитов Акылбая разбрелась грабить журты Тангберди-эля, – сказал, медленно выговаривая слова, Топал-батыр. – Один раз, когда я ненадолго пришел в себя, слышал их разговор. – Группами по двадцать-тридцать человек. Если немедля пойдете, то без особого труда сможете захватить Акылбая, есть же у вас, наверное, две-три тысячи джигитов? Только вот не могу сказать, где он сейчас – вчера он ночевал в ханском журте, осюда куда пошел – кто его знает. Идите сперва в ханский журт. Что-нибудь про Озган-бия можете сказать?

– Озган-бий перешел в Нижний мир, погиб как настоящий батыр в этой битве, – сказал с печалью в голосе Озар-батыр.

– Пусть со светлым ликом встретится он со своими предками… Не медлите! Лучшего момента у вас больше не будет…

Когда вот-вот должен был показаться журт, Атлы попросил Великого хана остановить войско.

– Что еще ты выдумал? – спросил Темир-Зан-хан, придерживая коня.

– Ты, Великий хан, с биями немного отстаньте. Спрячьте и знамя Алан-Ас-Уи. И сам тоже шлем сними – пусть заранее не узнают, кто идет. А мы, воины, разделимся на три-четыре группы, и поедем неторопясь, вразвалочку. Кто знает, а вдруг примут за своих, возвращающихся с разных сторон – с разных журтов? Может, посмотрим так?

– Давай посмотрим! – согласился Темир-Зан-хан.

Джигиты разделились на группы по элям, одна группа пошла налево, другая – направо, третья потихоньку побрела прямо… Великий хан, бийи и некоторые старейшины родов поотстав, шли последними.

Когда показался ханский журт, все попридержали ход коней. Хитрость Атлы, кажется, удалась – увидев плетущиеся группы воинов, акылбаевские джигиты, наверное, точно подумали, что это возвращаются те, кто захотел поживиться в журтах Тангберди-эля – в журте никакой тревоги не наблюдалось. И только когда подошли к журту на расстояние одного броска, обратили, наверное, внимание на то, что в группах слишком уж много джигитов – там началась суматоха. Но было уже поздно – несколько мгновений отчаянной скачки, и джигиты Темир-Зан-хана ворвались в стан противника, где большинство людей, расположившись вокруг журта, были озабочены приготовлением ужина. Многие даже и до коней своих не добежали – им пришлось принять бой пешими.

– Кто хочет жить – бросай оружие и отходи в сторону! – кричали растерявшимся от страха воинам Акылбая и Атлы, и Озар-Батыр, и Алдабол-батыр, и другие предводители джигитов Темир-Зан-хана.

Таково было веление Великого хана – бросивших оружие и не оказывающих сопротивление не убивать, остальных – не щадить!

Многие, побросав оружие, скучковавшись, старались выбраться из общей суматохи в сторону – в безопасное место. Джигиты Великого хана их не трогали, а других, сопротивляющихся, не бросающих оружие из рук – не щадили: рубили, кололи, топтали конями.

В самом журте, как пламя от соломы, вспыхнула на короткое время схватка, и тут же потухла – для ворвавшихся на конях в журт разгоряченных джигитов Великого хана, разомлевшие после ужина и собирающиеся отдохнуть пешие люди не были серьезными противниками…

Когда все закончилось, выяснилось, что Акылбая самого здесь и не было. Он с джигитами четырех элей ушел к себе в журт, и здесь оставался только Кушатар-бий из рода Эмен с джигитами своего эля. Его, Кушатар-бия, убили при выходе из ханского шатра – он выскочил с мечом в руке.

Великий хан очень хотел, чтобы сейчас же, немедленно выступить и направиться к журту Акылбая, но бийи и тысячники никак с ним не соглашались.

– И люди, и кони устали, Великий хан, – сказал Кара-Батыр-бий из рода Кожак. – Но и это еще полбеды, а вот когда мы не успеем и полпути пройти, а уже стемнеет – это уже плохо будет. День сегодня облачный, и не очень заметно, но солнце, наверное, уже садится. А в темноте, если сойдемся, наши же джигиты сами себя побьют – кто будет в темноте разбираться где кто, будут бить всех подряд!

– Нет, нет, Великий хан, – ночью нельзя воевать! – сказали и Тулфар-бий из рода Мамай, и Ас-Зигит-бий из рода Темиркан.

– Рано утром, как только начнет вставать Небесный Отец, высткпим и когда… начал было Кара-Батыр-бий, но Великий хан, не сдержавшись, прервал его и «продолжил».

– И когда Акылбай полностью подготовится, мы тоже придем, так что ли? – спросил Великий хан. – Нет и нет! Мы именно сейчас должны выступить. Хорошо, пусть будет так, как вы говорите – не будем вступать в битву в темноте. Но разве не будет лучше, если мы ночью довольно близко подберемся к журту Акылбая, а утром, совершенно неожиданно прыгнем на них, как тигр? Подумайте только – скольких джигитов мы потеряем, если будем биться в чистом поле с готовыми к бою джигитами Акылбая! А если сегодня ночью мы проберемся туда и заночуем у них под боком, а утром, когда они заняты завтраком, прыгнем на них – представляете что будет? А если немного раньше – еще лучше! Давайте не лениться, пусть будет немного тяжко, но сегодня ночью подберемся к журту Акылбая. Лень – это путы на ногах джигита. Не сдерживайте путами наших джигитов! Лучше устать, чем погибнуть! Если сделаем так, как я предлагаю, многие джигиты от смерти, которая их завтра поджидает, могут отделаться простой усталостью. Нам надо выступать!

– Акылбай ведь и прознать может, что мы подползли к нему под бок, – сказал Ас-Зигит-бий.

– А мы постараемся, чтобы он не прознал – не будем так уж очень близко подходить, не будем шуметь, выставим караульных, чтобы птица в ту сторону не пролетела!

Они, взрослые мужчины, умудренные опытом жизни, вначале с легкостью отвергшие предложение Великого хана, посчитав такое мальчишеством, сейчас почувствовали себя в неловком положении: они поняли, что молодой хан скорее всего прав, но продолжали упираться, стыдясь признать свою неправоту. Но надо было все же заканчивать пустые разговоры и действовать, как и предлагал хан. Но как, кто даст понять Великому хану, к тому же не уронив достоинства старших?

– Хоть и моложе всех нас по годам, но Темир-Зан-хан все-таки старше всех – потому что он хан. А исполнить волю старшего – долг каждого из нас, не так ли? К чему тогда споры, долгие разговоры? Раз хан велит – нам подлежит исполнить. А если говорить откровенно, я тоже думаю, что будет лучше, если поступим так, как и предлагает Великий хан.

– Мы, Атлы, просто советуемся между собой, ищем наилучший способ действия – и все! А так – здесь никого нет, кто не готов безоговорочно исполнить волю хана. Ты высказал свое мнение, Великий хан, выслушал и нас, а теперь, поразмыслив, прими решение – и все! Мы все у тебя под рукой. Если велишь выступать сейчас же – выступим!

– Пусть джигиты перекусят, немного отдохнут – и выступаем! – сказал Великий хан.

Большой Небесный Отец почему-то вставал нехотя – небо светлело медленно, долго. Видно, Великий Танг-Эри не желал видеть своими глазами, как его дети будут убивать и проливать кровь друг друга – еще с ночи небо было закрыто низкими сплошными серо-грязными облаками, а черные тучи со стороны Ледовитого моря все шли и шли, но на небе не было свободного места, и они толпились, громоздясь аж до самой земли, и тогда на сонные лица джигитов садилась водяная пыль, взбадривая их. Но дождь пока не шел.

И вот, наконец, джигиты на конях, они готовы.

Ждем твоего повеления, Великий хан, – джигиты готовы! – обратился Озар-батыр к Темир-Зан-хану.

– Тогда начнем! – сказал Великий хан.

Сказав так, он вытянул руки в сторону восхода солнца и взмолился: – Великий и Святой Танг-Эри! Просим твоего благословения и помощи! Мы отправляемся на битву с теми, кто из-за малой личной выгоды ступили на неправедный путь и готовы разодрать и разбросать в разные стороны народ алан-ас, взрастить в сердцах твоих детей чувства вражды друг к другу, – так всели же в наши души решимость, помоги нам одолеть силы зла и тьмы, о, Сведлоликий наш Большой Отец!

Так завершив свою мольбу, обращенную к Святому Небесному Отцу, Темир-Зан-хан окинул взглядом своих джигитов, поднял руку и крикнул:

– Еуа, джигиты! Алга! Да поможет нам Великий Танг-Эри!

И тотчас же тысячи джигитов ринулись вперед, глухо застонала земля под копытами коней…

Джигиты Озар-батыра и Атлы неслись рядом друг с другом. Но как только показался журт, Атлы попридержал своих джигитов, и Озар-батыр со своими негерами ушел вперед. Если б сам Великий хан не шел бы с ними в битву, в журт Акылбая Атлы, возможно, ворвался бы даже и пораньше, чем Озар-батыр, но сейчас его главное дело не Акылбай, и не его журт. Сейчас его главная забота – это охрана Великого хана, а именно – не пускать его во что бы то ни стало в пекло битвы, в самые опасные места. А удержать молодого хана, в груди которого горит жажда мести за безвинно погубленного брата своего, может, если сможет, только Атлы, и никто больше. Думая об этом, с сожалением пропускал Атлы вперед джигитов Озар-батыра. Но вдруг сердце его почувствовало что-то неладное, он огляделся вокруг и увидел, что его обгоняют и ханские джигиты.

– Что вы делаете?! Остановитесь! – закричал он.

– Великий хан же впереди! – крикнул обгонявший его джигит.

Атлы глянул вперед – и вправду золотой шлем Великого хана виднелся впереди! Как и другие джигиты, Темир-Зан-хан тоже мчался, припав к шее коня. Атлы бросился за ним. «Ну, Кошха[142], давай! Давай, маржа![143]» – просил Атлы, уздечкой потарапливая коня.

Атлы начал обгонять своих негеров и стал помаленьку приближаться к Великому хану. Но и др журта Акылбая теперь уже было близко.

– Джигиты! Придержите Великого хана! – крикнул Атлы скачущим впереди негерам.

Стрелой летели разгоряченные кони, но слова Атлы полетели еще быстрее и достигли джигитов, скакавших вместе с Великим ханом. Ханским джигитам нужно только повеление предводителя, и больше ничего – как только до них долетели слова Атлы, он, до этого не осмеливавшиеся как-то попридержать Великого хана, начали его обгонять и заходить с двух сторон спереди, попридерживая Великого хана. И вскоре Великий хан оказался в плотном кольце ханских джигитов, которых теперь обгоняли с обеих сторон другие воины. Догнал их и Атлы. Как раз в это время и схватился за меч рассерженный на джигитов молодой хан, и Атлы пришлось загородить их собой.

– Не сердись, Великий хан, на своих джигитов, они не виноваты – они выполняли мое повеление! – крикнул он, чтобы хан услышал его.

– Прочь с дороги! Кто тебе дал право стоять на пути хана! – крикнул Темир-Зан-хан в ярости и хлестнул своего коня, видно, рассчитывая, что Атлы уйдет с дороги. Но Атлы не отступил.

– Великий Танг-Эри дал мне такое право! – крикнул Атлы. – Ты — Великий хан, отец всей Алан-Ас-Уи! Нет никакой необходимости тебе, как обычному джигиту, кидаться куда попало! Да и не к лицу это Великому хану!

– Не твоя эта забота! Уходи с дороги! – крикнул Темир-Зан-хан и выхватил из ножен меч.

Такого Темир-Зана Атлы еще не видел – точно сам рассерженный Элия[144], с горящими от ярости глазами, неудержимый, как ураган, – и Атлы растерялся: чтобы просто отразить удар Великого хана он не имеет право обнажать меч в споре с ним, не потому, что этого не разрешает обычай, на каждую такую мелочь обычаев не напасешься! – а просто по велению души, и если сейчас он, Великий хан, одним махом снесет ему, Атлы, голову – к кому пойдешь жаловаться? Смертельную опасность, наверное, сердце чувствует раньше, чем разум – Атлы побелел, как полотно, но с дороги не отступил. Великий хан сгоряча махнул мечом и со свистом разрезал густой влажный воздух, конь его заржал и стал на дыбы. Лошади окружавших хана джигитов отшатнулись, и ханский конь, заметив, что путь свободен, рванулся вперед. Джигиты погнались за ним. Но, видно, ханский конь только теперь как следует разгорячился – никто не мог его догнать.

В то время, когда Атлы и его негеры замешкались, пытаясь попридержать Великого хана, Озар-батыр и его джигиты ускакали далеко вперед, и теперь, как бы ни летел птицей Темир-Зан-хан, он не мог их догнать. Это и успокаивало Атлы, который вместе со своими джигитами мчался за огненно-красным жеребцом Великого хана. Да, как бы он ни старался, а ворваться первым в Акылбаевский журт Темир-зан-хану все равно не удастся, а раз так, то и особой опасности для его жизни нет.

Темир-Зан-хан – мальчишка, который и толком-то не понимает что происходит, а эти глупые бийи, что сгрудились возле него, навряд ли способны на что-то – так, наверное, думал Акылбай. Судя по тому, что творилось сейчас в самом журте и вокруг него, никто бы и не подумал, что в тайфе смута, идет война – можно было подумать, что воины-джигиты, расположившиеся вокруг журта, лишь через три-четыре дня собираются выступить в дальний жортууул. Мирно расположившись вокруг котлов, они громко переговаривались, ели, пили бульон из деревянных чаш, копошились в своих походных хурджинах. Хотя уже настало утро, давно пора было вставать, но день был пасмурным, все небо было сплошь забито черными тучами, поэтому журт только-только просыпался, протирал глаза: снаружи шатров людей почти не было видно, только то там, то здесь у очагов начинали хлопотать одинокие женщины…

Люди Акылбая слишком поздно заметили приближающееся войско.

 

 

XII

 

Когда в тайфе прошли дни плача и скорби по погибшим джигитам во время смуты и усобицы, начавшимся по вине Акылбая, Темир-Зан-хан собрал биев и тысячников элей Абай, Батырбий, Кожак, Темиркан, Мамай, Тангберди и Джанибек на совет. Из тех элей, которые до конца поддерживали Акылбая – это эли Эмен, Жууаш, Ортабай, Карабий и Байбатыр – никто на совет не был приглашен. Да и приглашать-то было некого – их бийи и тысячники погибли во время последней битвы у журта Акылбая.

В ханском шатре на тере в тяжелых креслах из твердого дерева сидели сам Великий хан Темир-Зан из рода Абай, по правую руку от него ханша-мать Ас-Уя-Зан, по левую руку – Святой слуга Великий Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зан из рода Коркмаз.

У народа Алан-ас есть обычай – если ты выступаешь перед жамауатом[145], то ты должен говорить стоя, и никакого значения здесь не имеет кто ты – хан, бийи ли или же простой уздень.

И Темир-Зан-хан, конечно, тоже встал и так начал говорить.

– Сегодня мы собрались для того, чтобы посоветоваться о важных и неотложных делах и принять но ним правильные решения, – сказал Великий хан, и в шатре воцарилась тишина.

