Проекты

Магомет КУЧИНАЕВ

ТРЕТИЙ БАТАЛЬОН

 

Старшему брату Омару,

всем землякам,

не вернувшимся с войны, –

                                                                       посвящаю.

 

I

Пшеничное поле в этом году почему-то осталось неубранным, его затоптали люди и звери, исколесили машины, поэтому не так уж и легко пробираться по нему. Пусть и не легко, но молодой муравей с утра уже в двадцатый раз возвращается к своему му­равейнику, а ведь ещё и полдень не настал. Ему нипочём ни трудные дороги, ни то, что пшеничное зерно тяжелее его самого, – молодой муравей доволен хорошей работой, он рад.

Муравей выбрался на Большую дорогу. Стоит перейти её, а там уже  совсем будет нетрудно. Пусть и обросли обочины густой, высокой травой, но это не препятствие для мура­вьев – они, петляя меж зарослей, проложили хорошо утоптанные дорожки. По этим дорожкам надо спуститься вниз, в придорожную канаву, и оттуда подняться вверх – и ты у муравейника. Там, конечно, полным-полно его собратьев – один несет зерно, другой ещё что-нибудь, а третий, доставив на место свой груз, вновь спешит обратно…

Молодой муравей отважно пробирался через густую пыль Боль­шой дороги, высоко подняв драгоценную ношу – пшеничное зерно. Тут и случилась беда. Что-то тёмное, большое-большое придави­ло его в пыль. Свет померк в глазах молодого муравья, он уро­нил зерно…

Когда он очнулся и вновь был способен видеть белый свет, то почувствовал сразу: какой-то отвратительный запах га­ри властвовал над миром. Среди этой противной вони и пыли, еле-еле улавливая приятный запах пшеничного зерна, муравей всё-таки отыскал свой драгоценный груз, взял его и, с большим трудом подняв, направился в сторону муравейника. Долго, очень долго преодолевал он остаток пути, но дошёл…

Уж лучше бы не дошёл – на месте Большого муравейника зи­яла громадная, всё ещё дымящаяся яма-воронка. А на дне ямы, по пологим её краям, вокруг – везде и повсюду на чёрной земле белеют пшеничные зёрна, в течение многих дней с таким трудом собранные сотнями и сотнями таких, как он, неутомимых тружеников. Точно также, разбросанные повсюду, снуют в панике совсем ещё молоденькие, жёлтенькие муравьи, которым ещё и не положено выходить на Свет. И много-много его собратьев – кто-то уже пришёл в себя после катастрофы, но ничего разумного пока не может делать, как бегать туда-сюда, кто-то только сейчас с трудом выкарабкивается из-под толщи земли, кто-то бегает с зерном во рту, не зная, что с ним делать…

Что же случилось с прекрасным Миром, какая  нагрянула беда?

 

II

Уже не первый день оттуда, с запада, подминая под себя города и селения, сжигая зрелые нивы, ломая деревья, загряз­няя реки и озёра, заслонив собой полнеба, неотвратимо надви­гается Чёрный Буран. Беда настигает всех, кто оказывается на его пути: людей и зверей, червей и муравьев. Кажется, на­чалось светопреставление, и всё пожирает чёрный огонь ада.

Это – война…

Смоленск – древний русский город, гордость и слава Рос­сии, и то остался там, в чреве этого чудовища. После тяжёлых непрерывных боёв за Смоленск обессиленные, потрёпанные диви­зии армии генерал-лейтенанта Лукина, еле-еле сдерживая наступа­ющих на пятки немцев, отходили всё дальше на восток. Смерть, нависшая над каждым, тяжёлые бои, грязь, перебои в питании измотали, обессилили людей. От бессонных ночей, от грязного солёного пота глаза у всех красные, воспалённые… И все, от генерала до солдата, понимают: лишь на том берегу Днепра, где спешно готовится новая оборонительная линия, можно всерьёз «упереться ногами», схватиться с врагом, попытаться остановить его… Как можно скорее, как можно с меньшими потерями надо форсировать реку. А не то здесь, где практически негде укрыться, не за что зацепиться, враг, со своими танками, бро­нетранспортёрами может запросто раздавить, растоптать обесси­ленные остатки армии. Но, говорят, немцы разбомбили единствен­ный на пути армии мост. Конечно, сапёрные части, наверное, пы­таются навести переправу, но смогут ли, а если и смогут, то – когда?

А враг не даёт ни минуты на передышку – отступающие со­ветские войска постоянно подвергаются бомбёжке с воздуха, об­стрелу дальнобойной артиллерией, танковым атакам. Все настоль­ко привыкли к взрывам бомб, к разрывам снарядов, что даже не обращают внимания, если всё это не случается совсем уж рядом…

– Комбат Мисиров, к командиру полка!

– Комбат Мисиров, к командиру полка! – передаётся по ко­лонне приказ и доходит до Ахмата.

Он застёгивает воротник гимнастёрки, отряхивается и вска­кивает на подножку грузовика, который тянет пушку, – командир, конечно же, где-то впереди.

– Таварыш капытан, давай суда!

Ахмат глянул в кабину. Запыленный черноволосый сержант, отодвинувшись к шофёру, освобождает ему место. Ахмат так и застыл от удивления: этот сержант был Элиясом, Элиясом Киштиковым, балкарцем, его односельчанином!

– Элияс! Да чтоб твой дом сгорел, это же, кажется, ты?!

– Ахмат! Ты, что ли?

Так они и обнялись – Элияс, опять придвинувшись к дверце, а Ахмат – всунувшись в кабину. Шофёр, улыбаясь, смотрит пооче­редно то на них, то на дорогу. Не успели как следует устроить друг другу «допрос»: «Ка­кие вести из дому? А твои все живы-здоровы? А ты был в той кровавой бойне?» – как Ахмат заметил впереди в сторонке от до­роги небольшую группу офицеров. Среди них был и командир полка Половцев – его первым узнал Ахмат. Ещё бы, среди остальных он всегда был, «как телёнок среди ягнят». Несмотря на грозный вид был очень даже добрым и душевным человеком…

– Ну, давай, Элияс! Да встретимся вновь живыми-здоровыми!

– Дай Аллах! Всего хорошего, Ахмат! Береги себя!.. Подо­жди, а где я тебя буду искать?

Они обменялись номерами полевой почты, и Ахмат спрыг­нул с подножки. Помахал рукой высунувшемуся из кабины Элиясу.

Подбежал к командиру полка, отдал рапорт, поздоровался. Здесь же были и комиссар полка Арбатов, и начальник штаба Аланидзе.

– Вот такое дело, – сказал командир и взял из рук началь­ника штаба карту. – Наша дивизия вот здесь, у излучины, будет переправляться через реку. Если вот так выпрямить русло, то место, где мы начнём переправу, окажется на той стороне. Итак, с того берега, где мы закрепимся, это место будет как на ла­дони. Если понадобится, наша артиллерия сможет и не подпус­тить противника к этому месту. Понимаешь, капитан?

– Понимаю, товарищ майор, – ответил Мисиров, хотя и не догадывался, отчего именно к нему обратился с этим вопросом командир.

– Командир дивизии приказал мне так: самый крепкий свой батальон расположи здесь, чтобы он стал надёжной преградой на пути противника, пока дивизия не переберётся на ту сторону. Я выбрал свой, прощу прощения – твой батальон, капитан.

Майор Половцев стал командиром полка совсем недавно, по­сле того как выбыл из строя тяжело раненный под Смоленском командир полка подполковник Московский. До этого он был коман­диром третьего батальона. Став командиром полка, он передал свой батальон Мисирову, командиру второй роты. Вот почему По­ловцев сказал по привычке «я выбрал свой батальон».

– Задачу понял, разрешите выполнять?

– Подожди, комбат. Я знаю: задача не из лёгких. Знает это и командир дивизии. Тебе передаются ещё взвод автоматчиков, взвод противотанковых ружей и два противотанковых орудия. Сам знаешь, это уже хорошая сила. Ну что, выстоишь? И рельеф, гляжу, неплохой – и овраги есть, и высотки кое-какие…

– Выстоим, товарищ командир. Пока живы – не пропустим.

– Верю, верю, капитан. А с окопами и мы поможем. – И, по­вернувшись к начальнику штаба: – Вахтанг Георгиевич, прикажите, чтобы установили связь с батальоном Мисирова и штабом полка. Мы будем переходить последними. – А потом, вновь повер­нувшись к комбату: – А сейчас давай вместе выберем тебе пози­цию.

Сели в открытую «эмку» Половцева и поехали.

– Товарищ командир, сколько, интересно, осталось до реки? Если не очень далеко, здесь, кажется, можно было бы остановиться.

Машина съехала на обочину, все сошли. Начальник штаба вновь вытащил карту.