– Первое – по вине Акылбая и на тайфу, и на весь народ алан-ас обрушилась беда. Мы еще не избавились от этой беды – Алан-Ас-Уя продолжает оставаться разделенной на отдельные самостоятельные тайфы. Помня об этом, надо решить судьбу как самого Акылбая и его семьи, так и его имущества.

Второе – бийи некоторых элей, хотя и знали, что их действия не соответствуют нашим обычаям, приняли сторону Акылбая и выступили против хана тайфы, а старейшины родов их элей не попытались удержать своих биев от неправедных действий. Почему так случилось? Что надо сделать, дабы впредь бийи, старейшины уважали бы наши обычаи и не вставали бы против хана, который считается отцом народа? Какое наказание виновные должны понести на этот раз?

Третье – если Алан-Ас-Уя останется раздробленной на тайфы – это вы знаете лучше меня – в скором будущем ее не будет, она будет растоптана и уничтожена другими народами. Если народ Алан-Ас-Уи один, то и должен оставаться одним народом. Кто будет Великим ханом – это совсем другое дело, но Алан-Ас-Уя должна находиться под рукой одного человека – Великого хана. А если все останется так, как есть сейчас, то, не говоря даже о других народах, мы сами себя начнем грызть, как и было раньше. Об этом и говорить не следует. Что думаете по этому поводу? Что надо делать?

Сегодня вот об этих делах мы и должны хорошенько подумать, посоветоваться и прийти к согласию. И без меня сами прекрасно знаете – если мы сегодня поступим неправильно, решим ошибочно, – тогда дело у нас на лад не пойдет, не польза от этого будет, а только вред.

Итак, если не возражаете, по всем этим делам я могу высказать свое мнение. Если буду неправ, если ошибусь – поправьте, подскажите, а если я буду прав – поддержите. Хорошо?

– Хорошо!

– Пусть будет так! – послышалось оттуда и отсюда.

– Я ненамного прерву твое слово, Великий хан, пусть Небесные Святые навсегда прервут твои болезни – позволь сказать несколько слов! – попросил дозволения сказать слово Святой Слуга Великого Танг-Эри Сабыр-Зан.

– Говори, говори! – разрешил Темир-Зан-хан и сел на свое место.

– Судьбу Акылбая, его семьи и имущества решите вы сами, Великий хан, – ты и Ас-Уя-Зан. Поверьте, Великий и Святой Танг-Эри более доволен будет вашим решением, чем нашим! – сказал Сабыр-Зан. – А о других делах поговрим-посоветуемся. Но только хочу напомнить тебе, Великий хан, мы можем тебе только советовать поступить так или иначе, а окончательное решение по любому делу должен вынести ты сам. Ты Великий хан – поэтому, – сказал Сабыр-Зан и сел.

– Хорошо, – сказал Темир-Зан-хан, вставая. – Кто еще хочет сказать по этому делу?

Кто бы ни стал говорить сейчас про Акылбая, он не мог не сказать о том, что этого собаку надо убить, забрать весь его скот и имущество, а журт его уничтожить. А Акылбай, чтобы там ни случилось, был человеком из ханского рода Абай, родным дядей Великого хана. То ли бийи не хотели ничего плохого говорить про человека из ханского рода, то ли еще почему, но говорить никто не пожелал, решили видно, всю тяжесть решения этого дела так и оставить на совести Сабыр-зана.

Задетый таким поведением биев, попросил слова тысячник Батырбий-эля Алдабол-батыр.

Из всех собравшихся, если не считать самого Темир-Зан-хана и Алан-Зигит-бия из рода Тангберди, самым молодым был Алдабол-батыр. Посмотреть, так можно было подумать – какой же он батыр, обычный джигит, каких в алано-асских журтах немало: невысокого роста, жилистый, но сухощавый, синеглазый. Но Тенгиз-бий хорошо знает – приводи любого хваленого своего батыра, сладить с Алдаболом ему будет совсем нелегко! Не было ни приема, ни способа, ни знаний, какие необходимы джигиты, которыми не владел бы Алдабол-батыр. У него был только один недостаток – он был слишком прямолинейным и искренним, у него всегда на языке было то, что и на уме. И кто был его собеседник – один из своих негеров, бий ли,

жщхан ли – для него значения не имело. Вот почему немного забеспокоился тенгиз-бий – как бы что-нибудь такого не сказал, что и ему, Тенгиз-бию, будет неловко за своего батыра.

– Говори, Алдабол-батыр, говори! – разрешил Великий хан.

– Если б вы, как только Акылбай начал зариться на ханскую тахту, снесли бы ему голову, этой беды не было бы! – сказал Алдабол-батыр, – Слава Великому Танг-Эри, как бы он ни старался, стать ханом Абай-тайфы Акылбаю не удалось. Но сколько джигитов погибло по его вине, сколько крови пролилось! Но ведь на этом дело еще не закончилось – мы еще ничего не знаем, что будет в Алан-Ас-Уе! И если ханы Тулфар-тайфы и Аккуш-тайфы опять потянут в сторону, опять начнется война – кто в этом будет виноват? И здесь виновен Акылбай! Видите – надо было всего-то одному-единственному негодяю вовремя снести голову, – и от скольких бед мы все были ограждены, сколько бы слез не пролилось! Когда думаешь вот о таких вещах, хочется крикнуть: «Плохому человеку делать добро – это все равно, что шить чабыры для собаки! Собака все равно не поймет, не оценит твое добро, и как только улучшит момент – укусит! Не жалейте подлых людей, а не то вы сами будете жалки!»

Так что, в назидание другим, за то, что встали против Великого хана, всех их – и Акылбая, и биев, и их сыновей надо убить, никого не жалея! Если сорняк не вырвать с корнем, он вновь прорастет! Вот что я хотел сказать!

После слов Алдабол-батыра стало тихо-тихо – столь жестокие слова молодого батыра озадачили собравшихся. Да, конечно, он прав – плохой человек не оценит доброту. Но все ли хоть раз споткнувшиеся люди плохи, не могут исправиться? А сыновья оступившихся биев? В чем вина мальчишек из бийиской семьи перед Великим ханом, которые даже за пределами своего журта еще не бывали? А кто знает, может, некоторые взрослые сыновья ошибавшихся биев и не были согласны со своими отцами? Вполне возможно, что они хоть сегодня готовы присоединиться к джигитам хана и биться за справедливость, за единство Алан-Ас-Уи. Будет ли доволен Святой Танг-Эри, если мы сегодня, даже и не желая разбираться виновны они или нет, основываясь лишь тем, что виноваты их отцы, начнем рубить головы сыновей биев? Тем более мальчишек?

Так думали многие из биев, потому и молчали, не в силах в душе согласиться с Алдабол-батыром. но и встать, сказать, ты, мол, Алдабол-батыр, еще молод, тебе не следует быть столь решительным и жестоким в таких делах, конь, мол, о четырех ногах и то спотыкается, люди тем более, а потому не следует убивать подряд всех сыновей даже и виноватых биев – тоже не знаешь как это аукнется: правильно ли поймет твои слова Великий хан? Да ты, я смотрю, горой стоишь, чтобы защитить моих врагов! – не подумает ли он так? Вот так и молчали бийи, не зная что и делать – они не могли согласиться с горячностью Алдабол-батыра, но и сказать что-либо против не хотели, боясь, что Великий хан неправильно их поймет.

– Позволь слово сказать, Великий хан! – попросил Тенгиз-бий, и собравшиеся с благодарностью взглянули на него – он снимал с них груз ответственоости за оценку слов молодого совего тысячника.

– Ты, Алдабол-батыр, молод, а потому, когда видишь несправедливость, сразу весь горишь. Это, конечно, хорошо. Но сейчас, как мне кажется, ты немного погорячился. Вот, скажем, Озган-бий из рода Тангберди. Он давно был заодно с Акылбаем. Все мы хорошо это знали. Но, видно, до него донесся какой-то глас из Святого Синего Неба, наставивший его на Дорогу справедливости – и он сам, и его джигиты вступили в битву с заклятым врагом Великого хана и героически погибли. Видишь – и споткнувшийся может подняться. А как же можно убивать бийских сыновей, вовсе ни в чем не виноватых? А детей тем более. Жестокость ни к чему хорошему не приводит. Не надо быть жестоким! Если уж быть до конца справедливым – то во всем виноват Акылбай! Вот пусть он и держит ответ и перед Великим ханом, и перед Ас-Уя-Зан, и перед Святым Танг-Эри! Споткнувшиеся бийи уже поплатились за свою ошибку – они ушли в Нижний мир, пусть там отвечают за свои действия перед предками, а мы им уже не судьи.

Споткнется отец – упадет и сын! Палка наказания должна настичь и сыновей биев-преступников, – с этим согласен и я. Пусть эта палка как следует огреет их, но только не убивает! А если виновны старейшины родов, и другие люди – они тоже должны почувствовать это. Но, если мы гонимся за Хорошим делом, то не следует садиться на Плохого коня, он унесет нас в сторону! Я это хотел сказать, – и Тенгиз-бий сел на свое место.

Все были довольны словами Тенгиз-бия – они несли в души людей спокойствие, и они еще острее чувствовали необходимость взвешенного, ясного и разумного отношения к такому важному делу, как жизнь человека.

По первому делу собравшиеся единодушно решили – судьбу Акылбая, его семьи и имущества пусть решает по своему усмотрению Великий хан и Ас-Уя-Зан.

Темир-Зан-хан вновь поднялся со своего места.

– Тогда переходим ко второму делу, – сказал хан. – Размышляя над тем как, почему это некоторые бийи все-таки стали на сторону Акылбая, хотя и знали, что нарушают наши обычаи, я подумал – а не потому ли, что в прекрасном обычае о наследственности ханской и бийской власти ничего не говорится об одном случае, который не так уж редко бывает в жизни. Если спросите, что это такое, скажу – это то, что ничего не говорится о том, что делать, если бий ступит на неправедный путь, вступит в сговор с преступниками, станет откровенно пренебрегать нашими обычаями и порядками. Вот поэтому-то некоторые бийи и подумали – чтобы мы не делали, никто не может лишить ни нас самих, ни наших детей бийской власти! Почему же в обычае ничего не говорится про такой случай? Как вы думаете? Мне кажется по очень простой причине – тогда все были уверены, что в таком случае хан поступает так, как считает нужным, об этом, мол, и разговоров быть не должно. Как вы думаете – прав ли я, делая такое предположение?

– Прав, конечно прав!

– Очень даже правильно ты сказал!

– А как же иначе – конечно так! – послышалось со всех сторон.

Сейчас, когда вот уже сколько дней в головах у всех сиднем сидел этот проклятый Акылбай и все думы были только про него, ни одному из биев, видно, и в голову не пришла мысль о том, что эта тяжелая палка, которую они сейчас так необдуманно и усердно суют в руки Великого хана, может в любое время пройтись и по спине любого из них.

– Хорошо! – сказал Великий хан, довольный. – Значит, это мы все понимаем одинаково. Теперь о старейшинах родов, о людях элей, бывших на стороне Акылбая. Гордые и свободные асские мужчины-уздени, старейшины родов не особенно-то зависимые от кого-либо, – они, если видели, что их бий стал на неправедный путь, поговорить с ним, попытаться вернуть его на Дорогу Справдливости, сделать все, чтобы он не споткнулся? Обязаны были! Взрослый сын, если видит, что отец ошибается, должен во что бы то ни стало постараться спасти его от ошибки, увести от края пропасти, куда тот несознательно рвался. Если бий – отец эля, то старейшины родов – его взрослые сыновья. А старейшины элей Эдильбий, Эмен, Жууаш, Ортабай, Карабий и Байбатыр, когда их бийи на их же глазах ошибались, становились на неправедный путь, делали вид, что ничего-то они и не видят. Значит – виноваты и они, ошибались и они. А виновный должен держать ответ за свои дела, должен быть наказан.

Если и вы одобрите, я думаю сделать так – раз в элях Эдильбий, Эмен, Жууаш, Ортабай, Карабий и Байбатыр роды, люди которых были биями, не смогли понять высоту своей ответственности перед народом, не смогли поднять тяжесть бийской власти, согнулись, споткнулись – то и важное это дело – бийскую власть – надо доверить другим. Это – первое! – сказал Великий хан и, прервавшись, взглянул на собравшихся.

Интересно – неужели бийи этот горький плод, поднесенный им Великим ханом, молча проглотят? Если то, что сейчас предлагает Темир-зан-хан, будет принято как обычай, то ведь хан тайфы может, если захочет, сменить какого угодно бия в любое время, обвинив его в том, что тот стал на неправедный путь, нарушил обычай! Если они это понимают, неужели же опять промолчат? Точно, промолчали, проглотили – никто ничего не сказал!

А зачем, собственно, им-то слово говорить? Все они: и Тангиз-бий из рода Батырбий, и Кара-Зигит-бий из рода Темиркан, и Тулфар-бий из рода Мамай, и Алан-Зигит-бий из рода Тангберди, и Батыр-ас-бий из рода Джанибек хорошо знают, что они перед Великим ханом не виновны, и в будущем не намерены идти против хана, тогда чего же им бояться – пусть Великий хан берет в руки какую угодно тяжелую палку, чтобы бить ею биев, вздумавших ступить не на ту дорожку! От этой палки в руках у Великого хана и их детям, и внукам кроме пользы никакого вреда не будет: пусть видят эту палку и пусть знают – стоит только им шагнуть не туда, так эта палка сразу же огреет их по ногам! Так будет лучше – и им самим, и всем биям, и всему народу алан-ас!

Так, по крайней мере, наверное, думали и Тенгиз-бий, и Кара-Батыр-бий, и Ас-Зигит-бий, и Тулфар-бий – умудренные опытом, понимающие жизнь. Алан-Зигит-бий был еще молод, зачем ему ныжны были эти затейливые премудрости, да Батыр-Ас-бию все это ни к чему – из этой суматохи он выбрался не только живым и здоровым, да еще и бием стал – чего же ему еще нужно желать?

– Второе, – продолжил Великий хан.

Видно то, что не стали ему возражать, приятно успокоило хана – теперь его голос звучал ясно и уверенно. – Пусть почувствуют свою вину и старейшины родов, и отцы семейств, и взрослые джигиты – наложить на каждый род элей Эмен, Жууаш, Ортабай, Карабий и Байбатыр дань в сорок лошадей, столько же крупного скота и сто овец. Этот скот раздать семьям погибших джигитов из элей Кожак, Темиркан, Мамай, Тангберди и Джанибек.

Мне кажется, будет правильно, если так решим, А что думаете вы – говорите, послушаем, – сказав это, Великий хан сел на свое место.

Желающих сказать слово не находилось. Так, в тишине, просидели некоторое время. Молчание становилось неприлично долгим, и бийи заговорили.

– Пусть будет так!

– Пусть! Будут знать в следующий раз, что делать!

– Правильно!

Тогда встал Тулфар-бий из рода Мамай:

– Разреши слово сказать, Великий хан?

– Говори!