– Километров десять осталось, не более, – сказал он. Командир оглядел окрестность, остальные тоже присматривались. Действительно, трудно было выбрать более удобное мес­то для батальона, который будет вести, конечно, нелёгкие обо­ронительные бои. Чуть позади, поближе к реке, начинается лес. Прекрасный, метров 25-30 шириной, овраг, густо обросший кустар­ником. Видимо, раньше какой-то рукав реки протекал здесь. Да и весной, в период половодья, наверное, река вспоминает и этот запасной путь – на прибрежных кустарниках просматривается ее след: застрявшие клочки сена, на растениях ещё видна линия подъёма воды. Всё это Ахмат заметил сразу же.

– Место подходящее, – сказал командир. – У леса хочешь остановиться, да? Так, наверное, лучше будет, когда начнёте отходить.

– Конечно, когда отходить – так было бы лучше. Но чтобы воевать, сдерживать наступающего врага, будет лучше, по-мое­му, если остановиться по эту сторону оврага, – ответил Мисиров.

– Ты прав, – сказал командир полка и, повернувшись к начальнику штаба, приказал: – Остановите полк. Поможем Мисирову, нам всё равно последними переправляться. Я поеду к комдиву и доло­жу о нашем решении. И потороплю тех, которые выделены на помощь капитану. Всё.

Начальник штаба вызвал из колонны первого попавшегося офицера – молодого лейтенанта, и приказал ему:

– Лейтенант, пробежитесь немного вперёд и передайте ком­бату Калашникову – вывести полк в сторонку и построить.

Лейтенант, рукой придерживая кобуру, побежал вперёд. Вско­ре полк побатальонно выстроился чуть в стороне от дороги.

Командиры батальонов Калашников, Скифский, а вместо Мисирова –  командир его первой роты старший лейтенант Заветаев отда­ли рапорт начальнику штаба.

Аланидзе в нескольких словах объяснил стоявшую перед ба­тальоном Мисирова задачу и приказ  командира полка. У оврага он дал десять минут на отдых. Солдаты облегчённо опустились на траву.

– А мы, комбат, посмотрим пока, что к чему, где копать окопы, где устанавливать пушки.

– Пушки установим по обеим сторонам дороги, наверное, – сказал Мисиров.

– Правильно. А противотанковые ружья расставишь по тем местам, где овраг более пологий, где могут пройти танки. Отличная, я скажу, позиция у тебя, комбат. Только вот при отхо­де будет нелегко – до леса далековато, открытое поле.

– Сперва, товарищ майор, о том, как лучше драться прихо­дится думать, а потом уж – об отходе…

– Да-да, конечно… Ладно, давай начнём.

И вскоре все, растянувшись в цепочку по восточному бере­гу оврага, начали копать окопы. Дело спорится – каждый окоп копают два-три солдата попеременно. Другие готовят места для орудия.

Надо было торопиться: немцы, наверное, недолго задержат­ся в селении, что пришлось оставить утром, – они непременно по­пытаются «на спине» советских войск переправиться на эту сто­рону реки…

– Интересно, что это до сих пор нет фашистских самолё­тов? – неизвестно почему вдруг спросил Аланидзе.

– Сглазите, товарищ майор, – не надо об этом говорить, – улыбнувшись, сказал Мисиров.

И только он это успел сказать, как послышался нарастающий гул самолётов.

– Я же говорил, что сглазите…

Все насторожённо стали вглядываться в небо, туда, откуда должны были появиться немецкие самолёты. Через минуту-другую стало ясно – гул идёт не с немецкой, а с нашей стороны, и вско­ре высоко в небе появились два самолёта.

– На разведку, наверное, полетели, – предположил начштаба …Наконец, дорога опустела. Наши, наверное, уже начали переправу. Все подразделения полка, за исключением батальона Мисирова, выстроившись, готовы к маршу. Прибыли и выделенные на подкрепление Мисирову два взвода – взвод автоматчиков и взвод противотанковых ружей. А артиллеристов пока нет. Остаю­щиеся здесь «обживают» свои окопы – раскладывают гранаты, бу­тылки с горючей смесью, устраивают «полочки» для фляжек, «пристреливаются», многие торопливо пишут письма домой, чтобы отправить с теми, кто уходит.

Заметив, что комбат попеременно тревожно смотрит то в на­шу сторону, откуда должны прибыть артиллеристы, то в сторону немцев, Половцев сказал:

– Не тревожься, капитан, артиллеристы при мне получали снаряды, так что скоро они появятся. Более двух орудий не смог вырвать. Да и ты здесь, наверное, долго не будешь. Переправа уже была готова. Танкисты, артиллеристы начали переходить. Уж завтра-то…

Командир остановился, стал насторожённо прислушиваться. Гул с запада, сперва едва слышный, всё нарастал и нарастал. Уже целый месяц за день несколько раз слышавшие этот гул сол­даты безошибочно догадались – это немецкие бомбардировщики.

По сигналу тревоги «Воздух!» солдаты бросились врассып­ную: кто – в окопы, кто – в овраг, кто – в придорожные канавы. Половцев, Аланидзе, Мисиров спрыгнули в просторный окоп, выры­тый для комбата и его адъютанта.

Бомбардировщиков не так уж много – шесть штук, чуть повы­ше их летят четыре «охранника» – «мессершмитты». Немецкие лёт­чики не могли не заметить окопов и солдат на восточной стороне оврага, но они почему-то полетели дальше, не стали бомбить. Солдаты провожали их удивлёнными взглядами. Но вскоре все по­няли: немцы берегли бомбы для большого скопления войск у пе­реправы, для моста – если он есть. Вот и послышались взрывы бомб, пальба наших зениток. Все молча следят за «пляской» немецких самолётов там, над переправой, сжимая кулаки, скрипя зубами от бессилия. Никто ничего не говорит, все  зна­ют, что там сейчас происходит.

«Эх, сволочи, разбомбят переправу», – думают и Половцев, и Аланидзе, и Мисиров, но вслух об этом не говорят, словно так можно заговорить мост, спасти его от вражеских бомб.

– Вот бы сейчас появились наши «ястребки», они бы вам показали, – вслух помечтал Мисиров.

– Появятся… Когда немцы уже отбомбятся, – ответил По­ловцев, глубоко вздохнув.

«Ура! Ура! Ура!» – раздалось вдруг, и все заметили не­мецкий самолёт, из-под крыла которого тянулся густой шлейф дыма. Он летел сюда, теряя высоту. Но лётчики не прыгали, они не хотели умирать: ведь повиснуть в воздухе на пара­шютах над красноармейцами, на головы которых они только что сыпали бомбы, – это неминуемая смерть! Но их мечте не суждено было исполниться – вскоре самолёт врезался в лес, взорвался, и в небо поднялся столб чёрного дыма. Другие самолёты, види­мо, уже сбросили все бомбы – они, выстроившись, возвращались назад. Здесь, на позиции батальона Мисирова, бойцы снова за­легли, укрылись в окопы – чёрт их, сволочей, знает, может, кое-что и для них приберегли?

– Говорил же я! – воскликнул Половцев.

Аланидзе и Мисиров глянули туда, куда смотрел командир, – четыре точки быстро приближались издали. Конечно же, это наши истребители! А немецкие самолёты уже были над поляной, где окопался батальон Мисирова. Вот повернули назад и все че­тыре «мессера». Уже нисколько не таясь, все смотрели в небо. Наших четверо и немцев четверо – кто же победит? Словно воро­бышки, наши короткокрылые «ястребки» и немецкие истребители быстро приближались друг к другу. Ещё не успели смешаться, как с обеих сторон затрещали пулемёты. Вот – пошла кутерьма-потасовка! И вдруг из клубка «дерущихся» самолётов вырвался один и стремглав бросился на запад.

– А-а-а, гад, испугался, бежишь?! – крикнул Аланидзе, глядя на самолёт, который быстро приближался. Вот самолёт стрелой пролетел над поляной и все так и остались с разинуты­ми от удивления ртами – это был наш «ястребок»!

– Молодец! Он погнался за бомбардировщиками! – крикнул Мисиров.

И вправду, догнав неуклюжие «юнкерсы», наш истребитель бросился сверху на них, словно коршун на зайцев. И почти тот­час же, заревев, как раненый зверь, один из бомбардировщиков, объятый дымом, пошёл вниз. Послышался грохот взрыва, в небо поднялся столб дыма. А наш самолётик, словно шмель, вертится вокруг немецких бомбардировщиков. Видимо, «мессеры» тоже за­метили свою оплошность – два из них кинулись сюда, на помощь бомбардировщикам. Тем более там, где они вели бой, советских истребителей тоже осталось только два: никто не видел, что случилось с одним из наших «ястребков», но его в небе уже не было. Солдаты теперь попеременно смотрят то туда, то сюда. Вот там, поближе к переправе, загорелся самолёт, и вскоре раскрылся купол парашюта и довольно долго белел над лесом. А ко­гда внимательно присмотрелись, выяснилось, что он, выпрыгнув­ший с парашютом лётчик, конечно же, бедный – наш: здесь, в небе, оставался только один «ястребок»… Опять ударили наши зе­нитки – зенитчики, видимо, теперь могли вести прицельный огонь по немецким самолётам.