– И твое внимание, и внимание собравшихся здесь биев и батыров я хотел обратить на одно дело, – начал Тулфар-бий. – Что это? А вот что – выведенные из себя постоянными размышлениями о том, как это мы могли допустить такое, что Акылбаю удалось совершить свое черное дело, от обиды и досады можем сейчас что угодно говорить, но будет ли справедливо, если мы накажем рядового узденя, наложив на него дань, обвинив в том, что он исполнил повеление бия? Хорошо, мы так и сделали. И вдруг на нашу землю с огнем и мечом приходит враг, тогда что – Великий хан сам или хан тайфы будут собирать джигитов, объезжая все журты?

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Кара-Батыр-бий.

– А то хочу сказать, брат мой, что если мы сегодня накажем старейшину рода за то, что он исполнил повеление бия, и отцов семейств за то, что они сделали то, что им велел старейшина рода, то, никакой разницы здесь нет, мы строго говорим старейшинам: «Впредь не слушайтесь своего бия!», а узденам – «не делайте того, что вам велят ваши старейшины!» А раз мы им так говорим, то когда бий велит старейшинам родов срочно подготовить джигитов, так как , мол, началась война, они ему не ответят ли вот так: «Тот раз, исполнив твое повеление, мы оказались виноватыми перед ханом. Пока из уст самого хана не услышим его волю, мы ничего делать не будем!»

Короче, накладывать дань в данном случае на роды, наказывать старейшин, отцов семейств, джигитов – это прямое нарушение самого основного, самого красивого нашего обычая, который велит: «Пусть младший уважает старшего, слушается его!» Если не будет соблюдаться этот обычай, – не будет ни твоей Алан-Ас-Уи, ни твоего алан-ас народа, ни тебя и ни меня! Мы все станем словно дикие звери, готовые кинуться друг на друга. Так что, Великий хан, не следует винить ни старейшин родов, ни отцов семейств, ни джигитов за то, что они не ослушались бия. Если виновны бийи, ставшие на сторону Акылбая, – то пусть они, и только они будут наказаны! Если виновен я – накажи меня. Но только не смотри косо, Великий хан, на старейшину рода, который исполнил мою волю, на отца тама, который исполнил веление старейшины рода!

Когда сыновья перестают слушаться отцов – тогда и начинается погибель народа! Если бий – отец эля, как же тогда старейшина рода, как бы его сын, не будет исполнять его повеление? Точно так же нет ничего хорошего в том, если бий не исполняет волю хана.

– Я это хотел сказать, – и Тулфар-бий сел на свое место.

И бийи и тысячники от стыда не могли и глаз поднять, сидели с опущенными головами – не очень-то трудно было заметить то, о чем только что сказал Тулфар-бий. Тот, у кого в голове есть хоть капля ума, чуть-чуть поразмыслив, мог бы увидеть, что молодой хан здесь явно ошибся. Да и нетрудно было догадаться о том, что и он сам, конечно, погорячился немного, не вдумался в смысл и значение того, что сказал. А они ничего не заметили, ничего не сказали, а только тупо кричали: «Пусть будет так!» «Пусть так и будет!» А еще сами себя считают отцами народа!

Так и сидели бийи и тысячники, укоряя и стыдя самих себя.

– Разреши, Великий хан? – Тенгиз-бий встал со своего места.

– Говори!

– Я не знаю, как себя чувствовали другие, а для меня каждое твое слово, брат мой Тулфар-бий, было хорошим ударом плеткой. Но я нисколько на тебя не в обиде, наоборот – я благодарен тебе за то, что ты отхлестал меня как следует! И даже, скажу, ни плетка, а хорошая палка сейчас по мне плакала – настолько я был виновен: я ведь старше тебя и то, что заметил ты, раньше тебя дожен был увидеть я! Спасибо тебе! – И обратившись к Великому хану, добавил: – Тулфар-бий совершенно прав – ни в коем случае нельзя налагать дань на роды за то, что их старейшины и джигиты исполняли повеление бия!

Когда ты говорил, я тоже так подумал – если, мол, старейшина рода не хотел быть с Акылбаем, то мог же он собрать своих джигитов и перейти на сторону, где справедливость, на сторону хана. Да и взрослый воин-джигит так мог поступить. Да, действительно, на первый взгляд так и кажется – и старейшина рода, и джигит могут так поступить. Но давайте на это посмотрим не с близи, с сегодняшнего дня, а издали, с высоты будущего, как и Тулфар-бий. Что же мы тогда заметим? А то, что и увидел Тулфар-бий! Налагать сейчас дань на роды – это все равно, что говорить старейшинам: «Не слушайтесь бия!», а джигитам: «Не слушайтесь старейшин родов!» А короче – пусть, мол, младший не слушается старшего! А это значит, пусть, мол, каждый делает все, что ему вздумается. И тогда, это совсем нетрудно понять, не только Алан-Ас-Уи не будет, но не будет и тайфы, и эля, и люди рода разбредутся кто куда, будет всеобщая неразбериха – настанет конец света. Так что, Великий хан, пусть встанут перед тобой как виновные только бийи, а старейшины родов, отцы тамов и джигиты в этом деле невиновны. Было бы хорошо, если бы ты обратил на это внимание, когда будешь принимать по этому делу решение. – Сказав это, Тенгиз-бий вновь обернулся к Тулфар-бию. – Хорошая мысль – сильнее меча и дороже золота! В справедливости этих слов я сегодня убедился еще раз. Спасибо тебе, брат мой! Я закончил! – и с этим Тенгиз-бий сел на свое место.

– Хорошо! – сказал Великий хан. – Кто еще хочет говорить?

Желающих говорить – держать речь не было, бийи и тысячники лишь сгоряча поддержали и Тулфар-бия, и Тенгиз-бия возгласами с мест:

– Да, да – Тулфар-бий, конечно, прав!

– Оба очень правильно говорили!

– Хорошо тогда, – сказал Великий хан, и в шатре наступила тишина. – Спасибо вам, Тулфар-бий и Тенгиз-бий – если б не вы, я действительно мог бы совершить ошибку. Видно ханские советы для того и выдумали наши предки – чтобы не совершались ошибки. А ошибиться может каждый – конь о четырех ногах, и то, говорят, спотыкается. И если вы, знающие много и повидавшие много, лучшие мужи нашего народа, вот так, как сегодня, будете со всех сторон, спокойно обсуждать все наши дела и искать лучший выход – я уверен, что мы не будем ошибаться.

Учитывая ваши мнения, я предлагаю сделать так – из скота и имущества Зашарбека из рода Эдильбий, Кушара из рода Эмен, Кайсара из рода Зууаш, Калчана из рода Ортабай, Тохтамиша из рода Карабий и Зашауа из рода Байбатыр оставить их семьям столько скота и имущества, сколько находится в руках живущего со средним достатком узденя, а остальное, как я говорил, взять как дань. Этот скот и это имущество раздать семьям джигитов, которые погибли в борьбе за справедливость из элей Абай, Батырбий, Кожак, Темиркан, Мамай и Тангберди. Согласны с этим? – и Темир-Зан-хан оглядел собравшихся.

Не согласных не было.

– Тогда переходим к третьему делу, – сказал Великий хан. – Мне кажется, вы все вполне понимаете, что нельзя оставлять Алан-Ас-Ую разделенной на тайфы, как на самостоятельные ханства, так как в этом случае нашему народу не миновать большой беды. Конечно, сегодня осознать это не так уж и трудно – мы сами видим сколько бед и слез из-за этого. Надо как можно быстрее объединить Алан-Ас-Ую. Если не сегодня, так завтра надо, я думаю, отправить к Ас-Батыр-хану из рода Айдабол и передать ему – так, мол, и так, если хочешь единства Алан-Ас-Уи, собери быстро джигитов тайфы и иди сюда. А потом, когда он придет, на следующий же день можем выступить на Тулфар-тайфу…

Тут встала Ас-Уя-Зан, и Великий хан, прервав свою речь, обратился к ней:

– Ты что-то хочешь сказать, няння?

У биев и батыров просияли лица – им было очень интересно слышать, как великий хан называет свою мать «няння»: как бы он ни старался казаться совсем уж взрослым (а ведь ему это удавалось!), а теперь-то уже ясно видно – он еще совсем ребенок! С самого утра эти взрослые люди, многих из которых жизнь не так уж и баловала, сидели хмурые и озабоченные, словно придавленные тяжестью нелегких забот этого взбалмошного времени, а тут подвернулся такой случай – и они были рады хоть ненадолго забыть все: они заулыбались, что-то зашептали друг другу. Даже стало заметно, как слегка улыбнулась и сама Ас-Уя-Зан, которая все время сидела молча, словно статуя из белого мрамора.

– Я хотела узнать, что вы решили о судьбе Акылбая, – сказала Ас-Уя-Зан.

– Судьбу Акылбая отдали в наши руки, няння – решай сама как хочешь. И за меня, и за себя! – ответил Великий хан.

– Хорошо, мой хан, – я решу! – сказала Ас-Уя-Зан. Она так и не смогла сказать «Великий хан» хотя бы при людях, как требовалось, тем более после того, как сам Великий хан принародно назвал ее «няння», как мальчишка. – Вы, мужчины, теперь, наверное, будете обсуждать военные дела, в этом деле я не советчик, извините, лучше займусь своими делами, – так сказав, ханша-мать вышла из шатра.

Все проводили ее, встав со своих мест.

По всем важным делам, для обсуждения которых собственно и собирался ханский совет, были приняты решения, но люди не расходились. Они хотели более подробно обсудить и другие дела – надо было хоть бы приблизительно знать, сколько джигитов наберется в Абай-тайфе; в элях, оставшихся без биев, следовало бы поскорее избрать новых; гонцов в Айдабол-тайфу и Берю-тайфу надо бы послать как можно скорее…

И вдруг снаружи послышались какие-то тревожные голоса, и все в недоумении – что же, мол, такое теперь-то стряслось?! – повыскакивали из шатра.

И увидели они – на массивном сиденье из твердого дерева, установленном на растеленном кийизе, сидит Ас-Уя-Зан, положив руки на подлокотники; одета она празднично – сверх голубого платья из тонкого сукна золотом шитый длинный красный кафтан, на голове украшенная золотым шитьем и драгоценными камнями шапочка из красного бархата. А возле нее ханские джигиты крепко держат дергающегося Акылбая и рыдающую во весь голос и рвущую волосы его жену, а другие джигиты куда-то волокут их двоих сыновей – подростков лет двенадцати-четырнадцати. И люди журта, и вышедшие из шатра бийи и батыры, не говоря ни слова, молча наблюдали за происходящим. Да и что говорить-то, если знаешь, что происходит, и если понимаешь, что Ас-Уя-Зан имеет право на любую жестокость по отношению к Акылбаю? Но даже и сейчас, когда все прекрасно знают, что этих мальчиков ханские джигиты волокут куда-то не забавы ради, люди не хотят верить тому, что видят их глаза – ханша-мать, от красоты и ума которой вокруг всегда светло и людям радостно, наверное, решила как следует попугать этого негодяя Акылбая, иначе как она может взаправду совершить жестокость, если она та самая Ас-Уя-Зан, которую они хорошо знают. С ужасом и с содроганием следя за тем, что происходит, люди в то же время ждали того, чего не должно не произойти – вот сейчас Ас-Уя-Зан подаст знак, и ханские джигиты приведут обратно этих мальчишек. Не может же, в самом деле, она убить детей? Нет, нет – та Ас-Уя-Зан, которую знает народ, та Ас-Уя-Зан, которая жалела и слуг, и рабов, не могла обидеть даже муравья, не может позволить ханским джигитам прямо у нее на глазах причинить этим несчастным мальчишкам какой-то вред! Ни за что не позволит! Если вот эта, что сидит перед ними, та самая Ас-Уя-Зан, которую они знают. Так и стояли люди, с нетерпением поглядывая то на ханских джигитов, волокущих мальчиков, то – на Ас-Уя-Зан. Вот джигиты стали приближаться к телегам, установленным оградой вокруг журта, и они тоже, словно ожидают знака Ас-Уя-Зан, часто оглядывались назад. А Ас-Уя-Зан как сидела, так и сидела на своем месте, не отрывая взгляда от джигитов, уволакивающих мальчиков, не обращая никакого внимания на корчующихся, бьющихся у ее ног, рвущих на себе волосы Акылбая и Тюйме. А джигиты уже почти у телег – вот они опять оглянулись. Ас-Уя-Зан, как и прежде, словно неживая. Ханские джигиты дошли до телег. Уж теперь-то времени не осталось – если вот эта сидящая и есть Ас-Уя-Зан, она не может не дать сигнала, чтобы остановились! «Скорее, Ас-Уя-Зан, разве не видишь – ханские джигиты уже поднимают одного из мальчишек!» – не было ни одного человека, который бы мысленно так не крикнул. Но Ас-Уя-Зан, как и прежде, сидела, не шевелясь. Когда ханские джигиты подняли мальчика за руки и ноги и с размаху ударили спиной о борт телеги, вместе со всеми, казалось, и сама Мать-Земля вскрикнула «Оу!». И поняли тогда люди, что перед ними сидит не Ас-Уя-Зан, а принявшая ее облик ведьма. А бедные Акылбай и Тюйме – они, видно, все еще не знали, кто сидит перед ними – припав к ногам ведьмы, умоляя, рыдали, рвали на себе волосы. А ведьма, по-прежнему не обращая никакого внимания и не шевелясь, продолжала смотреть туда, где одурманенные ее зельем ханские джигиты делали свое дело. Вот они взяли и второго мальчика за руки и за ноги. Люди вокруг так и стояли истуканами, не в силах ни слова сказать, ни пальцем шевельнуть – они тоже, видно, вместе с воздухом вдыхали зелье ведьмы. Ханские джигиты подняли и второго мальчика, ударили его тоже о борт телеги и отбросили в сторону. Акылбай и Тюйме с горя грызли землю, выли и катались по земле. А ведьма, обернувшаяся Ас-Уя-Зан, сказала Акылбаю:

– Что ты здесь валяешься? Разве ты не видел, что твои сыновья упали с телеги – беги туда!

Бедный Акылбай кинулся к своим сыновьям. Женщины и девушки не смогли более выдержать, обеими руками закрыв лица, плача, они побежали и попрятались по шатрам – боялись, наверное, что эта страшная ведьма и им может навредить.

А она, эта ведьма, позвала к себе Атлы и ткнув ногой в сторону Акылбая, велела:

– А ему отсеките голову – пусть сам проводит своих сыновей в Нижний мир. – Потом, обернувшись в сторону Тюйме, добавила: – А эту привяжите к хвосту резвого коня и пусть отправляется в журт своего отца! – Потом, немного помолчав, выпрямилась, глубоко вздохнула и громко сказала: – Ох-ох-ох! На сердце стало немного легче!

И, ни на кого больше не глядя, ушла в шатер ханши-матери…

 

 

XIII

 

Тулфар-тайфа – самая большая тайфа в Алан-Ас-Уе. Если в других тайфах количество родов только лишь приближается к ста, то здесь целых сто двадцать. Поэтому, хотя по обычаю Великим ханом является хан Абай-тайфы, слово хана Тулфар-тайфы в жизни Алан-Ас-Уи имело не меньшее значение, чем слово самого Великого хана. А зачастую бывало и так, что Великие ханы глядели в рот хану Тулфар-тайфы – скажа, мол, что будем делать. Ну и что с того, что ты Великий хан, коли силы невелики? Так и шла жизнь в Алан-Ас-Уе из поколения в поколение – Великим ханом считался хан Абай-тайфы, а великие, большие дела, бывало, решались ханами Тулфар-тайфы.