– Да посмотри же вокруг, чёрт тебя побери, «мессеры» уже у тебя на хвосте! – кричали солдаты нашему лётчику, увлечённо­му охотой на  немецких  бомбардировщиков.

И в самом деле, немецкие истребители уже приближались к тому месту, где их неуклюжие подопечные безуспешно пытались отстре­ливаться от юркого «ястребка». А клубок «дерущихся» самолётов всё больше и больше удалялся на запад. Вот задымил ещё один бомбардировщик. Но и «мессершмитты» были уже тут. И всего-то через минуту с горечью и недоумением увидели солдаты, как сра­зу же задымил и пошёл вниз наш «ястребок» – неужели лётчик так и не заметил подоспевших «мессеров»?

Трагическая гибель несомненно отважного лётчика повергла солдат в такую глубокую печаль, что никто даже не обратил вни­мания на то, как же закончился воздушный бой там, на другом краю неба. Лишь заметили, как пролетели к себе, на запад, ещё два «мессершмитта». А что сталось с нашим «ястребком» – никто не видел, никто ничего не знал.

Вновь над поляной воцарилась тишина, словно и нет войны. Никто и не заметил артиллеристов, пока они не появились на позиции. Командир артиллеристов, широколицый лейтенант невысо­кого роста скорым шагом приблизился к группе офицеров и доло­жил Половцеву:

– Товарищ майор, батарея из двух орудий прибыла в ваше распоряжение. Командир батареи лейтенант Кудайбердиев.

– Хорошо, лейтенант. Ваша батарея поступает в распоряже­ние капитана Мисирова. Знакомьтесь.

– Лейтенант Кудайбердиев.

– Капитан Мисиров. Позднее познакомимся поближе, а сей­час осмотрите позицию и, если всё хорошо, устанавливайте ору­дия на подготовленные места. Всё. Побыстрее готовьтесь к бою!

Лейтенант повернулся к своим, крикнул:

– Сержант Кищтиков! Орудия – на позицию!

Ахмат не верил своим ушам. До чего же интересна судьба: только часа два назад он расстался с Элиясом, с грустью думая о том, придётся ли им ещё встретиться на этом свете, и вот – пожалуйста!

Ахмат подошёл к Элиясу и вновь, второй раз за этот день, обнявшись, поздоровался с ним. С помощью солдат Мисирова артил­леристы быстро установили орудия. Половцев, Арбатов и Аланидзе подошли к Мисирову.

– Не земляка ли встретил, комбат? – спросит командир.

– Так точно, товарищ майор! Даже односельчанин!

– Что же тогда получается, – шутливо воскликнул Половцев, – значит, мой третий батальон совсем балкарским батальоном становится? И командир балкарец, и артиллерист – балкарец. Поздравляю, комбат, поздравляю!

– Спасибо, товарищ командир.

– Ну ладно, комбат. Кажется, у тебя теперь всё в порядке. Мы, пожалуй, тронемся, – с этим он крепко пожал руку комбату, а потом, не выдержав, обнял его. Ахмат, конечно, знал, что он сам считается не очень-то рослым человеком, но что в объятиях Половцева окажется совсем уж таким маленьким, и предположить не мог.

Половцев выпустил, наконец, Мисирова из своих объятий, опять крепко пожал его руку и сказал, сказал голосом не суро­вого командира, а человека, у которого большая личная просьба к нему, к Мисирову:

– Очень тебя прошу, брат, – держитесь!

– Не беспокойся, будем держаться, – заверил его Мисиров тоже не совсем по-военному.

И Арбатов, и Аламидзе, тоже обняв, попрощались с ка­питаном. Полк скорым шагом двинулся туда, к переправе.

Мисиров с комиссаром батальона Шубиным начали осмотр по­зиции, готовности людей к бою. По левую сторону от дороги су­хое пространство тянется не более километра, потом начинается болото. Здесь будет держать оборону первая рота – рота Заветаева. А по правую сторону – местность даже несколько возвышен­ная. До самой реки, до обрыва над ней – километр с «гаком» в 300-400 метров. Сразу у дороги – вторая рота, рота Подопригоры, за ним третья – рота Марченко. Рота Марченко занимает по­зицию метров восемьсот, и там танкам не пройти – берега овра­га здесь крутые. Поэтому этой роте в помощь выделено только отделение автоматчиков. Лучшие ударные силы батальона – и ору­дия, и миномёты, и противотанковые ружья – сосредоточены у дороги, там, где могут пройти танки. Мисиров остался доволен занятой позицией, тем, как подготовился батальон к бою. Конеч­но, было бы ещё лучше, если бы была выкопана траншея, но вре­мени на это нет – хорошо, что даже окопы сумели выкопать, немцы долго ждать себя не заставят…

– Чем недоволен, командир?  – спросил Шубин, заметив, что капитан не зря поглядывает туда-сюда, – то скользнёт взгля­дом по позиции, то на солнце посмотрит, то туда, откуда долж­ны, но почему-то не появляются немцы.

– Эх, пусть неглубокую хоть, но траншею бы…

– Не успеть нам, командир. Лучше уж пусть ребята немного отдохнут, придут в себя. – Шубин посмотрел на часы. – Они уже пообедали в том селе, минут через двадцать будут здесь. Это точно – такой народ. Ведь война для них – это тоже работа, всё по расписанию делают, гады…

 

III

Дорога через лес была извилистой, поэтому немцы появились как-то неожиданно, сразу. Как и всегда, впереди у них танки. Один, два, три. За ними мотоциклисты, машины с солда­тами. Много ли, мало ли их – сейчас определить нелегко: они всё ещё выползают из леса.

– Не стрелять! Подпустить ближе! Боеприпасы зря не тра­тить! – приказал комбат, и этот приказ, переходя из окопа в окоп, дошёл до обоих концов позиции.

Мисиров и Кудайбердиев находятся здесь, у дороги, возле орудия Элияса, и оба внимательно следят за немецкими танками.

– Иди, дорогой, иди. Ещё поближе, ещё, – уговаривает не­мецкие танки по-своему, по-казахски, Кудайбердиев. Видимо, он считает, что стрелять по танкам ещё рановато. Если б это происходило не сейчас, когда через минуту- другую начнётся смертельная схватка с сильным врагом, а во время учений, Мисиров, конечно же, засмеялся бы. Но сейчас бы­ло не до смеха.

– Может, начнёшь, лейтенант?

– Сейчас начнём, товарищ капитан, пусть ещё чуть-чуть.

Но немецкий танк, словно разгадав хитрость артиллериста, резко остановился, на башне открылся люк и оттуда высунулся танкист. Он поглядел в бинокль и тут же юркнул обратно.

– Заметил, собака! – воскликнул с огорчением Кудайберди­ев и тут же приказал: – Огонь!

Почти сразу же выстрелила пушка Элияса, чуть погодя – и Василия на той стороне дороги. Первый снаряд разорвался пра­вее колонны, а второй – перелетел танки и угодил в одну из ма­шин.

– Быстро, быстро! – заторопил Кудайбердиев артиллеристов. – Скорее, пока они не расползлись! Элияс, чуть левее! Василь, молодец! Скорее, скорее!

Новые два выстрела из орудий оказались более удачными. Первый снаряд попал в танк, а второй опять угодил в машину. Оставшиеся два немецких танка, словно громадные черепахи, рас­ползлись по обе стороны дороги, но основная масса машин и лю­дей ещё не успела рассредоточиться. Немцы поспешно спрыгивают с машин, убегают подальше от дороги. И мотоциклисты стараются съехать на обочину, автоматчики с люлек и задних сидений соска­кивают на ходу. Но на дороге ещё достаточно «наживы» для наших артиллеристов.

– Быстро, Элияс, быстро! – всё торопит и торопит Кудайбердиев.

Но артиллеристы и сами стараются вовсю. И Кудайбердиеву, и Мисирову, которые видят, как разбегаются-рассыпаются немцы, кажется, что между выстрелами наших пушек проходит целая веч­ность, но на самом деле, конечно, было не так: там, где нем­цы, не успеет ещё осесть земля, поднятая одним снарядом, как взрывается другой.

А те два танка по обочинам дороги устремились вперёд. Но их ещё не подбить противотанковыми ружьями.

– Лейтенант! По танкам! По танкам стреляйте! – кричит Мисиров.

В тот же миг открыли огонь и танки. Один снаряд, пущен­ный ими, разорвался прямо на дороге метрах в двадцати позади, а другой – ещё чуть ближе к окопам, у дороги. У танка, что не­сётся с правой стороны, видимо, опытный водитель, трудно при­целиться по нему: постоянно маневрирует.

– Вот сволочь! – злится Элияс. Ещё бы – снаряды его пуш­ки каждый раз разрываются в стороне от танка.

Другой танк чуть-чуть поотстал. Но зато он стреляет час­то. Его снаряды уже разрываются то прямо перед окопами в ов­раге, то совсем рядом с орудием Василия. Там, видимо, кто-то тяжело ранен – послышался душераздирающий крик. Мисиров, огля­нувшийся на этот крик, увидел, как солдаты из соседних окопов кинулись к товарищу. «По-моему, там был окоп того парня из Загорска, который поджёг танк, прорвавшийся прямо в наше рас­положение тогда, под Смоленском, – подумал Ахмат. – Как его звали? Да-да, Виктор! Бедный, неужели это он?»