Но, говорят, в жизни все меняется со временем. Приходит время, умирает очередной хан Абай-тайфы – престарелый и добрый Каплан-хан, и на ханскую тахту садится его младший сын Огурлу. Матерью Огурлу была дочь одного из сарыбатыровских ханов. А сарыбатыры, это знают все, сильное, крапивное племя, – все их дети и отпрыски почти всегда тянутся в свою сторону, лишь редкие из них склоняются в сторону матери или отца из другого племени. И Огурлу не был одним из этих редких исключений. Его отец Каплан-хан был невысокого роста, светловолосым и голубоглазым. А Огурлу, как и мать, был джигитом высокого роста, черноволосым, кареглазым. Отец был спокойным человеком, в разговоре не только с простыми узденями, но даже с жалчи и кулами не повышал голоса, не оскорблял их. А Огурлу – ведь все знают, что из себя представляют сарыбатыры! – ни с чьим мнением особо не считался, в разговоре даже с ханами и биями чувствовалось его превосходство, его недосягаемая высота, и даже в детстве, говорят, был несносным ребенком – никого не слушался, всегда делал так, как сам и хотел. А когда он стал взрослым, никто не осмеливался с каким-либо делом приходить напрямую к Великому хану, не встретившись с ним.

Говорят, что и Огурлу, и Кара-Заш стали ханами в один и тот же год, один – в Абай-тайфе, другой – в Тулфар-тайфе. Но Огурлу-хан был старше Кара-Заш-хана лет на пять. То ли поэтому, то ли по какой другой причине, кто их знает, но с тех пор отношения между Великим ханом и ханом Тулфар-тайфы резко изменились: Огурлу-хан не только не смотрел в рот Кара-Заш-хану, но и на его слова особо не смотрел – все делал только по своему усмотрению.

Это случилось, говорят, на первом Большом Совете, после того, как Огурлу-хан сел на ханскую тахту, раньше на Больших советах на патере на одну тахту вместе с Великим ханом, его братьями и взрослыми сыновьями почему-то садился и хан Тулфар-тайфы. И на этот раз, как это бывало всегда, когда начался совет, Кара-Заш-хан уверенно, как это делал на его же глазах его отец, поднялся на тер и сел рядом с Огурлу-ханом. Одни рассказывают, что в это время Огурлу-хан аж переменился в лице от гнева, но другие утверждают, что он оставался совершенно спокойным. Так было или не так – теперь-то что об этом спорить, но рассказывают, что Огурлу-хан тогда спокойным голосом, как будто речь шла о чем-то совсем незначительном, сказал: «Садись на свое место!», небрежно показав рукой туда, где сидели другие тайфные ханы. На самом деле это значило, что Великий хан сказал так: «Куда ты суешься-то? Рядом с Великим ханом тебе нет места! Ты ниже его – ниже и садись!» Кара-Заш-хан, конечно, не такой уж был дурак, чтобы не понимать этого, но что именно он мог сделать в тот момент, когда совет только начался? Кара-Заш-хан весь так и вспыхнул, но сумел сдержать себя – он сел рядом с другими тайфными ханами. С этого дня и началась между ними схватка-борьба, невидимая вроде бы со стороны, но хорошо замечаемая другими ханами и биями. В это время и начали гулять по всей Алан-Ас-Уе неприятные, как осенние ветры с Ледового моря, разговоры о том, что так уж очень нужен что ли нам Великий хан. Огурлу-хан знал, откуда они родом, эти разговоры-отравы, но делал вид, что ничего не ведает-не знает. К тому же Огурлу-хану было тогда не до пересудов-разговоров – как раз к тому времени качакские шайки и любители воровских жортууулов, вот уже много лет не знавшие твердой великоханской руки, настолько обнаглели, что людям по всей Алан-Ас-Уе жить стало невмоготу. Вдобавок ко всему, как холера, свирепствовала повсюду, истощающая силы народа, злая грызня между родами, элями и даже тайфами из-за этих проклятых, вечно нехватающих пастбищ – и горных, и зимних. Это, на самом деле, была настоящая война, которую вот уже несколько десятков лет на всей своей земле вели аланы-асы сами с собой. Гибли джигиты, люди лишались за одну только ночь всего богатства, накопленного долгим, нелегким трудом. Отчаявшиеся джигиты журтов, чьи табуны угоняли качаки или воры, с горя и обиды уже сами начинали ходить в ночные жортууулы. Так, точно как холера, быстро распространялись, росли воровские жортууулы, растаптывая копытами ночных коней основы жизни алано-асского народа – уважение к человеку, к его труду, святость обычаев и разум поведения. И все это, естественно, вело к тому, к чему и должно было вести – народ нищал прямо на глазах, мельчал душевно. Все стали раздражительными, могут без оглядки бросаться из-за какой-нибудь мелочи в ссору и вражду. Не в силах оградить свои табуны и даже жилища от набегов разбойничьих шаек качаков и воровских жортууулов, люди в отчаянии опускали руки, у них пропадала всякая охота к труду, стремление к достатку.

Но и эта беда становилась совсем небольшой, когда ханы и бийи затевали грызню из-за ханской или бийской тахты. Обычно эта грызня кончалась настоящей войной, которая, как эмегенша, пожирала самых лучших джигитов целыми сотнями, когда грызлись бийи, и тысячами, когда схватывались ханские отпрыски.

Что сделать, как оградить народ от этих бед? Вот что заботило тогда Огурлу-хана, а не обиды и интриги Кара-Заш-хана. Вскоре Огурлу-хан ввел новый обычай о ханах и биях, согласно которому впредь и ханская, и бийская власть переходила по наследству, к старшему сыну, и народ с облегчением вздохнул – теперь хоть из-за интриг в ханских и бийских журтах не будут погибать понапрасну джигиты. Так же уверенно взялся Огурлу-хан истребить качакские разбойничьи шайки и придушить воровские жортууулы, но тут один за другим начали вставать на дыбы тайфные ханы, словно дикие жеребцы, впервые почувствовавшие на шее аркан, – они, как и жеребцы, хотели на свободу. Огурлу-хан прекрасно понимал – чтобы быть Великим ханом, нужна и сила великая, но не знал где найти эту силу. Обычай таков – и Великий хан, и хан тайфы собирают воинов-джигитов лишь тогда, когда извне появляется враг или когда они сами намериваются оправиться в жортууул на ставшего вдруг опасным соседа или в дальние сказочно богатые страны, где, как говорят, жемчуга рассыпаны под ногами и еду подают в золотых чашах. А в другое, обычное мирное время джигитов никто не беспокоит – они, как и все мужчины, охраняют и пасут табуны лошадей, гурты крупного скота, отары овец.

Короче, надо было приучить тайфных ханов, жить смирно под великоханской рукой, как приучают необъезженных коней ходить под седлом. А в этом деле кроме силы никто не мог помочь Великому хану. И он, Великий хан Алан-Ас-Уи Огурлу-хан получает эту силу – Большой совет, хоть и ворчит недовольно, но поего настоятельному требованию утверждает новый обычай – для ведения постоянной решительной борьбы с качакскими шайками и с позорящими славный алано-асский народ воровскими жортууулами каждая тайфа обязана выделить в распоряжение Великого хана по двести лучших джигитов. Так в мгновение ока в руках Огурлу-хана оказалась увесистая палка в тысячу джигитов. И вскорости он стал появляться с этой палкой не только в тени лесных дубрав, где прятались качаки, но и там, где начинались стычки между элями или тайфами из-за пастбищ или угона скота. Сам разобравшись в том, кто прав, а кто виноват, решительно бил этой палкой по спине виноватого. Пусть все знают силу и твердость руки Великого хана!

Усмиряя не в меру горячих ханов и биев, сразу же гася разгорающееся пламя вражды между тайфами и элями мало-помалу Огурлу-хан показывал, что в Алан-Ас-Уе не только на словах, но и в самом деле есть Великий хан. Ведь как раньше было? Народ, конечно, знал, что где-то там, далеко, в Абай-тайфе, кажется, есть хан, которого и зовут Великим ханом, но его редко кто видел, разве только ханы да бийи, которые ездили к нему в журт два раза в год – весной, на летних пастбищах, и осенью, после стрижки, а так, в жизни люди знали лишь хана своей тайфы. Он был и отцом народа, и воспитателем его, и судьей. Обиженные биями шли со своими жалобами к нему. А если случалось, что хан тайфы был несправедлив, то люди искали защиту и заступничества лишь у самого Великого Танг-Эри, другого заступника они не знали. А теперь многие, не найдя правду у хана тайфы, прежде чем молить Святого Танг-Эри о справедливости, обращались к Великому хану – до него добраться можно было – не в Небе ведь жил, а здесь, на земле, да и помочь он мог быстрее!

Изо дня в день, из года в год росла сила рук Великого хана, которыми он все крепче и крепче держал узды правления тайфными ханами, слава о нем соколом взлетела в небеса, имя его с благодарностью произносилось во всех журтах Алан-Ас-Уи. Не по нраву это было и Кара-Заш-хану, и другим тайфным ханам, да только вот ничего они поделать не могли: трудно было приноровиться и схватить его за пояс обеими руками, чтобы оторвав от земли, бросить к своим ногам – трудно было обвинить его в чем-либо, он все делал с умом, основательно, не нарушая обычаев. Обиженным – давал калач, обидчикам – грозил кулаком. Видел все это Кара-Заш-хан, но не знал что делать, как поймать сокола в небе и обрезать ему крылья, чтобы он не летал. Терпел он, все надеялся и ждал, что когда-нибудь-то придет время, настанет подходящий момент. Но утекали месяцы и годы времени, словно воды Танг-сая, тихо и неудержимо, а подходящего времени все не было и не было.

А потом, когда Огурлу-хан, собрав силы, оттолкнув в разные стороны будинов и кам эров, расширил пределы Алан-Ас-Уи, обеспечил всех пастбищами, и тем самым одним рывком вырвал основные корни ссор и вражды между родами, элями и тайфами, тогда и оборвалась светлая мечта и Кара-Заш-хана, и других тайфных ханов вырваться из великоханской узды и ускакать в голубую степь свободы. А после того, как Огурлу-хан женил своего старшего сына на дочери Кек-Батыр-хана, а младшего сына на дочери Кара-Заш-хана, кто бы вообще посмел хоть косо на него посмотреть? Ханы Аккуш-тайфы, Айдабол-тайфы? Куда там! Аккуш-тайфы и половины Тулфар-тайфы не будет – что она может поделать? А ханы Айдабол-тайфы вечные должники ханов Абай-тайфы – если б не постоянная помощь Абай-тайфы, Айдабол-тайфа давно бы уже оказалась растерзанной под копытами сарыбатырских коней. А что делать ханам Айдабол-тайфы, как не искать дружбы ханов Абай-тайфы, не придут же ей на помощь из края земли джигиты Аккуш-тайфы или Берю-тайфы при нашествии сарыбатыров, абаевцы рядом, соседи, кто же поможет, если не они? А сарыбатыровские ханы и бийи в последнее время повадились, когда заскучают от безделья, вместо охоты ходить теперь в жортууулы – то в Будин-Ую, то а Алан-Ас-Ую. Только когда умер Огурлу-хан, а вскорости вслед за ним ушел в Нижний мир и Каплан-хан, в глубине уже отчаявшейся души Кара-Заш-Хана вновь тихо засветилась надежда, как светлячок во мраке ночи: а кто знает, может и удастся этому дураку – Акылбаю одолеть как-нибудь этих мальчишек и их мать, дочь волка[146], и стать ханом Абай-тайфы – тогда бы вырваться из-под его руки было бы не так уж и трудно.

Вызвав к себе Акылбая, Кара-Заш-хан не раз беседовал с ним втайне ото всех, наставляя его как, да что делать. И всегда просил – не торопись, времени еще достаточно, делай все основательно, с умом. Если б Акылбай во всем слушался его, Кара-Заш-хана, то в скором времени мог бы легко стать ханом. Ведь такая малость требовалась для этого – всего лишь терпение и хотя бы капельку для того, чтобы склонить в свою сторону большую часть биев и старейшин родов, и созвать потом совет тайфы. Не послушался, поторопился и вот, довольствуется – он всего лишь сбоку-припеку хану!

Правда, если б уж очень захотел, то Кара-Заш-хан мог бы сделать Акылбая ханом и так, без всего этого – без биев и старейшин, без всяких там советов. Послал бы тысяч пять-шесть джигитов во главе с решительным батыром – вот и все! Но что потом взбредет в голову этому дураку – кто знает? А если ему в голову взбредет, что он и в самом деле Великий хан и встанет на дыбы, заартачится – что тогда делать? Ничего ведь не поделаешь!

А потому надо было сперва развалить Алан-Ас-Ую, чтобы каждая тайфа стала самостоятельным ханством, а потом только сажать Акылбая на ханскую тахту. Если уж быть до конца откровенным, то Кара-Заш-хану не так уж не терпелось сделать Акылбая ханом, но если станет ханом – пусть, ему-то от этого не хуже. Но в первую очередь ему приходилось думать о себе – о том, как вырваться из узды Великого хана. Без драки и войны, как бы все подогнав под обычаи и нормы жизни, чтоб не взбудоражить народ.

Люди думают, что этой осенью Большой совет как бы сам по себе принял решение о том, чтобы каждая тайфа считалась самостоятельным ханством, и удивляются. Какая наивность, какая темнота! Откуда им, простым людям, было знать, что делал, да как старался Кара-Заш-хан, чтобы Большой совет принял это решение?!

– Не торопись! – еще раз сказал Кара-Заш-хан Акылбаю, уезжая к себе после совета. – Пусть народ попривыкнет к этой новости, успокоится. В подходящее время я дам тебе знать, и мы завершим твое дело тоже. Теперь это нетрудно!

– Хорошо! – согласился Акылбай. Но Кара-Заш-хан сам чувствовал, что он не очень-то доволен.

Ничего, пусть пока будет и недоволен! Потом будет доволен – когда Кара-Заш-хан нагрянет сюда, как ураган, и сделает его ханом. Будет доволен и навряд ли потом посмеет ослушаться его, Кара-Заш-хана. А потом… Потом можно будет и вновь начинать собирать Алан-Ас-Ую в единый кулак – в его, Кара-Заш-хана из рода Тулфар, кулак…

Вот так раздумывая и мечтая, проводил свои дни после осеннего Большого совета Кара-Заш-хан. Он ясно видел перед глазами то, что он в скором времени собирался совершить. Конечно же, прежде чем налетать на Абай-тайфу, надо чтобы Акылбай затеял там хоть какую ни на есть захудалую заварушку и попросил у него, у Кара-Заш-хана, помощи. Тогда он, Кара-Заш-хан, пошлет хана Аккуш-тайфы, чтобы он преградил дорогу Кек-Батыр-хану, если тот вздумает поспешить на помощь своей дочери, а сам пойдет и усадит на ханскую тахту Акылбая. Таким образом, как следует потрепав друг друга, Аккуш-тайфа и Берю-тайфа обессилятся, Акылбай будет перед ним в неоплатном долгу, а Айдабол-тайфе в одиночку далеко не ускакать – Кара-заш-хан ее тоже живо заарканит…

О битвах-схватках в Абай-тайфе, о трагической гибели своей дочери, зятя и их сыновей Кара-Заш-хан из рода Тулфар узнал слишком поздно – когда все это уже было и прошло. И от бессилья он завыл, завертелся, как волчица, у которой охотники унесли волчат. Эта горькая весть пришла в его журт поздно вечером, когда семья собиралась на ужин, и все: и ханбийче, и сыновья, и невестки были вместе с ним в шатре. И все они, не осмеливаясь слово сказать, так и застыли на своих местах, словно надгробные камни. Только одна ханбийче тихо выла, закрыв лицо краем платка.

– У – у – у! – горестно взвыл Кара-Заш-хан и, не находя себе места в шатре, бросился наружу. Все три сына вскочили на ночи и поспешили за ним. Они нашли отца в ханском шатре. Как тигр, угодивший в яму-капкан, он ходил по шатру туда-сюда, бил кулаком то по столбу, то себя по лбу.

– Не делай так, отец! – подошел к нему старший сын Ас-Каплан. – Присядь хоть!

– А что же мне делать? Как сидеть-то? – вскричал Кара-заш-хан. Потом опять начал бить себя кулаками по голове:

– Дурак! Дурак! Ох и дурак же!

– Можно было бы и раньше догадаться, что Акылбай дурак! – сказал Ас-Каплан. – Разве умный человек будет пытаться скинуть с ханкой тахты сына своего родного брата?

Кара-Заш-хан косо посмотрел на Ас-Каплана.

– Это я дурак! – вскричал он в отчаянии. – Сразу же надо было собрать джигитов и пойти туда!

– Куда!

– Куда, куда! В Абай-тайфу!

– А чтоб ты там делал? – спросил с удивлением Ас-Каплан.

– Смотрю, ты тоже, кажется, дурак – если б я так сделал, сейчас Акылбай был бы ханом Абай-тайфы! Неужели это непонятно?!

– Это-то понимаю, да только я другое не пойму – как ты мог, прекрасно зная что из себя представляет Акылбай, все же увлечься его болтовней и стать врагом Великого хана? Что тебе-то надо было?!

– Заткнись! – заорал Кара-Заш-хан. – Бродишь, как идиот, по степи и поешь всю жизнь – что ты понимаешь, на что ты сам годишься? А ведь ты уже давно мужчина, к сорока годам идешь!

– А на что мне пригодиться-то – что делать? – искренне спросил Ас-Каплан, и впрямь не понимая, какое это важное дело осталось заброшенным по его вине.

– А на что мне пригодиться-то – закричал Кара-Заш-хан, выпятив губы, передразнивая сына. – Присматривай за скотом, за другим имуществом – почему обязательно мне самому надо везде бывать?! Ты ведь старший сын хана!

– За скотом да за имуществом очень даже хорошо присматривают и без меня старшие табунщики, чабаны и другие люди, более сведущие в этих делах, чем я. А ты ездишь повсюду потому что, сам этого хочешь. Мы же не ленимся бывать на кошах.

– Вот именно – ленитесь! – закричал Кара-Заш-хан. – Почему же тогда не бываете на кошах?

– Но если ты сам едешь, чего же нам там делать, отец? – сказал Ас-Каплан. – Если просто сопровождать тебя…

– А что – стыдишься отца своего сопровождать, а?

– Нет, не стыжусь! Просто перед людьми неудобно – получается, что ты вроде бы нам не доверяешь. Мы же, кажется, не дураки и не дети уже!

– Да, не дети – но дураки! Не болтай здесь попусту – голова уже болит! Там убили твою сестру, твоего зятя, племянников твоих – а ты здесь что-то болтаешь! Вместо того, чтобы думать о том, как уничтожить эту ведьму и ее щенков, чтоб на сердце хоть немного полегчало.

– Какую это еще ведьму? – спросил всерьез Ас-Каплан, ничего не понимая.

– Ас-Уя-Зан! Она же убила твою сестру, велев привязать к хвосту коня.

Ас-Каплан, тяжело вздохнув, замолчал.

– А-а-а! А я и забыл! – воскликнул Кара-Заш-хан, аж лицо его просияло. – Она же твоя родственница! А я думаю – чего это он болтает, юлит! Аха! А ты, оказывается, больше тревожишься о родственниках жены, нежели о горестной судьбе собственной сестры! Вот это да!

– Почему это ты так говоришь, отец? – от обиды голос Ас-Каплана задрожал. – Мне сестры жалко не меньше, чем тебе, и обидно, что Ас-Уя-Зан проявила такую жестокость, но…

– Так, так, так! Говори, говори – что ты хотел сказать?

– Ничего особого, – сказал Ас-Каплан. – Но что нам теперь делать, раз все уже свершилось, хотел я сказать.

– Как что делать? Вот ты, как брат, – я разрешаю – иди и отомсти за свою сестру, за племянников! Слышишь?

– Слышу, – ответил Ас-Каплан. – Но первым во всем этом был виноват Акылбай, и в первую очередь надо было ему отомстить, но его уже нет!

– Аха! – радостно воскликнул Кара-Заш-хан, чувствуя, что начинает загонять в угол Ас-Каплана, словно тот был не родным его сыном, а заклятым врагом. – Значит, по-твоему, выходит, что эта ведьма не виновна! Так, да?

– Да, не виновна, если уж непременно хочешь это услышать! – смело заявил Ас-Каплан. – Если Акылбай напал на ее журт с намерением убить ее саму и ее детей – что ей оставалось делать? Надо было ласково его встретить, погладить по головке – так что ли?! Ну, говори же! А сестре моей следовало попридержать своего сумасшедшего муженька!

С горящими глазами и с открытым ртом, задыхаясь от ярости, Кара-Заш-хан уставился на сына. Если б сейчас в каждом его глазу было бы по одному джигиту с изготовленными луками в руках, он бы, не колеблясь, крикнул бы им: «Бейте!»

– Тебя!.. Тебя!… – захрипел от бешенства Кара-Заш-хан и, волком набросившись на Ас-Каплана, вцепился ему в горло и стал душить. Отчаянно закричав, оба младших сына кинулись к рукам отца, стараясь оторвать их от горла брата. Ханские джигиты-караульные у дверей, видно, услышали крики из шатра, заглянули внутрь и, увидев то, что происходит что-то неладное, мигом ворвались и еле-еле оторвали хана от сына.

Белый, как снег, Ас-Каплан еле отдышался – задержись ханские джигиты еще ненадолго, хан точно придушил ба его.

И даже видя это, Кара-заш-хан все старался вырваться из рук джигитов, крича:

– Пустите! Дайте мне придушить это собачье отродье!

Джигиты быстро увели Ас-Каплана – подальше от глаз хана, подальше от беды…

В полночь в шатер наследника хана тихо вошел предводитель ханских джигитов Зигит-Алан. Ас-Каплан не спал.

– Кто ты? – негромко спросил он.

– Это я – Зигит-Алан.

– Что ты хочешь? – спросил тревожно Ас-каплан. Образ разгоряченного отца так и стоял перед его глазами: мало ли что взбредет в голову сумасшедшего человека!

– Тихо, без шума разбудите детей и приготовьтесь в дорогу! – сказал Зигит-Алан. – Отец твой слишком уж сердит – боюсь как бы не решился на какую-нибудь глупость. Лучше вам сейчас же перебраться в Берю-тайфу. Потом видно будет. Тебе нечего сейчас здесь делать. Быстрее – джигиты ждут!..

У асского народа обычай таков – хотя женатые сыновья живут в отдельных шатрах, но едят все в шатре отца тама. А в семьях ханов и биев – в шатре ханши-матери или ханбийче.

Было время завтрака, но старший сын хана Ас-Каплан, старшая невестка и их дети запаздывали. Конечно же, в обычные дни о такой невоспитанности – заставлять ждать родителей! – и речи быть не могло, но после вчерашнего и ругать, и стыдить их было как-то неловко.

– Сбегай, солнышко, в шатер Ас-Каплана – скажи, что остывает завтрак, и бабушка ругается! – велела ханбийче сидевшему рядом с ней внуку.

Мальчик вскочил и выбежал. Но Кара-Заш-хан, кажется, не собирался оказывать сыну каких-то особых почестей – он вытянул руки вверх и произнес:

– Слава Святому Солнцу, породившему всех нас! Слава и Афсанты, и Дам-Этдир, заботами которых мы живем в достатке и довольствии!

Хвала отца тама небесным и земным святым – это и есть разрешение собравшимся приступить к еде. Разрешение приступить к завтраку, данное сейчас Кара-Заш-ханом означало, что ждать кого-либо не следует. И первым к еде потянулся он сам. За ним – и другие, хотя и не очень охотно. Но в это время вернулся мальчик, посланный в шатер Ас-Каплана.

– В шатре никого нет! – крикнул он на ходу, присаживаясь на свое место.

Все так и застыли на своих местах, не шелохнувшись. Кинув на стол кусок мяса, что держал в руке, Кара-Заш-хан выскочил из шатра…

Ускакавшие в погоню в разные стороны ханские джигиты вернулись к вечеру – они не нашли не только самого Ас-Каплана, но даже и ни одного человека, который бы видел его.

В тот же день Кара-Заш-хан послал гонцов ко всем биям тайфы с повелением – собрав всех воинов-джигитов, через неделю прибыть в ханский журт.

Как и велено было, ровно через неделю бийи со своими джигитами прибыли к ханскому журту. В тот же вечер Кара-Заш-хан созвал совет, пригласив не только биев, но и тысячников.

Рассказав все, что знал о событиях в Абай-тайфе, спросил – что, мол, думаете и что предлагаете делать?

– Позволь слово сказать, Кара-Заш-хан? – попросил Батыр-Заш-бий из рода Залимхан, встав со своего места.

– Говори! – недовольно бросил Кара-Заш-хан. Ему очень не хотелось, чтобы первым заговорил Батыр-Заш-бий, но не мог ничего поделать.

– Все то, о чем ты рассказал, нас всех, сыновей алано-асского народа, очень огорчает, – сказал Батыр-Заш-бий. – В наши журты, как говаривал Великий Огурлу-хан, вновь пришла эмина – опять мы начали грызть друг друга. Мы все опечалены твоим горем, сочувствуем тебе и прими наши соболезнования. – Батыр-заш-бий немного помолчал, словно надо было дать какое-то время Кара-Заш-хану, чтобы он принял соболезнования, потом, подняв голову, заговорил иным тоном: – Но, если говорить откровенно, то нам всем следовало бы знать гораздо раньше, что дело именно так и закончится! Разве не так? – оглянулся он вокруг.

– Как закончится? – спросил Кара-Заш-хан, так и не поняв сути того, что хотел сказать Батыр-Заш-бий.

– Что вот так и закончится – грызней и войной, смертями и слезами, если Алан-Ас-Уя развалится на отдельные тайфы! – сказал Батыр-Заш-бий, глядя прямо в глаза Кара-Заш-хана, как бы говоря без обиняков: «Разве это не ты старался из всех сил развалить Алан-Ас-Ую – чего же тыперь ты хочешь?!»

Понял, наконец, Кара-Заш-хан, что на душе у этого ненормального Батыр-Заш-бия, но стерпел, не прервал – хотел знать, до чего же он может доболтаться.

А Батыр-Заш-бий, словно поняв желание хана и как бы бросая ему прямо в лицо: «Хочешь знать – так знай же!» – продолжил, все более разгорячаясь.

– Разве не говорили нам умные люди на Большом совете, мол, не разрушайте единство Алан-Ас-Уи, потом, мол, будете плакать, да поздно будет? А мы, словно стригунки годовалые, лихо завернув головы в сторону, не прислушиваясь ни к чьим советам, распустив хвостики по ветру, разбежались в разные стороны! А теперь, остановившись прямо у Волчьей балки, что толку слезы лить? Кто теперь успеет отогнать нас обратно к табуну, кто спасет нас от волков? Мы, глупые стригунки, сумеем ли сами сообразить, что поскорее надо бежать назад? Навряд ли! Откуда возьмется в наших глупых головах столько ума, если его не было раньше?

– Что ты несешь? – закричал, не выдержав, Кара-Заш-хан. – Ты свои заумные иносказания оставь и говори прямо, что ты хочешь сказать! Табун… стригунки… Что ты хочешь сказать?

– А вот что! – сказал Батыр-заш-бий, нисколько не испугавшись крика хана. – Если не хотите губить народ, и сами не хотите умирать, то и вы, как эти стригунки к Волчьей балке, не бегите в сторону огня и войны, образумьтесь, говорю, вернитесь назад!

– Куда назад? Говори прямо! – заорал Кара-Заш-хан.

– Под крыло Великого хана! К единству Алан-Ас-Уи! Неужели это так трудно понять? – крикнул в ответ и Батыр-Заш-бий, тоже не желая далее терпеть грубость хана. – Что нашел Акылбай, встав против Великого хана? И мы то же самое найдем – если не остановимся. Не надо бороться-тягаться с Великим ханом. Надо только собираться под его крыло, искать его отцовское тепло…

– Заткнись! – опять заорал Кара-Заш-хан. – Вои из глаз моих долой! – а в это время его рука сама по себе нащупывала рукоять меча.

– Хорошо! – сказал, побледнев, Батыр-Заш-бий. – Но предупреждаю – Не поднимайте оружие против Великого хана! Не равняйтесь на сумасшедшего Акылбая! – так сказав, Батыр-Заш-бий быстро вышел из шатра.

А бийи еле удерживали Кара-Заш-хана, бросившегося было с мечом в руках за непокорным бием…

 

 

XIV

 

Многие обычая асского народа соседи не понимают и удивляются им. Скажем, увидев, что старейшиной рода является двадцатипятилетний джигит, в то время, как в роду живы и здоровы и пятидесятилетние и пятидесятилетние и шестидесятилетние зрелые мужчины, они просто не знают что и сказать – неужели двадцатипятилетний юноша старше шестидесятилетнего старика?! И когда асы спокойно говорят: «Если б не был бы старшим, не был бы и старейшиной рода», гость обычно переводит разговор на другую тему – он, возможно, обижен, что его принимают за дурака или же, наоборот, думает, что не станет попусту тратить время, разговаривая с этими сумасшедшими на тему, которая его, по-существу, сейчас особо и не интересует. А мысль о том, что его приятели асы вовсе не считают его дураком, и сами не сумасшедшие, а говорят сущую правду – многим и в голову не приходит: как же может человек, имеющий глаза, поверить в то, что двадцатипятилетний юноша старше шестидесятилетнего старика?!