Комбат пристально следит то за упорно приближающимися танками, то за немецкими автоматчиками, что, растянувшись в цепь, идут в атаку. Здесь, по правую сторону от дороги, все бронебойщики уже ведут прицельный огонь по «танцующему» танку. Но и тот вовсю стреляет и из пушки, и из пулемёта. И снаряды его, и пули не уходят далеко от наших окопов. Видимо, есть уже и потери. Пыль, пороховой запах, грохот танков, разрывы снарядов, пулемётные очереди, одиночные выстрелы – всё смешалось в единый запах и шум войны.

Мисиров верил, знал: танк на позиции не прорвётся, но чувствовал, что беду он сеет немалую, потому и злился, и кри­чал Элиясу:

– Не суетись, Элияс! Прицелься   как следует! – и нику­да он не денется!

– Подожди, Ахмат, не мешай, – словно на озорного мальчугана, путающегося под ногами, прикрикнул Элияс. – Да и отойди ты от орудия!

Танкисты, видимо, решили покончить с этой назойливой пу­шкой: вот танк на мгновение замедлил ход, его хобот глянул прямо на артиллеристов. Наверное, и танк, и пушка выстрелили одновременно. В тот миг, когда Ахмат заметил огонь прямо у ствола немецкого танка, он кинулся на землю. И тут же раздался гром, в лицо ударила тёплая волна, на спину, на ноги, на руки, инстинктивно прикрывшие голову, посыпалась земля. И тотчас же, сквозь грохот разрывов и негромкий шум падающей земли, Ахмат услышал рядом с собой и стон, и ругань. Удивляясь тому, что остался в живых, он осмотрелся: пушка была опрокинута, она придавила правую ногу Кудайбердиеву. Заметив, что и дру­гие живы и шевелятся, освобождаясь от засыпавшей их земли, Ахмат крикнул:

– Быстро, помогите!

Артиллеристы, видимо, тоже всё ещё не пришедшие в себя от такой милости смерти, что была рядышком, но никого из них не прихватила с собой, оглянулись на крик капитана, словно вопрошая: «Чего же ты кричишь, ты ведь тоже жив?» Но, увидев и опрокинутую пушку, и стонущего Кудайбердиева, кинулись на помощь. Освободили ногу Кудайбердиева, поставили пушку на ко­лёса.

Лейтенант был бледен, весь покрылся потом. Как ни старал­ся, он не мог сдержаться и беспрерывно по-казахски ругал фа­шистов. Потом потерял сознание. Обтёрли лицо водой, привели в чувство. Но, видимо, нога была поломана: чувствовалось, что ему от боли и дышать трудно.

А немецкий танк на той стороне оврага дымил, «склонив го­лову». Снаряд, выпущенный им, попал, наверно, в на­сыпь прямо перед орудием – вот почему артиллеристов лишь за­сыпало землёй, только вот не повезло лейтенанту. Чуть позади траншеи в ложбинку санитары перенесли лейтенанта и других ра­неных. Уже были и убитые…

Немного оправившись, Мисиров глянул на поле боя. Другой немецкий танк, отстреливаясь, отходил назад. Но по обе сторо­ны от дороги, довольно стройными рядами, шла немецкая пехота. С нашей стороны, кроме орудия Василия, никто не стрелял. «Это хорошо, – думает комбат. – Поближе подпускают, значит паники нет, не боятся. Это хорошо».

А Элияс и его товарищи устанавливают орудие. На помощь артиллеристам подоспели и солдаты из ближних окопов.

– Пушка не испортилась, Элияс? – спросил Мисиров.

– Нет. Сейчас начнём стрелять.

– Хорошо. Постарайтесь поскорее! Вот бы не упустить и тот танк. И – смотри! Видишь, там, у леса, что-то они закопо­шились.

– Вижу, кажется, пушки притащили.

– Тогда надо поскорее ударить по ним, а то, если они «за­говорят», нам несдобровать.

– Это мы сейчас!

Комбат в несколько прыжков перескочил на другую сторону дороги, где стояло орудие Василия, и приказал стрелять именно по тому месту, где немцы устанавливали пушки. Василий и его товарищи оставили пятившийся назад немецкий танк и перевели огонь туда, к лесной опушке, где суетились немецкие артиллеристы. Вскоре начала стрелять и пушка Элияса. Видимо, не все сна­ряды уходили впустую: было видно, как забегали там немцы. Но в то же время ещё два немецкие машины быстро съехали с дороги, волоча за собой пушки, развернулись, и стволы немецких орудий «глянули» на наших. Немцы забегали, отцепляя пушки и стараясь скорее их установить. «Вот сволочи, сейчас начнут стрелять. Эх, зря я на тебя понадеялся, Элияс!» – мыс­ленно попрекнул земляка комбат.

И в этот момент возле одного из немецких орудий вздыбилась земля. Вот она осела, а немецкая пушка так и стояла на месте, но все равно настроение у комбата поднялось: «Давно бы так, а то ковыряешь землю где попало, – хоть одного фа­шиста, но ранил, наверное», – подумал он. В это время во рву перед орудием Василия разорвался снаряд. За мгновение до взрыва ребята бросились на землю. И вот теперь, недобрым словом поми­ная немцев, счищают с себя вонючую болотную грязь. Ком гря­зи угодил Василию прямо в правое ухо, разукрасив всю щеку.

– Так вашу мать, – ругнулся Василий, – нашли кого уродо­вать: и без вас не ахти какая у меня была рожа!

И Ахмат, и ребята рассмеялись. У Василия лицо было немного испорчено оспой, и он, видимо, думал, что выглядит дейст­вительно безобразно. А на самом деле он был парнем хоть куда, одна только стать его стоит, как говорят балкарцы, целого села. Но смех товарищей ещё больше обозлил Василия.

– Ха-ха-ха! Чего раскудахтались? Заряжай!

Стараясь подавить смех, ребята кинулись заряжать орудие. Меж тем немцы были уже близко. Ударили наши миномёты. На­чали стрелять снайперы, по одному «выклёвывая» фашистов. Те тоже, конечно, приблизившись к огневому рубежу, уже не лезут напропалую, а ухищряются всячески: продвигаются перебежками, стреляют. Теперь и наши уже не ждут, открыли огонь из всех видов оружия: из пулемётов, автоматов, винтовок. Бой разгорает­ся вовсю.

Уже ударили и немецкие пушки. Снаряды рвутся везде – и не долетая до оврага, и в самом овраге, и на наших позициях. Забегали санитары – раненых становится всё больше и больше. Немецкие снаряды и пули теперь всё меньше уходят «куда-то», а всё чаще и чаще разрываются на позициях батальона, сви­стят над окопами. Но всё равно, потери должны быть не так уж велики. Люди ведь в окопах как-никак.

«До вечера-то уж выстоим, – думает Ахмат, – а там и наши успеют переправиться. А когда сунутся к реке, ещё посмотрим – кто кого».

Но до вечера далеко. Ахмат глянул на часы – до темноты ещё часов семь. А ночью, как известно, «арийцы» не очень-то охотно воюют. Они, чёртовы рыцари, видите ли, привыкли воевать только днём, а ночью вроде бы не положено, не принято. Как, наверное, и многие наши бойцы, Ахмат тоже выбрал себе двух-трёх немцев, внимательно следит за тем местом, где они залегли, ждёт, когда те встанут и кинутся вперёд. И тогда он стреляет короткими очередями. И немцы падают. Только поди уз­най – то ли они ранены или убиты, то ли просто залегли. Уже раза два «ахматовские» немцы вставали и вновь кидались вперёд, когда, казалось, он их уложил навсегда. Ахмат немного нервни­чал – не верилось, что он не попал ещё ни в одного фашиста, и вот он опять ждёт, ждёт, когда поднимется кто-нибудь. Чуть в сторонке поднялся и рванулся вперед другой немец, Ахмат ма­шинально повернул автомат и дал короткую очередь. Немец упал. А в это время быстро поднялся и, пробежав пять-шесть шагов, вновь кинулся на землю один из «его» немцев. «Ну, сволочь, ли­са! Посмотрим теперь, как ты ещё раз побежишь!» – подумал Ах­мат. Но он никак не мог разглядеть точно то место, где упал на землю немец. Мешали несколько стебельков травы, что торча­ли прямо перед его окопом. Держа, автомат в правой руке, левой он потянулся, чтобы сорвать эти стебельки. И в тот же миг, почувствовав острое жжение, отдёрнул руку. И тут же всё его тело охватило какое-то обессиливающее тепло, и он присел на дно окопа. И только теперь он почувствовал боль. То ли инстинктивно стремясь остановить кровь, то ли от боли Ахмат, сжав правой рукой раненое место, так и сидел, скорчившись в окопе. Сейчас, когда вовсю разгорелся бой, когда повсюду свистели пули, рва­лись снаряды, стоял сплошной грохот, гул и треск, и звать са­нитаров, и выходить из окопа было бессмысленно. Вот если бы была выкопана траншея – тогда другое дело: сразу же нашёлся бы санитар, а так… Но копать траншею было некогда. А теперь что? Как – что? «Руку, ногу не оторвало, голова цела, глаза видят. Только из-за того, что поцарапало руку, будешь сиднем сидеть, что ли? Ничего себе – комбат! Неужели успел забыть того парня-грузина Тенгиза, который даже с оторванной ногой сумел немного подползти к фашистскому танку и бросить в него грана­ту? А ты – слюнтяй… А ну встань, возьми в руки автомат!» – так пристыдил комбат Мисиров раненого парня-балкарца, и тот привстал, взял в руки автомат. А по всему телу разлилась кака­я-то теплота, отвлекающая внимание, обессиливающая. Он попра­вил каску и, превозмогая боль, положил левую руку на диск, придерживая автомат. «Видишь, рука работает, значит кость це­ла, а ты…» – сказал комбат. Парень-балкарец, видимо, и сам понял, что его рана не такая уж серьёзная – он воспрянул духом и слился воедино с комбатом.