А когда асы начинают рассказывать о своих обычаях, начинают объяснять, почему это двадцатипятилетний юноша старше шестидесятилетнего старика, гости сперва слушают не очень внимательно, лишь снисходительно кивая головой, но не вникая в суть – говори, мол, говори, хоть тысячу лет говори, но я никогда не поверю в то, что юноша старше старика. Гость пытается слушать внимательно, но все равно ничего не понимает и вновь удивляется – удивляется тому, что у асов такие интересные своеобразные понятия о старшинстве.

Разговор идет примерно так. Один из асских мужчин спрашивает: «Один брат может быть старше другого брата на десять лет?» Гость отвечает: «Может». Ас: «А на двадцать лет?» Гость: «Может». Ас: «А на двадцать пять-тридцать лет?» Гость, немного подумав: «И так может быть». Ас: «Теперь посмотри – в то время, когда родился младший брат, у его тридцатилетнего старшего брата мог быть двенадцатилетний сын?» Гость: «Мог быть». Ас: «И тогда скажи, кто старше – этот двенадцатилетний мальчик или же брат его отца, который только что родился?» Гость, удивляясь вопросу: «Конечно же, двенадцатилетний мальчик старше новорожденного!» Ас, не менее удивляясь непонятливости гостя: «Да как же он может быть старше своего дяди?! Пусть тебе хоть тысячу лет будет, все равно ведь дядя старше тебя, если ему даже всего лишь один год! Не понимаешь, что ли?» Гость: «Нет, не понимаю! Как годовалый ребенок может быть старше тысячелетнего?!» Ас: «Ну какой же ты непонятливый – он же старше тебя на целое поколение! Как это не понимаешь?!» Тогда гость говорит: «Чтобы ты ни говорил, а двенадцатилетний мальчик все-таки старше только что родившегося ребенка – больше ничего я не хочу знать! Оставим эти разговоры – у меня уже голова болит от ваших обычаев!»

О многих обычаях асов разговоры гостей из соседних племен и хозяев примерно так и заканчиваются. И этот обычай асов – когда мужчина идет с двумя своими сыновьями, то старший сын идет слева, а младший справа от отца – вызывает недоумение у пришлых гостей. Отец, оказывая старшему сыну, как и положено, большее уважение, должен позволить ему идти справа от себя, а младший пусть идет слева от отца, это, мол, менее почетное место – так, говорят гости, должно быть. А асы с этим не согласны и так объясняют смысл своего обычая: «Кто здесь главный, о чьем достоинстве следует думать сперва? Конечно, главный человек здесь – отец, вот о его чести и достоинстве и надо прежде всего думать! Теперь так – скажем, чтобы исполнить поручение отца, кто-то из сыновей должен отлучиться. По асским обычаям, если они могут исполнить, то поручения всегда даются младшим. Теперь внимание – младший сын уходит. В каком положении остаются отец и старший сын? Если они шли по асскому обычаю, то у оставшегося сына отец оказывается справа, как того и требует этикет любого нормального народа! А если иначе – то сын оказывается справа от отца! Тогда сын, чтобы поправить положение, должен перебежать на другую сторону отца».

Тогда иные гости, не желая так быстро признавать продуманность и логичность асского обычая, говорят, а что, мол, случится, если, когда уйдет младший, старший перейдет на другую сторону отца? На это асы говорят: «Нет, нельзя! К чему такая суета в дороге? Пусть младший уходит по делам, а отец и старший сын должны продолжать идти, как и шли – спокойно, без суеты».

Гости из далека еще очень удивляются, когда асские женщины, и даже в возрасте уже женщины, а не только молодицы, встают, когда их приветствуют даже мальчишки. А когда их спрашивают, почему же они оказывают еще совсем ребенку такие царские почести, разве асские обычаи не говорят: «Пусть младший уважает старшего, слушается его!», они отвечают просто: «Он же мужчина!»

У асского народа есть еще много других обычаев, норм жизни и поведения, которые не очень понятны пришлым людям. Одной из таких норм в общественной жизни асов является то, что они делят роды свои на старшие и младшие, то есть на роды уважаемые и на роды обычные. Старшие роды считаются коренными в этом эле, а младшие – ответвлениями, образовавшимися впоследствии. И даже среди младших родов существует разделение на более старших молодых и на совсем молодых, которые образовались всего-то, быть может, в прошлом году!

Старшие или коренные роды – это те роды, на которые был разделен разросшийися в течение семи поколений род, основавший эль. Старшие роды, естетственно, пользуются особым уважением среди всех остальных родов эля. Но и среди старших родов есть старшие и младшие: род, который ведет свое начало от старшего сына основателя эля – это наиболее почетный старший род. В нижней ступени старших родов находится род, который идет от младшего сына основателя эля.

Таким образом, в жизни асского народа понятия «старший», «младший» имеют основополагающее значение, начиная с семьи и кончая тайфами и даже целыми народами, живущими в своих гнездовьях.

У родоначальника – у земного Большого Отца асского народа Танг-Эри-Тая было три сына – Кек-батыр, Сары-Батыр и Кара-Батыр. Опять улетая к себе на Небо, Танг-Эри-Тай самые святые земли в своих владениях – родину народа ас – Каф-Ас-Ую дал в качестве журта своему старшему сыну Кек-Батыру. Вот поэтому-то, потому что Кек-Батыр и является старшим среди трех братьев, то и народ его земель – таулу-халк – считается самым старшим, самым уважаемым среди асских народов, а Каф-Ас-Уя – отчим очагом всего асского народа. Среднему из братьев – Сары-Батыру для устройства своего журта – гнездовья были даны земли по берегам полноводной Арак-сай –  это Сарыбатыр-Уя. Таким образом, самым младшим из асских народов является народ журта Кара-Батыра – аланы, народ Алан-Ас-Уи. И, если говорить правду, то и таулу, и сарыбатыр, встретившись с аланом, могут говорить с ним и не сходя с коня – ведь они считаются старшими братьями аланов. Только аланам не очень-то нравится, когда им об этом говорят.

И народ самой Алан-Ас-Уи точно так же делится: Абай-тайфа – это журт старшего сына Кара-Батыра – Абая, а потому эта тайфа старшая среди остальных и более уважаемая. После Абая шел Айдабол, потом – Тклфар, после Тулфара – Берю, и самым младшим из сыновей Кара-Батыра был Аккуш. Среди элей тайфы наблюдается то же самой – смотря по тому, сколько женатых сыновей было у батыра-родоначальника тайфы. У Абай-батыра таких сыновей было шесть: Кек-Батыр, Батыр-Бий, Кожак[147]-Ас, Темир-Кан, Мамай и Танг-Берди. Старшим среди братьев был Кек-Батыр и отчий журт, сохраняя имя основателя тайфы, стал его элем – Абай-элем. Разросшийся журт Батыр-Бия стал Батырбий-элем, журт Кожак-Аса – Кожак-элем, журт Темир-Кана – Темиркан-элем, журт Мамая – Мамай-элем. Вот эти эли и являются в Абай-тайфе коренными – старшими элями. Остальные эли – это младшие эли, образовавшиеся впоследствии, когда из эля, где уже было слишком много родов, отделялись несколько молодых родов и образовывали новый эль. Раньше на ханские советы ездили лишь бийи старших элей, биев младших элей на ханские советы даже и не приглашали – такая была между ними разница. Хотя некоторые бийи старших элей и не одобряли этого, лишь Огурлу-хан стал приглашать на ханский совет и биев младших элей. Тогда так надо было – чтобы укрепить сплоченность, единство всего алано-асского народа, да и для достижения других целей, которые ставил перед собой Огурлу-хан.

В время этой службы все бийи, которые до конца остались верными Акылбаю, были биями младших элей. Вот поэтому-то и промолчали бийи старших элей во время ханского совета, когда Темир-Зан-хан в жесткой форме обвинил биев этих элей за участие в смуте и посчитал даже необходимым лишить их роды бийской власти – пусть,- пусть, мол, поступает с биями младших элей как хочет, лишь бы не трогал их, биев старших элей. Они, бийи старших элей, были уверены в том, что хан не станет играть их судьбами и жизнями, словно кошка с мышками, как он это делал с биями младших элей – ведь они, бийи старших элей, не настолько глупы, чтобы встать поперек пути Великого хана.

Сейчас, видно, они были правы – Темир-Зан-хану и в голову не приходила мысль о том, что хоть когда-нибудь он станет лишать одного из них бийской власти. Но в то же время удивительно, что они не подумали о другом – о том, что, если лишение рода бийской власти ханом за какие-то провинности станет обычаем, то палка этого обычая, если понадобится хану, вполне может пройтись и по спине любого из них, биев старших элей.

Как бы там ни было, но родовые старейшины элей, бывших на стороне Акылбая, а теперь покорных и со страхом ожидавших ханской мести, послушно избрали биями тех, кого хотели хан, сопровождающие его Сабыр-Зан и бийи старших элей. Конечно же, перед тем как сказать совету эля, что я хочу, мол, видеть вашим бием вот этого человека, Темир-зан-хан советовался со старейшинами старших родов эля – ведь новым бием должен быть человек, которого уважает народ. Таким образом, Эдильбий-эль стал Джанибек-элем, бием стал Батыр-Ас из рода Джаниебек. Эли Эмен, Зууш, Ортабай, Карабий, Байбатыр теперь стали элями Сакман[148], Коухар, Каратай, Зугутур, Мусук.

За исключением Абая из Мусуковых и Алан-Батыра из Каратаевых, все новые бийи были зрелыми и опытными мужами, такими же как и Батыр-Ас из рода Джанибек. А Абай и Алан-Батыр были еще молоды – Абаю было двадцать два года, а Алан-Батыру – всего восемнадцать. Как только Темир-Зан-хан услышал его имя – Алан-Батыр, увидел его самого – белолицого, голубоглазого, сразу же решил, что бием будет он. И за то, что носил имя бедного Алан-Батыра, и за то, что был так на него похож.

Темир-Зан-хан и сопровождавшие его бийи и джигиты вернулись в ханский журт через неделю. А здесь их уже ждал сын хана Айдабол-тайфы Алтынбай с двумя тысячами джигитов.

– Почему Ас-Батыр-хан сам не приехал – приболел что ли? – спросил Сабыр-Зан после приветствий.

– Нет, не приболел, – будто бы не очень охотно ответил Алтынбай, и Сабыр-Зан, заметив это, не стал далее расспрашивать.

Лишь потом, когда в шатре остались только Темир-Зан-хан и близкие к нему люди, подробно рассказал обо всем Алтынбай. Ас-Батыр-хан, оказалось, остановился на том мнении, что раз Большой совет признал каждую тайфу отдельным ханством, тогда в случае смерти или каких-либо междоусобиц в какой-либо тайфе другая тайфа, согласно обычаю, не имеет право вмешиваться.

– Сколько бя и ни старался, не смог переубедить отца, – рассказывал Алтынбай. – Говорил, что вся эта смута из-за того, что Акылбай позарился на ханскую тахту, что Алан-Ас-Уя не должна оставаться вот так – раздробленной, Каплан-хан ведь очень быстро приходил, мол, к тебе на помощь, когда ты нуждался, а если ты сегодня не поможешь его сыну – тебе не будет стыдно перед людьми? Но все без толку. «Тогда Алан-Ас-Уя была единым ханством, Великий хан обязан был приходить на помощь любой тайфе, которая нуждалась в ней. А сейчас обычай не позволяет мне вмешиваться в усобицы внутри другой тайфы – как это ты не понимаешь?» – так он мне отвечал. Потом, когда окончательно понял, что отец ничего делать не собирается, я сказал своим близким друзьям – биям и тысячникам – так, мол, и так, соберите поскорее сколько можете джигитоа. Все это я делал в тайне от отца, спешил, поэтому не смог собрать больше – вот, только две тысячи джигитов я привел, – так закончил свой рассказ Алтынбай.

Ни Ас-Уя-Зан, ни Сабыр-Зан, ни Тенгиз-бий, ни Атлы никогда бы и не подумали, что Ас-Батыр-хан так поступит. Они, и в особенности Темир-Зан-хан сам, нисколько не сомневались в том, что Ас-Батыр-хан, как только прослышит о том, что есть хоть малейшая угроза семье Капалан-хана, тотчас же соберет всех своих джигитов и прийдет на помощь. А ты…

Ас-Уя-Зан побледнела – от обиды о недоумения. Тенгиз-бий притих. Атлы с чего-то раза два сунулся туда-сюда, но потом тоже застыл на месте. Темир-Зан-хану было до того обидно, как будто кто-то из самых любимых им людей оскорбил и дал ему пощечину, что еле сдержал слезы; он тоже не находил себе места. Сабыр-Зан молчал-молчал, поглядывая то на Ас-Уя-Зан, то на Темир-Зан-хана, потом странно улыбнулся и сказал, обернувшись к Алтынбаю:

– А не разыгрываешь ли ты нас, Джигит? С первыми собравшимися джигитами отправил тебя, наверное, а сам с основной группой своего войска выступит попозже, а ?

Алтынбай, ничего не говоря, грустно взглянул на Сабыр-Зана. Потом, не выдержав тяжести наступившей тишины, горячо сказал, обращаясь к Темир-Зан-хану:

– Я с собой привел не две тысячи, а пять тысяч джигитов-воинов – поверьте мне! Вы убедитесь в этом, когда вступим в битву!

– Я тебе верю! – сказал Великий хан, а сам, наверное, больше был рад тому, что голос его не дрогнул, а не тому, в чем его уверял Алтынбай…

В тот же вечер из ханского урта в бийские журты ускакали гонцы – они отправились передать биям, чтобы те немедля выехали на ханский совет…

Такого короткого ханского совета наверняка никогда не было.

Теир-Зан-хан только сказал:

– Ровно через неделю, собрав всех своих воинов-джигитов, прибудьте сюда. На следующий же день выступаем и через два дня мы уже будем в Каратай-эле из журта Алан-Батыр-бия. Отдохнув один день, выступаем и переходим в Тулфар-тайфу. Алано-асский народ должен жить в единстве. Если все пять тайф так и останутся торчать в разные стороны, в нужное время они не смогут быстро сомкнуться в один кулак. А если народ не в крепком единстве, как пять пальцев в сжатом кулаке, дела его не пойдут на лад. Если мы не желаем беды своему народу, то должны Алан-Ас-Ую сделать единым ханством. Поняли? Кто-нибудь против?

Не нашлось никого, кто бы не понял или же был бы против. А потому, не теряя зря времени, бийи тот час же поскакали обратно в свои эли – хан дал им не очень-то большой срок для сбора джигитов, надо было спешить…

В сказанное время Темир-Зан-хан со своим войском уже был в Каратай-эле у журта Алан-Батыр-бия. Под его рукой, считая и джигитов Алтынбая, было около десяти тысяч воинов. В журтах тайфы, по сути, никто не остался, кто мог бы носить оружие, если не считать жалчы и кулов. В битве с Акылбаем большинство джигитов эля погибли, народ в большом горе, испытывает неимоверные трудности, пусть хоть придет в себя, встанет на ноги – так сказал Темир-Зан-хан и не собирался брать с собой ни одного джигита с Тангберди-эля. Но Алан-Зигит заявил, что он не может, как женщина, оставаться в своем шатре, когда все мужчины тайфы отправляются воевать с врагами Великого хана и святой синестепной Алан-Ас-Уи, и тоже пошел со всеми, собрав со своего разоренного эля двести джигитов.

Темир-Зан-хан пришел к журту Алан-Батыр-бия к вечеру, и джигиты еще засветло успели приготовиться к ночлегу, расположившись вокруг журта группами по элям и родам. Тысячники выставили караульных, чтобы ни одна живая душа не прошла в сторону Тулфар-тайфы – будет лучше, если Кара-Заш-хан узнает как можно позже о том, что Великий хан со своим войском приблизился к его владениям. Разжигать костры вне журта также не разрешалось. После всего этого, и Темир-Зан-хан, и бийи, и тысячники спокойно вздохнули, уверенные в том, что за ночь и они сами, и воины хорошо отдохнут, и утром можно будет выступать на Тулфар-тайфу со свежими силами.

Но в полночь случилось непредвиденное – сперва снаружи раздались какие-то разухаристые голоса, шум, а потом один из ханских джигитов, стоявший перед входом в ханский шатер, откинув полог шатра и, нисколько не заботясь размышлениями о том, что хан и его негеры, возможно, спят, и что он поставлен именно для того, чтобы охранять сон хана, а не наоборот, чуть ли не закричал:

– Сюйюнчюлюк! Сюйюнчюлюк! Хорошие новости!

– Что за шум? Что за крики? – спросили недовольно кочевавшие с ханом бийи, только что перед этим задремавшие, но разбуженные и поднятые на ноги шумом и гамом.

– Батыр-Заш-бий из рода Залимхан перешел на нашу сторону! С тысячью джигитами! – сообщил радостно джигит, вовсе и не думая умерить свой громоподобный голос. – Сюйюнчюлюк, Темир-Зан-хан!

– Ди не ори ты, чтоб в твой журт не приходила эмина! – зашипел на джигита Тенгиз-бий. – Хан спит! Сейчас мы выйдем.

Джигит опустил полог шатра. Кое-как набросав на себя одежду, бийи, кочевавшие в ханском шатре – Тенгиз-бий, Кара-Батыр-бий и Ас-Зигит-бий вышли наружу. Ночь была лунная, и они увидели группу людей, беседующих у шатра Атлы, радостные голоса их звенели в ядреном воздухе ночи. Среди их бийи сразу же узнали Батыр-Заш-бия из рода Залимхан – барабанный голос его перекрывал любые звуки, да и сам он выглядел как бычок, оказавшийся среди ягнят – настолько он был рослым.

Заметив, что из ханского шатра вышли люди и идут к ним, Батыр-Заш-бий и его собеседники прекратили разговоры и стали дожидаться.

– Приезжай здоровым, Каплан-бий! И что это ты поднял шум-гам среди ночи? – радушно приветствовали Каплан-бия Тенгиз-бий и его негеры.

– Это вы – Абай-тайфа поднимаете и шум, и гам. А я пришел просто так, спросить – чего это вы расшумелись? А если вдруг вам помощь нужна будет – так я с собой привел немного джигитов. Вам нужны негеры?

– Лучше верных негеров на этом свете ничего нет, джигит! Если обещаете быть надежными негерами – приходите! Клянусь Святым Синим Небом над нами, мы очень даже рады! – сказал Тенгиз-бий.

– Ты меня извини, Тенгиз-бий, что я так говорю – но Залимхановы не такие люди, которые предают своих негеров.

– Это замечательно! Это хорошо! – сказал Тенгиз-бий. – Пошли в шатер Атлы, расскажи как следует, что там у вас случилось.

Все бийи и тысячники, что были здесь, зашли в шатер Атлы, джигиты зажгли несколько масляных светильников, стало довольно светло.

– Ты не обижайся, что Темир-Зан-хан сам не вышел сейчас к тебе – он только что уснул, и мы не стали будить его. Пусть новый день у него начнется с хорошей новости, – сказал Тенгиз-бий. – Ну, расскажи – как это ты сумел вырваться из когтей Кара-Заш-хана, как добрался до нас, что думает делать Кара-Заш-хан, что он знает о нас?

– Да, Кара-Заш-хан-то думал сделать многое, да вот, кажется мне, Акылбай все испортил. Сперва Кара-Заш-хан хотел посадить на ханскую тахту в Абай-тайфе Акылбая, а потом собирался, как мне кажется, опять объединить Алан-Ас-Ую, конечно же, зажав ее в своем кулаке.

– Что ты говоришь! Но ведь и Акылбая…

– Акылбай хотел сам забраться на ханскую тахту без помощи своего тестя, поспешил, и все мечты Кара-Заш-хана рузнули. Прежде чем открыто подниматься против Великого хана, ему следовало бы посоветоваться со своим тестем, да попросить у него помощь. Тогда бы у них, наверное, и получилось бы. А так, решил ни перед кем не быть в долгу, подумал, что этого мальчишку Темир-Зана сам играючи одолеет – и вот, пожалуйста…

– Погоди, погоди! Выходит, что Кара-Заш-хан и не знал о намерениях Акылбая?

– О намерениях-то знал, и даже очень давно, да вот о том, что он уже начинает лезть на ханскую тахту – об этом Акылбай Кара-Заш-хана даже и не известил, я думаю. А то разве он спокойно сидел бы у себя в журте в то время, когда вы отсекали голову его зятю? Или привязывали к хвосту коня его дочь? Лишь позавчера он узнал про все, старается с тех пор, джигитов собрает. А вы, наверное, думаете, что Кара-Заш-хан не встретит вас как подобает – не беспокойтесь, и после моего ухода у него под рукой оставалось еще десять тысяч воинов, – сообщил Батыр-Заш-бий. – А вас сколько?

– Не бойся – нас тоже немало! – сказал Тенгиз-бий. – А теперь и ты на нашей стороне – мы сильнее его! – сказал Тенгиз-бий. – Выступаем завтра, а сейчас уже поздно – и сам отдохни, и джигитам своим дай отдохнуть. Ты сильно нас обрадовал – да обрадует тебя сам Великий Танг-Эри!..

Спрошные черные тучи, придавившие землю в последние дни, видно, поднялись ночью, – когда вместе с рассветом встали и люди, то увидели, что черные тучи поднялись и стали темно-серыми облаками, а в разрывах между ними кое-где виднелись чистые темно-синие поляны неба. Уступая дорогу встающему Святому Солнцу, облака, толкаясь, отступили в разные стороны, и восточная окраина неба быстро светлела.

Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зан, Великий хан Алан-Ас-Уи Темир-Зан из рода Абай, бийи и тысячники, чистые и одетые, стояли в ряд лицом к востоку и были готовы приветствовать и высказать добрые пожелания Большому Небесному Отцу. А вместе с ними тысячи и тысячи джигитов.

В повседневной своей жизни ас приветствует Великого Танг-Эри и обращается к нему со своими просьбами тогда, когда и увидит Его – обычая, который обязывал бы человека вставать вместе с Небесным Отцом, чтобы приветствовать Его, нет. Но сегодня, когда, возможно, в жизни алано-асского народа произойдет важнейшее событие, все они – и Темир-Зан-хан, и бийи, и бывалые воины, и молодые восемнадцатилетние джигиты, впервые в своей жизни отправившиеся в поход, знали – сегодня следует приветствовать Небесного Отца именно в то время, когда Он начнет вставать, тогда же и просьбы свои высказать и добрые пожелания. Почему – никто, видно, и не сможет объяснить, но все уверены – Небесному Отцу более приятно будет услышать добрые пожелания от своих детей, живущих на Земле, именно в начале дня, когда Он только-то встал, да и на их просьбы в это время отнесется более благосклонно.

Озаряя и Землю, и Небо, показалось Святое Солнце – встал Небесный Отец! И в тот же миг и Сабыр-Зан, и Темир-Зан-хан, и бийи, а вместе с ними тысячи и тысячи джигитов протянули поднятые руки к своему Большому Небесному Отцу – к Святому Солнцу.

– Да будет светлым и просторным Святое Синее Небо, место, где ты живешь, наш Большой Отец – Святое Солнце! – сильный звонкий голос Сабыр-Зана слегка дрожал от волнения. – Нашей Великой и Красивой Большой Матери – Святой Луне и всем нашим Святым братьям и сестрам, живущим на просторах прекрасного Синего Неба, передай от нас, пожалуйста, привет и добрые пожелания!

О, Святое Солнце! Благодаря твоему отцовскому теплу, твоей заботе мы, твои дети на Земле, имеем все возможности жить в радости и в достатке. Исполняя твое поручение, Святой Афсанты расселил на земле несметное количество и прирученных, и диких зверей, а Святая Дам-Этдир, напоив землю влагой, вырастила траву и деревья. Мы ни в чем не нуждаемся, Святой Солнце, мы благодарим Тебя!

Но одно печалит нас, и поэтому просим тебя, Святое Солнце, – помоги нам! И откуда они взялись, нам невдомек, но в нашу кровь и плоть проникли опасные яды, которые называются зависть и злоба, – и они безобразят наши прекрасные души и лица, которые были у нас раньше. Об этом стыдно говорить, но мы, твои дети, уже начинаем недолюбливать и даже ненавидеть друг друга! Многие из нас уже не считают друг друга братьями и сестрами, а считают заклятыми врагами! Мы начали убивать друг друга!

Если ты не поможешь нам, Святой Солнце, то в скором времени из твоего семени на Земле никого не останется – мы истребим друг друга! Кому же тогда нужны будут и Святая Мать-Земля, и звери, и травы-растения на ней? Если нас не станет, кто же с радостью и любовью будет смотреть в Святой Синее Небо и на Твой Светлый лик?

Помоги, Святой Солнце, помоги пока не поздно! Убери из нашей крови и плоти эту грязь – зависть и злобу! Сорви и выброси прочь эту черную проклятую сеть с наших глаз – пусть братья и сестры с любовью взглянут друг на друга! Сделай так, чтоб мы все сумели пойти по Дороге Справедливости, указанной Тобой!

Ты создал нас красивыми и душой, и телом – так дай же нам, просим, хоть немного ума! Дай – если не хочешь, чтоб Твои дети стали дикими зверями, если хочешь, чтоб они остались людьми!

Дай силу и волю – детям своим, оставшимися чистыми душой и телом! Помешай тем, кто стал на неправедную дорогу, у него кровь грязна и сердце черно!

И только услышал эти слова Сабыр-Зан, Святое Солнце в этот же миг закрыло свой лик густым облаком – он, наверное, не хотел, чтобы дети видели, как его расстроила эта печальная весть.

– Да поможет вам Великий Танг-Эри! Приступайте к своему делу! – сказал сабыр-Зан и в глубокой задумчивости пошел к шатру.

Впервые войско Темир-Зан-хана, построенное колоннами по элям и родам, выступило. Впереди ехали сам молодой хан, Сабыр-Зан, Алтынбай и бийи. Каждую колонну возглавлял тысячник эля, родовую группу воинов – старейшина рода, если он молод, или же сотник рода, если старейшина в вощрасте и остался в журте. Впереди ханские джигиты несут на длинных древках знамена Алан-Ас-Уи и Абай-тайфы. Солнце не прошло еще и четверти своего небесного дневного пути, а Темир-Зан-хан со своими джигитами перешел речушку Ак-сай и вступил в пределы Тулфар-тайфы. По велению Великого хана в трех-четырех бросках впереди войска шли дозорные, которые убирали в сторону с пути продвижения войска табуны лошадей, стада коров и отары овец, а если впереди оказывался журт, дозорные вели войско в обход. Все это делалось для того, чтобы не тревожить мирных жителей.

И вот наконец вдали на горизонте дозорные заметили черную нить – это, несомненно, должно быть войска Тулфар-тайфы. Дозор остановился и отправил гонца назад к Великому хану с этой вестью. Прошло не так уж много времени, и сюда подошло все войско. За это время «тулфары» тоже прошли, видно, какой-то путь – теперь-то стало ясно, что впереди войско: уже можно было отличить щербатость верхней стороны черной, уже потолстевшей полосы. Но потом джигиты отметили, что полоса больше вроде бы не расширяется, по-прежнему невозможно отличить отдельных всадников. Видно, Кара-Заш-хан выбрал подходящее место для битвы и остановился.

До противника еще было, наверное, три-четыре броска. Темир-Зан-хан велел двигаться вперед. Между войсками, намеривающимися сразиться, обычно остается пространство, равное одному броску. Темир-Зан-хан остановил своих джигитов, когда примерно и подошли на такое расстояние.

– Кто его знает, может, попытаемся, сходим? – сказал Сабыр-Зан.

– Будет ли польза? – спросил Темир-Зан-хан. – Рьяно поддерживал Акылбая, натравливал его, как вы и сами знаете, Кара-Заш-хан – и вы думаете, что он после ваших слов тут же раскается в том, что делал до сих пор, и сразу же исправится?

– Перед Великим Танг-Эри, перед бедным нашим народом мы обязаны сделать все, что в наших силах, чтобы остановить кровопролитие и спасти наших джигитов от смерти! – сказал Сабыр-Зан-хан. – Не удерживай нас, Великий хан!

– Я вас не удерживаю, Сабыр-Зан, – сказал Великий хан. – Просто, Кара-Заш-хан не тот человек, которому можно доверять – я боюсь, что он может совершить какую угодно подлость.

– Но если он дошел уже и до того, чтобы и с послами что-то сделать – пусть делает что хочет, пусть увидит народ его собачье нутро!

– Не удерживай нас, Великий хан! – попросил и Тенгиз-бий.

– Хо – пусть будет по-вашему! Идите – да поможет вам Синее Святое Небо! – напутствовал Великий хан послов, не решаясь отказать старшим и столь высоко уважаемым людям.

Белый цвет – символ чистоты и открытости, а во время войны – и символ мира, и воли к согласию. Взяв в руки белый флажок, Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зан из рода Коркмаз вместе с Тенгиз-бием из рода Батырбий направились в сторону войска Кара-Заш-хана.

И сам Кара-Заш-хан, и бывшие вместе с ним здесь бийи Тулфар-тайфы, да и тысячи воинов с удивлением всматривались в этих всадников с белым флажком в руках, которые приближались к ним: никто до сих пор никогда не видел, чтобы асы посылали друг к другу послов с белым флагом – такое делается лишь когда идет война с иноземными врагами. Пусть сохранит от этого Святое Синее Небо, но если асы начали войну друг с другом, то война эта будет более ожесточенной, чем с любым другим врагом, пришедшим извне – она будет вестись со всей яростью заклятых врагов и до победного конца! Да и никогда не занимаются вот такой чепухой, раз вышли на битву – переговорами там, да и разными несбыточными надеждами мирно решить спорное дело. Собрались, сошлись, набрасываются с ходу друг на друга и – еуа джигиты! – руби и коли, режь и топчи друг друга, пока никого не останется! Вот поэтому-то и смотрели с удивлением Кара-Заш-хан и его воины на приближавшихся всадников с белым флагом, смеялись и перебрасывались шутливыми замечаниями в их адрес.

– Если не хочет войны, тогда почему же с таким количеством войск сунулся на нашу землю – голова его отца, кажется, не здесь оставалась? – зло сказал Кара-Заш-хан, недовольный этими действиями Темир-Зан-хана после всего, что произошло. – Человек, желающий мира, разве так делает – совершает всякие жестокости и убийства, что никто не может простить, а потом говорит – давай помиримся! Оказывается, можно все, если у человека нет совести!..