– Вот так, дорогой. Коль дашь слабину и выйдешь из «де­ла», то о каком балкарском батальоне может идти речь? А что скажет Половцев? – уже вслух сказал комбат Мисиров и дал ко­роткую очередь по приподнявшемуся немцу.

И тут же удивился: ему показалось, что немец не вперёд побежал, а назад, убегал вроде бы! Не веря своим глазам, он начал следить и за другими немцами. Действительно, все они, когда приподнимались, бежали назад, отстреливаясь. И опять, когда поднимались оставшиеся в живых, вновь бежали назад, а не вперёд!

Бой затихал, а когда немцы удалились достаточно далеко, и вовсе прекратился. Только то там, то здесь разрывались сна­ряды.

Как только Ахмат выбрался из окопа и огляделся, то сразу за­метил, что батальону нанесён значительный урон. Пушка Василия была безнадёжно разбита. Василия самого не видно, но два его товарища лежат мёртвые, наполовину засыпанные землёй. Да и пушка Элияса почему-то стреляет не так часто. Санитары, а вместе с ними солдаты, перевязывают раненых, уносят и уводят их подальше от окопов, в более безопасные места – за бугорок, за кустарник…

Возле пушки возятся Элияс и солдат из батальона. Они да­же и не заметили сразу Ахмата.

– Как дела, Элияс? А почему не видать твоих товарищей? – спросил Ахмат, притронувшись к руке Элияса.

– Ты жив, Ахмат! – он был так рад, что видит земляка жи­вым после такого боя, что и не заметил его раны.

– А где товарищи?

– О них и не спрашивай, брат, – сказал Элияс упавшим го­лосом. – Ты живи долго: один убит, а другой тяжело ранен. Вон они.

Мисиров посмотрел туда, куда взглядом показал Элияс, и увидел их обоих. Подошёл, посмотрел – и второй, которого счи­тали раненым, тоже был уже мёртв. Подтянул шинель, закрыл и его лицо.

С правого фланга батальона подошёл комиссар. И сразу же заметил, что комбат ранен. Не теряя времени на пустые расспросы, он окликнул пробегавшего мимо санитара.

Элияс, видимо, подумав, что санитар бежит на помощь к его раненому товарищу, показал тому рукой, где лежали оба его друга. Санитар подбежал к ним, но, увидев, что лица обоих прикрыты шинелями, остолбенел, не зная, что сказать, что де­лать. Он, конечно же, прекрасно знал, что прикрывают лица не раненых, а только мёртвых.

– Зачем стоишь, как камень – там раненый, крик­нул, не выдержав, Элияс.

– Он уже умер, Элияс, – сказал Мисиров.

– Санитар, иди сюда! – позвал комиссар, и когда тот по­дошёл, сказал: – Командир ранен в руку. Перевяжи.

Ахмат расстегнул гимнастёрку, с помощью комиссара и сани­тара вытащил руку из рукава, открыл рану.

И то, что Ахмат всё-таки ранен, и друг, которого считал живым, уже мёртв, так расстроило Элияса, что он так и остался стоять на месте, не в силах что-то сказать, что-то сделать.

– Не беспокойтесь, товарищ комбат, рана не опасная, пуля кость не задела. Полежите с недельку в лазарете – и все будет нормально, – сказал санитар, следуя неписанному закону воен­ных врачей – всячески поддерживать дух раненых. Но сейчас, когда неизвестно, где лазарет, где что, а здесь такое творится – никто не осмеливается сказать комбату: иди, мол, в лаза­рет, ты ранен, лечись.

– Комиссар, санитарная машина в целости?

– Не знаю, я тоже только что с фланга иду, чтобы узнать, как тут вы.

– Машина в лесу, невдалеке, – сказал санитар – Комиссар, раненых надо отправить, как можно скорее!

– Хотя бы обстрел прекратился…

– Товарищ санитар, раненых сколько?

– Около двадцати, товарищ капитан.

– Сколько возьмёт машина за раз?

– Всех можно вывезти – многие могут сидеть.

– Алексей Егорович, – обратился Мисиров к комиссару.

– Сам, пожалуйста, проследи: как можно скорее надо отправить раненых. Шофёру скажи, чтобы немедля возвратился. Да пусть уз­нает, как там дела: заканчивается ли переправа.

 

IV

Пусть не так часто, как раньше, но немецкие снаряды про­должают падать на позиции батальона,  лишая воз­можности полностью прийти в себя после боя, оглядеться, без суеты позаботиться о раненых товарищах.

Комиссар собрал всех из санитарного отделения и подошёл к раненым. К машине, что пряталась за берёзками у опушки леса, побежал солдат. Видимо, и шофёр был начеку: солдат ещё и до леса не добежал, а машина уже мчалась к нему навстречу.

– Ахмат, ради Аллаха, поезжай ты тоже с этой машиной. Чтоб дома что-то рассказать, пусть хоть кто-то из нас в живых останется. Ты ранен, тебя никто не имеет права обвинить в чём-то, – пристал Элияс.

– Не бойся, Элияс, мы ещё вместе будем дома обо всём этом рассказывать. А сейчас перетащите все снаряды, что остались на той стороне у Василия: я тебе дам сейчас двух-трёх ребят. Выдержим до вечера, а там, наверное, и  сами потихоньку  начнем отходить…

– Ахмат, судьбу страны ты один всё равно не решишь, это…

– Товарищ сержант! Исполняйте приказ! – строго скомандо­вал комбат по-русски, и Элияс замолчал.

Из ближайших окопов комбат вызвал трёх солдат на помощь Элиясу. Элияс отправил их перетаскивать снаряды с той стороны дороги.

– Если судьбу страны не я, не ты, не эти ребята, Элияс, тогда кто же решает, а? Скажи! Не виляй: скажи честно, как солдат!

Элияс, сорокалетний зрелый мужчина, грустно глянул на Ахмата. Взгляд его говорил: «Эх ты! А ты, оказывается, всё ещё мальчишка-комсомолец!..» И сказал:

– И это знаю, Ахмат…

– Но, коль знаешь, к чему тогда пустые разговоры? Здесь, среди всего этого народа ты – единственный балкарец, и я ду­мал, что ты подойдёшь ко мне и по-нашему, по-горски, как стар­ший младшему, скажешь: «Держись, джигит! Выстоим с помощью Ал­лаха! Не бойся!» А ты говоришь: «У тебя есть отговорка – бе­ги, спасай свою жизнь!» Не ожидал я от тебя такого. Обидел ты меня, Элияс, оллахий, обидел крепко!

– Если бы ты знал, сколько ребят, красивых, молодых, вы­соких, словно сосны, полегли на моих глазах с начала войны!.. Слышишь, я не хочу, чтоб и ты… здесь…

– Спасибо за откровенные слова. Но сам знаешь, сейчас не такое время, чтобы мы друг друга жалели. Идёт смертный бой с заклятым врагом, и нам только одно должно быть жаль – бросить под его ноги нашу родную землю, нашу страну. Если не мы, муж­чины, кто остановит врага: женщины, дети?

– Не надо, Ахмат, ты заходишь слишком далеко. У тебя нет никаких оснований так со мной говорить. Что я, струсил, бе­жал или ещё что?!

– Ещё чего не хватало! Рядом со мной ты – единственный балкарец. Если что-нибудь такое сотворил бы, как тогда ты мне в глаза посмотрел бы? С тех пор, как ты рядом со мной, зна­ешь, я стал каким-то сильным-сильным, словно рядом со мной и село всё наше, и горы наши, и всё, всё! Честное слово, я ни­чего с тех пор не боюсь!

– Клянусь Аллахом, я точно так же себя чувствую!.. Правой, здоровой рукой Ахмат крепко сжал плечо Элияса:

– Я знаю, ты не способен на трусость, на подлость, Элияс. Я о другом говорю. Слышишь? Попробуй только быть раненым, по­пробуй только погибни – тогда и на глаза мне не попадайся! Здесь, в этот трудный час, мы, горцы-односельчане, по таким пустяковым причинам не можем оставить друг друга. Это было бы нечестно! С каким лицом тогда мы предстали бы перед людь­ми Большой Балкарии?

– Не бойся, Ахмат, нам нечего будет стыдиться!

– Ну, давай, Элияс, готовься! Наши «друзья» не заставят себя долго ждать. Они, наверное, мечтают сегодня же прорвать­ся к реке. Скучать им не давай – так, хорошенько прицеливай­ся и, не очень-то спеша, посылай кое-что их артиллеристам. А я пойду, посмотрю где что, – и с этим Ахмат выскочил за на­сыпь. Когда ушёл Ахмат, Элияс вздохнул с облегчением – фрицы-гады всё старались «заткнуть глотку» единственной пушке рус­ских и поэтому сюда снаряды норовили залетать почаще.

Комиссар, отправив, наконец, машину с ранеными, предпо­лагая застать комбата, вернулся сюда, к «владениям» Элияса. Не увидев Мисирова, спросил:

– Где комбат?

– Туда пошел, – сказал Элияс, показывая рукой на правый фланг батальона.

– Дай, если есть, водички, сержант, – комиссар присел, вытирая потное лицо.

Элияс взял с «полки» флягу и протянул комиссару.

Комиссар, видимо, был культурным человеком: он не пил, как все, опрокинув флягу, с шумом, проливая на гимнастёрку, а лишь пригубил, отпил два-три глотка, потом, слегка встря­хивая, ополоснул то место, куда прикоснулся губами, не спеша, аккуратно завернул крышку и лишь потом вернул хозяину флягу:

– Спасибо, сержант!

«До войны учителем, наверное, был», – подумал Элияс. А потом, безразличным вроде бы голосом, спросил:

– Таварщ комсар, комбат ранен, зачем его не отправили в лазарет?

– Да разве ж он послушается меня, – безнадёжно ответил комиссар. Потом, как бы с надеждой, глянул на сержанта: – Погоди, погоди! Ты же его земляк! Почему бы тебе не поговорить с ним?

– Говорил. Нет, говорит. Воевать надо – говорит. Кто нем­ца бить будет, говорит.

– Ладно, сержант, попытаюсь. Ну, раз комбат ушёл туда, я погляжу здесь, – комиссар тоже встал и пошёл на левый фланг батальона.

Ахмат Мисиров, хотя и был уроженцем Большой Балкарии, после окончания школы прожил там совсем немного. В кошмарное время, когда чуть ли не весь народ стал «врагом народа», ког­да раскулачивали всех не нищенствовавших, ежедневно проводи­лись высылки и аресты, беда не обошла стороной и род Мисировых. Сперва был арестован дед Ахмата Алий Мисиров как ярый враг народа и Советской власти. Он, как и прежде, говорил то, что думал: говорил, например, что у нас в горах установилась «неправильная» Советская власть, это, мол, не та власть, за которую боролись. А он ведь был участником Суканских событий, когда вся Большая Балкария поднялась на борьбу с Деникиным, был чуть ли не героем гражданской войны. Но всё это не помог­ло – вспомнили, что был старшиной в царское время. А о том, что он, будучи даже старшиной, был фактически организатором народного бунта против князей Жанхотовых, вспоминать не стали. После ареста Алия угроза нависла и над всем родом Мисировых. Было ясно, что теперь среди этого рода, как и у других родов, попавших в немилость к власти, будут часто выявлять и «врагов народа», и «кулаков», и всякую такую «антисоветскую нечисть», пока не изведут его под корень. Старшие рода Мисировых, как и многие тогда, лихорадочно искали способы, дабы показать на­чальству, что они и не думают бороться ни с Советской влас­тью, ни с законностью, ни с порядками, установленными в стра­не. Они и в самом деле не собирались ни с кем и ни с чем боро­ться, если даже кое-что им и не нравилось. По одной простой причине, которую они прекрасно понимали: штука, которая назы­вается государством, всесильна, как сама природа, и борьба с ней бессмысленна. Как бессмысленно кидаться навстречу горному обвалу, пытаясь остановить его. Что надо делать во время гор­ного обвала? В первую очередь надо подумать о том, чтобы ос­таться в живых. Правильно – дли этого надо спрятаться у высту­па скалы, если есть возможность. А если обвал – это Власть, то что может служить человеку «выступом скалы»? Правильно – доказательство лояльности к этой Власти. И старейшие рода Мисировых решают: Ахмата, внука Алия, послать учиться в военное училище, пусть будет офицером армии Советской власти. Кто то­гда станет косо смотреть на род красного командира? Конечно, никто! И верные люди, у которых есть знакомые в краевом цент­ре, везут Ахмата Мисирова и устраивают его в Ростове в военное училище. Одним из этих верных людей и был Мазан Киштиков, отец Элияса.

Но беда не стала ждать, когда Ахмат Мисиров станет боль­шим красным командиром и заслонит собой, как щитом, весь род Мисировых: вскоре семья Исмаила Мисирова, сына Алия, была рас­кулачена, а сам он, как враг народа, осуждён на десять лет. Казалось, не миновать участи деда и отца и Ахмату – стоило по­слать лишь бумажку в училище. Так, мол, и так – сын врага на­рода обманным путём хочет пробраться в красные командиры, у вас, мол, пригрелся. Но тогда не успели это сделать. И Ахмат закончил училище, стал офицером, стал служить красным команди­ром в далёком Минске. Навещал родных не так уж часто – служба не позволяла. Но в отпуск непременно приезжал домой, в горы. И в каждый свой приезд, увидев вновь выстроенный то хлев, то навес для дров, то курятник, говорил матери: «Что же вы сами мучались? Могли бы меня подождать». В таких случаях мать не успевала и рта раскрыть, как тут же наперебой сестрёнки и братишки говорили: «Это Мазан построил! Это всё Элияс сделал. Это – Бараз!» Хотя Элияс и Бараз были старше Ахмата, но они очень уважали его, словно он был старше них…

Да и сегодня, в этот трудный час, Элияс больше думает об Ахмате, больше боится за него, чем за себя. Если б это было в его власти, он бы убрал его подальше от этого ада, отправил бы с теми, кто уходил за реку; но вот беда – не он здесь ко­мандир, а Ахмат. А он, конечно же, не о таких вещах думает. Сейчас для него только одно является и главным и важным – это сдерживать врага, не пропустить его, пока наши не перейдут реку.

Вместе со своими новыми помощниками Элияс продолжает непрерывно обстреливать места скопления немцев, расположения их орудий, машин, но в то же время он постоянно думает об Ахмате. То он видится ему таким молодым, счастливым, как в тот раз, когда он впервые появился в селе в офицерской форме, то ру­бящим сухой сук на чинаровом дереве, когда они ходили за дро­вами. Но вместе с тем Элияс видит и то, что теперь немецкие снаряды падают на наши позиции всё точнее и точнее, и то, что ещё три-четыре немецких танка вышли из лесу и развернулись по фронту, и то, что немецкая пехота, готовясь к атаке, рассредо­точивается по обеим сторонам дороги.

«Далековато, с такого расстояния по движущимся танкам попасть не так просто, мой друг, – говорит сам себе Элияс, – не лучше ли бить по неподвижным целям: по дороге, что выходит из леса, по их орудиям, по скоплению пехоты?» Он так и де­лает. Но, видимо, снаряды, посылаемые им, немцам особого вреда не причиняют. Только на дороге что-то задымило. Но из немецких пушек ещё ни одна не перестала стрелять. Не торо­пясь, правда, но продолжают методично обстреливать наши пози­ции. Элияс прекратил пальбу.

– Немножко отдохните лучше, – сказал он. – Атака будет – работы много будет. Не будем стрелять, немец обрадуется – «рус капут» скажет. Чёрт с ним!..

Элияс и его помощники, достав свои припасы, решили пока подкрепиться…

V

Выпустив по два-три снаряда, умолкли и немецкие пушки. Видимо, немцы поняли, что попрятавшимся в окопах русским так, обстреливая наугад, особого вреда не причинишь. Да и их, русских, единственная пушка, что нервировала немцев, тоже, умолкла, наверное, выведена из строя… Прошло около получа­са. И комбат, и комиссар тоже уже вернулись в «штаб» – к ме­сту расположения элиясовского орудия.

– Больно, да, товарищ комбат? – спрашивает Ахмата Элияс по-русски, надеясь, что в разговор вмешается и комиссар, и таким путём, всем вместе, удастся уговорить Ахмата отправить­ся в лазарет.

– Ничего. Просто мешает двигаться.

– Товарищ комбат, всё-таки надо бы в лазарет. Рана, конечно, не опасная, но вдруг гангрена начнётся – всякое может быть… Продержимся до вечера, а там, наверное, и мы начнём отходить, – действительно, как и думал Элияс, вмешался и ко­миссар.

Ахмат поочерёдно глянул на Элияса и комиссара, усмехнул­ся, давая знать, что он вполне разгадал их «сговор», сказал:

– До вечера теперь не так уж долго ждать, уйдём вместе.