– Один из них, кажется, Сабыр-Зан, – сказал один из биев.

Больше ничего не говоря, стали ждать послов.

Кара-Заш-хан и бийи, которые были вместе с ним, находились на вершине холма, поэтому, как и все, Сабыр-зан и Тенгиз-бий тоже у подножия сошли с коней и поднялись наверх.

– Да будет светлым ваш день! И будет долгой жизнь ваша! – приветствовал Сабыр-Зан Кара-Заш-хана и его свиту.

Кара-Заш-хан криво усмехнулся.

– А этих джигитов, Сабыр-Зан, привели для того, чтобы день наш сделать светлым, да и жизнь нашу долгой сделать – так что ли? – ехидно, и как-то даже с удовольствием что нашелся, спросил вместо приветствия.

– Они тоже не чужие люди – сыновья нашего же народа, Кара-Заш-хан, – отвечал Сабыр-Зан. – Только вы – ханы и бийи – успокойтесь и образумтесь, а по вине этих джигитов, будь уверен, и стебелек не переломится!

– Сабыр-Зан, я знаю кто ты такой, и тебя знаю, Тенгиз-бий, – сказал Кара-Заш-хан. – Откровенно говоря, Сабыр-Зан, – это удивительно, что ты пришел вместе с войском: что, Великий Танг-Эри считает людей Абай-тайфы за своих кровных детей, а людей Тулфар-тайфы – за чужих, приемных детей. Или же ты не Святой слуга Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе, а Святой слуга Темир-Зан-хана? – Здесь хан нехорошо улыбнулся и зло спросил: – Короче, по какому делу пришли, что вам надо?

– Нет, Кара-Заш-хан, – отвечал невозмутимо Сабыр-Зан, – Великий Танг-Эри одинаково любит всех своих детей – и тех, кто живет в Абай-тайфе, и тех, кто живет в Тулфар-тайфе, и тех, кто живет и в других тайфах, и в других гнездовьях. И я пришел к тебе не как посол Темир-Зан-хана, а как посол Великого Танг-Эри – раз я его слуга, то и буду тебя просить его именем…

– И что же ты хочешь просить?

– Мы все дети Святого Солнца – не надо воевать, убивать друг друга, не надо терзать и мучить наш бедный народ, не причиняйте такими делами сердечную боль и Великому Танг-Эри, и Святой Сат-Алай! Вот это я прошу, Кара-Заш-хан!

– Удивительно получается! – ехидно воскликнул Кара-Заш-хан. – Собрав огромное войско, с огнем и мечом на нашу землю вторгаетесь вы и вы же говорите – давайте не будем воевать, давайте не будем убивать друг друга! Я вас не понимаю. Или же эти джигиты не воины, не воевать пришли, а просто юноши, на свадьбу приехали, петь и танцевать будут? – Кара-Заш-хан, видно, был уже уверен, что в словесном поединке он начал теснить самого хваленого Сабыр-Зана – голос его зазвучал уверенно и поучительно, как у взрослого мужчины, упрекающего млаьчишку за озорство. Подумав так, забеспокоился и Тенгиз-бий.

– И ты сам, Кара-Заш-хан, прекрасно знаешь, с чего это началась вся эта смута, – начал спокойно Сабыр-Зан, как бы старательно отделывая каждое слово, наполняя его особым содержанием. – Акылбай был твоим зятем, он бы прислушался к твоему совету – ты хоть малость постарался, чтобы удержать его, не пустить по неправильному пути? Наверное, нет, не старался – иначе как он мог так безоглядно совершить такое злорадство…

– А разве не Ас-Уя-Зан и Темир-зан совершили злодейство! – закричал, не выдерживая далее, Кара-Заш-хан, и рука его поневоле сама потянулась к мечу.

– Хищника, что подкрадывается к его детям всяк, кто может – обитающий на земле и на небе, человек и зверь! – не выдержав, повысил голос и Сабыр-зан. – Таков закон природы! А они, – Сабыр-Зан повел рукой в сторону джигитов Темир-Зан-хана, – ты прав, не мирные юноши, прискакавшие на свадьбу, а воины-джигиты. Воины-джигиты Темир-Зан-хана, Великого хана Алан-Ас-Уи! Темир-Зан-хан не хочет, чтобы раздробились и исчезли с лица земли и Алан-Ас-Уя, и наш народ! А некоторые тайфные ханы, бийи, как ты, почему-то хотят разорвать на клочья Алан-Ас-Ую, распылить наш народ, хотят, чтобы аланы, как и раньше, убивали друг друга, грызли сами же свои глотки!

Почему вы этого хотите? Что вы найдете такого, что вам даже не жалко собственного народа – вы готовы и его уничтожить!..

– Хватит, Сабыр-Зан! – закричал Кара-заш-хан, глаза его налились кровью. – Не то я за себя не ручаюсь! Если б ты не был Святым слугой Великого Танг-Эри…

– Если б я не был Святым слугой Великого Танг-Эри, я к тебе не стал бы и приходить! – сказал Сабыр-Зан. – Но я слуга Великого Танг-Эри, потому и пришел – это мой долг! И прошу, Кара-Заш-хан – именем Святого Солнца, честью и достоинством Великого Танг-Эри – остуди свою кровь, соберись с умом и не допусти того, чтобы вот эти джигиты, подобные стройным соснам, поубивали друг друга! Не будь чрезмерно гордым – подчинись обычаям народным и Великому хану! И ты, хоть и хан, сын народа – подумай хоть немного о своем народе! Став врагом Великого хана, ты ничего не найдешь – неужели это непонятно? Если и не сегодня, так завтра он тебя согнет – поверь в это! Он уже послал гонцов и в Айдабол-тайфу, и в Берю-тайфу – сегодня-завтра и Кек-Батыр-хан, и Ас-Батыр-хан будут уже здесь. Что тогда ты будешь делать? Не горячись, остановись – а не то потом горько пожалеешь! Что нашел бедный Акылбай, став врагом Великого хана?

– Значит, ты пришел сюда припугнуть меня! Так что ли? – закричал Кара-Заш-хан. – Так знай – я никого не боюсь! И дальше меня не зли, Сабыр-зан – скажи спасибо, что отпускаю живым, и уходи отсюда! Да возблагодари Великого Танг-Эри – как-никак, но ты считаешься его слугой, а не то…

– Хорошо – мы уйдем! – сказал Сабыр-зан, гордо вскинув голову. – Прав, наверное, Темир-Зан-хан – пока живы такие, как ты легкомысленные ханы и бийи, мира на нашей земле не будет!

Кара-Заш-хан выхватил меч, но бийи, навалившись со всех сторон, удержали его. Сабыр-зан некоторое время с печальным взглядом смотрел на всю эту суматоху, как будто он к тому не имел никакого отношения, потом, не говоря ни слова, стал спускаться с холма…

– Ну что – удалось вам образумить Кара-Заш-хана? – спросил с усмешкой Батыр-Заш-бий, когда, наконец, Сабыр-Зан с Тенгиз-бием вернулись обратно.

– Как мы могли его образумить, если у него и вовсе ума нет? – с печалью в голосе ответил Сабыр-Зан.

 

 

XV

 

– Говорить с Кара-Заш-ханом бесполезно – это и так было ясно, – сказал Батыр-Заш-бий. – Если позволишь, Великий хан, я хотел бы обратиться к биям и воинам Тулфар-тайфы. Скажу им, – стоит ли, мол, из-за одного дурака накликивать столько беды и на свои головы, и на голову бедного народа нашего? Уходите, мол, к своим журтам, не становитесь против Великого хана. К тому же, если говорить правду, – они ведь тоже твои воины. И сколько воинов падет в этой битве, и твоя сила ослабнет на столько же воинов. Разве не так? Клянусь – так! В это проклятое время усобиц ты, Великий хан, должен делать все, чтобы джигитов погибло как можно меньше. Клянусь – это так! Разреши, Великий хан!

– Батыр-Заш-бий совершенно прав! – сказал и Тенгиз-бий. Рассердившись на Кара-Заш-хана-дурака, не следует горячиться и принимать поспешные решения. Пусть говорит, кто его знает – может кое-кто и образумится?

– Хорошо! – согласился Великий хан. – Посмотрим и так. Иди, Татыр-Заш-бий! Да помогут тебе Небесные Святые!

Батыр-Заш-бий тронул своего огромного белокопытного карего жеребца и направился в сторону джигитов Кара-Заш-хана. Когда он приблизился настолько, чтобы те услышали его слова, «тулфары» узнали его, стали кричать, свистеть.

– Эй, трус!

– Что – Темир-Зан-хан прогнал тебя?

– Ты вышел на богатырскую схватку[149] Тогда я иду!

– Эй-хей, аланские молодцы-джигиты и благородные бийи! закричал Батыр-Заш-бий! – сильным голосом. – Вы с кем вышли воевать-то? Не ошибитесь, не дайте обмануть себя сумасшедшему Кара-Заш-хану! Зачем нам убивать друг друга? Не будьте глупцами возвращайтесь в свои журты! Бийи – вы отцы народв! Берегите своих джигитов – возьмите их с собой и уходите в журты свои! Или же переходите на сторону Великого хана!

В первое время, когда говорил Батыр-Заш-бий, джигиты-«тулфары» ничего не делали, просто слушали его, но, видно, бийи накричали на джигитов, – в сторону Батыр-Заш-бия полетели стрелы. А в то время, когда он крикнул: «Переходите в сторону Великого хана!» с подножия холма к Батыр-Заш-бию поскакали группы всадников в десять-двенадцать человек. Кара-Заш-хан, конечно, послал ханских джигитов, чтобы те расправились с непокорным бием.

– Теперь нам нечего ждать! Еуа, джигиты! Алга! – крикнул Темир-Зан-хан, как только увидел, что на Батыр-Заш-бия нападают. – Да поможет вам Великий Танг-Эри!

Как и было определено ранее, в бой ринулись все, за исключением ханских джигитов во главе с Атлы, и джигитов Алтынбая. Атлы и его негеры – это личная охрана Великого хана, а Алтынбай со своими негерами оставлен в запасе.

И вскоре сошлись джигиты с обеих сторон и – началось!

Отчаянное ржание коней, губы которых разрывали резко натягиваемые узды, душераздирающие крики и проклятья раненых джигитов, воинственные кличи живых батыров, звон мечей – все эти звуки битвы вскоре заполонили всю степь, а потом, – видно, на земле им стало мало места – устремились к небу, словно тревожные гонцы, к самому Святому Солнцу – с горькой вестью-упреком: посмотри, мол, до чего ты довел своих сыновей! Но прикрывавшие небо черные тучи поглощали все звуки, не пропускали их. Черные тучи, наверное, враги Святого Солнца – а то почему же они не пропускают тревожную весть о том, что его сыновья убивают друг друга, до него самого? Или почему прикрывают от его взора место беды, не дают увидеть все это самому Солнцу? Знают, наверное, Черные Тучи, что Великое Святое Солнце, если узнает, не позволит своим сыновьям убивать друг друга, остановит их. Знают – поэтому и не пропускают тревожные звуки к небу, и прикрывают степь, где льется нертская кровь асов – кровь детей самого Солнца!

Конечно же, слова мольбы Святого слуги Великого Танг-Эри в Алан-Ас-Уе Сабыр-Зана не смогли бы сдержать и Черные Тучи, и дошли бы они до самого Солнца, но Сабыр-Зан, подавленный оскорбленный и обиженный разговором с Кара-Заш-ханом, сказав, что он не желает видеть того, что вскорости случится, охваченный смятением и печалью, уехал назад – в Абай-тайфу. Опомнится ли он, обратится ли с мольбой напрямую к самому Святому Солнцу?..

А битва продолжалась… Без всякой пощады бились ловкие, змеиностанные асские джигиты, падали они, пронзенные копьями, иссеченные мечами, побитые булавами, к ногам своих коней. И пила земля черная их кровь, пила, но никак не могла напиться. И громко ржали-плакали кони, на находя свободного места, куда ступить ногой от множества мертвых и раненых, лежащих на земле, к тому же совершенно не понимали они, почему это джигиты так сильно натягивают узды, разрывая их губы, и не разрешают им ускакать в ковыльную степь от этого проклятого места.

Да, широка была степь, привольна, необъятен был простор мира, да только вот почему-то лучшие асские джигиты, сгрудившись на этой поляне, избивали и убивали друг друга.

О, Святой Солнце! Как же ты терпишь этот позор – это безумие, почему ты не отхлестаешь, не побьешь своих не в меру расшалившихся детей? А если почему-то сам не хочешь этого делать, пошли Элию – пусть он отхлестает их своей огненной плетью! Уж лучше бы ты сам их всех истребил, чем вот так позволять им резать друг друга! Может хоть тогда понял бы асский народ, что, изменив твоим заветам, стал на неправедный путь? А ты-то сам разве прав, о, Святое Солнце – обидевшись, что многие ослушались тебя, не все, как один, стремятся идти по Пути Справедливости, не уважают друг друга, бросил все еще несмышленных детей своих на произвол судьбы? Даже дикий зверь – волк и тот не бросает детей своих на произвол судьбы, разнимает же их, когда они начинают драться и грызть друг друга! Почему же и ты так не делаешь, Святое Солнце? Или же сердце твое, при виде многих нехороших поступков детей своих, зачерствело и окаменело?..

А битва продолжалась… И два войска, как два батыра, схватившись, 6оролись-катались по степи, то накатываясь сюда, то откатываясь туда, и трудно было определить, кто из них устает, теряет силы, а кто все еще крепко стоит на ногах. Гибли джигиты, пила земля их кровь, и мечи по-прежнему звонко звенели, по-прежнему крепко держали копья и мечи сильные руки. Все смешалось в единый громадный, клокочущий, звенящий, кричащий живой дракон, поедающий самого себя.

Вокруг некоторых известных батыров образовались черные пространства, словно следы откочевавшего журта в зеленой степи, – это почернела земля вокруг них от поверженных врагов. Сегодня, наверное, никто не бьется так яростно, как Батыр-Заш-бий – до того ему было обидно, что джигиты своей же Тулфар-тайфы обозвали его трусом, что злость на них никак не проходила.

Дурачье! Дурачье, что даже не могут разгадать черные замыслы Кара- Запихана! Надо же – сами ведь прекрасно понимают, что хан тайфы неправ, но не осмеливаются пойти против него, а туда же – обвиняют его, Батыр-Заш-бия, в трусости! Кто трус, а кто батыр, будет известно в битве – подходите, раз вы такие смелые!

Так мысленно ругая «тулфаров» встречал и бился с ними Ба-тыр-Заш-бий – как будто вот этот, именно вот этот, что сейчас подскочил к нему, и кричал ему, Батыр-Заш-бию, «трус!» «И он тоже, наверное, орал – иди-ка сюда поближе!» – чуть было не закричал Батыр-Заш-бий, когда увидел молодого сильного батыра, раскидавшего вокруг себя всех своих врагов и оказавшегося вдруг перед ним. Хотя обильный пот, градом катившийся с