В это время послышался гул со стороны немцев, и все на­стороженно начали прислушиваться. Вскоре на горизонте появи­лись самолёты.

– Ах, вот кого они ждали, не начинали атаку! – сказал комиссар.

– Все по окопам! Возле орудия никому не оставаться! – приказал комбат.

У комбата окоп был просторный, и все трое – Мисиров, Шубин и Киштиков – прыгнули в него, остальные побежали к сво­им окопам.

Все считают самолёты.

– Девять бомбардировщиков, шесть штурмовиков и шесть истребителей, – сказал комиссар.

– Что это они столько послали? Небось подумали, что здесь целая дивизия, – сказал комбат. – Смешают нас с землёй, сволочи.

– Неужели эта «честь» только для нас? – засомневался Элияс.

И вправду, нацеливаясь на позиции батальона, от стаи от­делились лишь три бомбардировщика и три штурмовика. Остальные пролетели над окопами дальше – к переправе.

– Если не подоспеют «ястребки», плохи наши дела. Особенно у переправы, – едва комбат успел сказать эти слова, как слева начал «прошивать» наши окопы один из штурмовиков. А к тому моменту, когда штурмовик пролетал через дорогу, идущий за ним вслед бомбардировщик сбросил первые бомбы у левого фланга. Казалось, сейчас ничего на свете нет, кроме свиста пуль, глухих, мощных взрывов бомб, чёрного дыма, пыли и гари. Капитан Мисиров, старший политрук Шубин и сержант Киштиков, остерегаясь пуль, косым дождём несущихся со штурмовиков, прижались к южной стенке окопа. От ближних взрывов бомб окоп сотрясался, словно птичье гнездо на дереве от ударов топора. А когда пролетает штурмовик, пули почти беззвучно впиваются в стенку окопа, словно это не всамделишная война, а игра, и пули вовсе и не пули, а камешки, которыми обстреливают ребята из «вражеского» отряда. Но что странно: сейчас, когда, кажется, рушится весь свет, настало светопреставление, никто из трёх ничего этого вроде и не видит. Сознание каждого из них сосре­доточено на звуке пикирующего бомбардировщика, на вое летящей бомбы. Для человека, прижавшегося к стенке на дне окопа и при­слушивающегося к пронзительному свисту падающей бомбы, время замедляет свой ход: за те секунды, пока сброшенная бомба доле­тает до земли, человек успевает прожить свою жизнь чуть ли не заново и много раз задать себе один и тот же вопрос: «На этот раз, кажется, попадёт?» – и столько же раз ответить: «Нет, не попадёт». Только после того, как  взорвётся бомба и начнут барабанить по его спине и голове клочья земли, он вздохнёт спокойно и скажет: «Слава Аллаху! На этот раз проне­сло!» Когда вблизи взрывается бомба, пролетает над ними штур­мовик, поливая свинцовым дождём, они так крепко прижимаются друг к другу, что кажется они – одно существо. Но мыслями все – и комбат, и комиссар, и сержант – в разных местах.

Всеми мыслями комбат сейчас там, где переправляется ди­визия: успели перейти реку или нет, неужели, сволочи, опять разбомбили мост. Неужели эти бомбардировщики там, у перепра­вы, всё смешали с землёй? Ведь, если не успели наши истребите­ли, им никто не сможет помешать. Но временами, когда не воет пикирующий самолёт, когда не свистит летящая бомба, когда, всё сотрясая, не грохочет взрыв,  когда, тарахтя пулемётами, не пролетает штурмовик, комбат улавливает отдалённый треск наших зениток у переправы, и тогда он немного успокаивается: значит, не удалось им всё смешать с землёй, наши отбиваются. Лишь после этого мысли комбата вновь возвращаются сюда, к своему батальону. Неужели погибло много ребят?! А кто знает, ведь редко же бомба может попасть прямо в окоп, наверное, потери не так уж велики, как я боюсь. Только вот эти штурмови­ки, гады, слишком уж старательно «прошивают» окопы… Когда же кончатся у них бомбы и пули, будь они прокляты!..

С тех пор, как началась эта проклятая война, как жизнь стала адом, комиссар вспоминает свою родную деревню, свой дом, семью, родных лишь в те редкие минуты, когда невозможно что-либо делать. Вот и сейчас выпала такая минутка. Вблизи взрываются бомбы, сотрясается окоп, пулемётные пули впиваются в стенки окопа, а он ничего этого не видит, не ощущает – он весь там, у себя в деревне, что на высоком берегу Волги-матушки. С началом лета жену и двухлетнего своего сынишку он отправил к матери. С Олей, смуглой и совсем непохожей на сла­вянку украинкой, он познакомился три года назад в Минске. На свадьбе друга. А через неделю справили и свою свадьбу. А мать обиделась. Ещё бы –  в родном селе она давно присмотрела  себе в невестки первую красавицу, Валентину, лишь ждала приезда сына. «Ты женился на первой встречной, которая кинулась тебе на шею, – мне не нужна такая невестка», – написала она и не приехала на свадьбу. Но позже, когда Алексей дождался отпуска и вместе с молодой женой приехал домой, сердце матери смягчи­лось. Оля не была такой, какой мать себе её представляла: не красилась, не торчала часами у зеркала, да и по хозяйству управлялась без особых наставлений. И всё у неё получалось ладно и красиво. А о разных там пудрах да помадах она и знать не знала – и без этого она была хороша. И вдобавок ко всему этому было в ней что-то родное, близкое. От душевной доброты, наверное. Как-то раз, когда невестка стирала, мать, любуясь её  ладной статью, не выдержала, спросила сына: «Алёша, и как это она тебе досталась – разве не было в этом большом городе красивых пар­ней?» Алексей ответил ей тогда шутя: «А так ли легко, мам, отыскать на свете такого молодца-красавца, как я? Глянь-ка сама! – поправил гимнастёрку, выпятил грудь. – Ну, чем не орёл?» И обнял свою мать, радостную, немного растерянную от счастья.

Вспомнив это, комиссар улыбнулся. Сын, мать, жена, река, село на высоком берегу, словно смотрел кино, появлялись перед его глазами…

А мысли Элияса – о снарядах, о пушке. Не дай Аллах, чтобы в снаряды или в пушку попала бомба! Тогда им несдобровать. Ведь не успеют улететь эти проклятые самолёты, как нем­цы пойдут в атаку, а впереди – какой разговор! – обязательно будут танки. Что тогда делать? На одних противотанковых ружь­ях далеко не уедешь. Да сколько их останется – кто знает? Чёрт, вот бы выбраться живым отсюда, а потом, коль соблаговолит Аллах, как-нибудь выстояли бы… Тот раз, кажется, уж слиш­ком здорово рвануло, как бы бомба в снаряды не угодила…

Первым шевельнулся комбат. Он отряхнулся, встал на ноги, посмотрел на небо, как бы всё ещё не веря тому, что самолёты наконец-то улетели, но те уже исчезали за горизонтом. Взгляд комбата непроизвольно обратился в «ту» сторону, и он увидел, что всё происходит так, как говорится в поговорке: «Да встретишься ты с тем, чего и боялся» – немцы шли в атаку, впереди, как и положено, танки.

Комбат выскочил из окопа, крикнул:

– Батальон, к бою!

Никто бы не сказал, глянув на то, что лежало перед взо­ром Мисирова, что здесь может быть хоть одна живая душа, не то что батальон. Всё вокруг было изрыто, исковеркано, искорё­жено, воронки от взрывов бомб были так близки друг к другу, что земля казалась выкопанным картофельным полем эмегенов.

Пушка Элияса разби­та вдребезги, на том месте, где она стояла, остался только полузасыпанный ствол. Остальные части валяются то там, то сям, а одного колеса вообще не видно. Снаряды, разбросанные взры­вом, засыпаны землёй. Выходя из окопа, Элияс сразу же глянул в сторону своей пупки и, увидев то, что предстало его взору, так и остался стоять, не зная, что делать, что сказать. По­том беспомощно обернулся к Ахмату и, как ребёнок, спросил:

– А что теперь мне делать?

– Как, что делать? Возьми свою винтовку и готовься к бою! – сухо сказал комбат, словно речь шла о какой-то мелочной че­пухе, удивлённо глянув на Элияса. Элияс, ругая немцев-варва­ров на чём свет стоит, поплёлся искать винтовку.

– Комиссар, ты иди к роте Заветаева, а я буду в этих ме­стах, – сказал комбат и побежал вдоль окопов.

Слава Аллаху, в окопах кое-кто шевелится, приподнимается и отряхивается, может быть, потери не так уж велики. Говоря живым: «Давай, давай – быстрей! Готовься к бою!», раненым: «Потерпи немного, брат, сейчас прогоним немцев и отправим в лазарет», – комбат бежит от окопа к окопу. Кое-где, там, где был окоп, попадаются громадные воронки. Тогда Ахмат силится вспомнить беднягу-бойца, чей окоп находился здесь, и, боясь увидеть разорванные части тела, старается скорее, не поднимая глаз, пробежать это место.

Добежав до окопа командира второй роты капитана Подопригоры, он спрыгнул туда сходу. Уж лучше бы он в ад попал, чем сюда: раненый в нескольких местах, Подопригора уже умирал.

– Остап, Остап! – шепчет-кричит Ахмат, не зная, что де­лать, чем помочь, лишь машинально гладя его густые пшеничные волосы и стараясь поудобнее устроить-усадить капитана. А тот чуть заметно шевельнул головой, как бы говоря: «Оставь, дружище, займись лучше другими делами, а с меня уже, прости, толку не будет».

Остап, о силе и мужестве которого ходили легенды по всей дивизии, так и умер – тихо, без стонов, грустно глядя в гла­за комбата, словно извиняясь за то, что выходит из боя, оставляя батальон в таком тяжёлом положении.

VI

Назначив командиром роты лейтенанта Копытова, которого Остап сам очень любил, комбат добежал до третьей роты и спрыгнул в окоп командира отделения сержанта Саранского, сюда же вызвал и командира роты.

Саранский, если б не началась война, осенью должен был ехать домой. Сам из Саратова. Хотя он и не был богатырского телосложения, но слыл сильным, смелым, к тому же был сметлив, умён.

– Ну как, сержант, здорово изругали немецкие самолёты? – спросил комбат. – Настроение твоё что-то мне не нравится.

– Да и пугаться-то уже надоело, товарищ комбат. Уж месяц, как мы пугаными бегаем.

– И то правда. Трус – сто раз умрёт, говорят. Вечно бо­ясь, мы ничего не найдём. Раз война пришла на нашу землю, что делать? Хочешь – не хочешь, а воевать надо. Не боясь, стойко, до конца. На то мы и мужчины.

– Кажется, товарищ комбат, для боязни, навроде, и места уже нет.

Комбат не вполне понял сержанта, но его огорчило песси­мистическое настроение командира отделения.

– Да разве ж можно так падать духом, сержант! На войне ведь всякое бывает. Разве до сегодняшнего дня мы не были под бомбёжкой, в трудном бою?

– Вы меня не так поняли, товарищ комбат. Я говорю о том, что для боязни – ну, для отступления – места-то уже нет. Не будем же мы драпать до Камчатки? А до Москвы, кажется, два ша­га осталось. Куда дальше-то бежать?

– Это – другое дело, – ответил комбат. Потом, немного помолчав, добавил: – А Смоленск забыл? Коль мы поднажмём, немцы, по-моему, тоже не хуже нашего будут драпать! Разве не так?

– Так об этом я и говорю – давно пора! Забыли: «Пусть только попробуют сунуться!»? А они не только сунулись, но и по морде нам  надавали как следует! Что же это мы ответа по-человечески не даём? Аль всё ещё думаем, что они нас на про­вокации толкают?

– Ну, это ты, сержант, чересчур глубоко копаешь. На та­кие вопросы ответы не сейчас, потом будем искать. А сейчас воевать надо. Вон – немец наступает. Как его остановить, как его отбросить назад, – вот о чём мы должны думать сейчас. И больше ни о чём. Понятно, товарищ сержант?

– Понятно-то понятно, товарищ комбат, но одно непонятно – раз мы «сильнее всех», чего ж мы тогда бегаем без передыху? Разве не обидно?

– Конечно, обидно. Правильно. Но злобу свою мы сейчас обязаны только на врагах вымещать – лупить их, как следует! Об остальном – забыть! Хотя бы до конца войны. Ясно?

– Легко сказать забыть…

– Вы меня вызывали, товарищ капитан? – присел у окопа командир третьей роты старший лейтенант Марченко.

– Каковы потери?

– Десять человек погибли, раненых – семь. Один пулемёт разбит.

– Держитесь. Выстоим на этот раз – может, больше и не су­нутся.

– Будем держаться, товарищ капитан.

– Товарищ комбат, к телефону! – донеслось из соседнего окопа.

– Если звонит командир, может быть, и наш полк начал пе­реправу, – сказал комбат и побежал к своему окопу возле доро­ги, где был телефон.

– Слышали, товарищ старший лейтенант, – Подопригора убит.

– Что ты болтаешь? Кто сказал?

– Комбат.

Лейтенант долго молчал. Потом, заметив, что немцы уже приближаются, закричал с какой-то яростью:

– Рота! К бою! – и побежал к своему окопу. Комбата к телефону вызывала «Волга» – командир полка

Половцев. Он тревожился по поводу налёта авиации противника – велики ли потери в батальоне? Мисиров сообщил, что, считая убитых и раненых, из строя выбыли около сорока человек, оба орудия разбиты.

– Наш полк начал переправу? – спросит комбат. Телефон так долго молчал, что Мисиров даже забеспокоил­ся, не прервалась ли связь. Но, вспомнив, что связь только что была, и ничего, что бы её прервало, не происходит, спросил в трубку: – «Волга»! «Волга»! Вы меня слышите?

– Слышу, слышу, что ты кричишь? – спокойно прозвучал го­лос командира, словно он стоял здесь же, рядом.

– Начал переправу наш полк, товарищ майор?

– Нет пока. Мост малость повреждён, чинят его. Немцы на­чали атаку?

– Начали, гады. «Волга», если у вас есть связь с той стороной, у меня просьба к вам.

– Говори.

– Танков у них многовато для нас. Пусть артиллеристы нам помогут немного.

– Хорошо, я поговорю. Если возможно – помогут, я свяжусь с комдивом. А может, подкрепление тебе прислать?

– Лучшая помощь – это помощь артиллерии. С остальным и сами справились бы.

– Хорошо. Не буду больше тебя задерживать, успехов тебе, держись!

– Есть, товарищ командир!

– Что-нибудь случилось? – спросил Элияс.

– Немцы повредили мост, как бы нам здесь и назавтра не застрять.

– Починят, там народу полно… Коль надо – застрянем, что делать. Рана болит? Сильно беспокоит?

– Ничего, терпимо.

– Слава Аллаху, что кость не задело, – потом, глянув в сторону немцев: – Чего это они так упорно лезут? Ведь обычно, заняв какое-нибудь большое село, останавливались, так сказать на перекур. А здесь – лезут и лезут…

– Хотят на нашей «спине» переправиться, потом сделать это будет нелегко…

– Но мы ведь тоже не безродные бродяги, чтобы дать себя так раскидать, растоптать.

– Это надо дать почувствовать им самим. Слов, конечно, они не поймут. Другим способом.

– Дал бы я им почувствовать, да только вот руки и ноги у меня связаны – пушки-то нет. Ахмат, скажи, ради Аллаха, эта бутылка действительно может что-то сделать с танком?

– Очень даже хорошо поджигает, только сумей нормально бросить. Вон идут, «скажи» им, что хотел сказать.

А «они» действительно уже были близко.

После такого массированного налёта авиации навряд ли у русских кто остался в живых – так, наверное, думали немцы: они теперь не крались к нашим позициям перебежками, не прята­лись за танки и даже не рассыпались по всему фронту. Шли неторопливо, по обеим сторонам дороги, а некоторые даже прямо по большаку. Гул танков нарастал с каждой минутой. Наши бойцы неотрывно следят за ними, за этими тёмно-зелёными чудовищами, которые, неуклюже переваливаясь, неспешно, но упорно ползут и ползут на них.

Приказ комбата: «Всем, у кого нет противотанковых ружей, не спешить, не теряться! Дождаться момента, когда танк начнёт спускаться в овраг, и тогда атаковать его всеми способами!» – с центра батальона, передаваясь от окопа к окопу, добежал до того и другого крыла обороны. Мисиров, положив автомат и пра­вую руку на бруствер окопа, пристально смотрит за танками, за немцами, которые по мере приближения к нашим позициям всё-та­ки начали осторожничать: то пытались прятаться за танки, то, пригнувшись, перебегали скорее на новое, как им казалось – бо­лее безопасное, место. И тут Мисиров увидел прямо перед собой божью коровку, которая ползла вверх по соломинке, что одиноко торчала у окопа. «Откуда ты здесь взялась, бедняжка? – поду­мал Мисиров. – Летела бы ты лучше в лес, подальше отсюда». Божья коровка добралась до конца соломинки, начала было рас­правлять крылья для полёта, но почему-то не улетела, а пополз­ла обратно, вниз. Вспомнив детство, Ахмат преградил дорогу бо­жьей коровке пальцем. Та, наткнувшись на неожиданную прегра­ду, сунулась туда-сюда, но, не найдя другого выхода, начала взбираться на палец. Ахмат поднёс божью коровку на пальце по­ближе к себе и сказал:

– Ну, что же это ты не летишь, дружок? Или ты тоже ра­нен? – и начал внимательно осматривать её.

А Элияс продолжал смотреть вперёд, на забавы комбата он не обращает никакого внимания. А божья коровка, продолжая свой путь, добралась до рукава и, не зная, что дальше делать, на миг растерялась, а потом решительно пошла дальше по руке – под рукав.

Видимо, левая рука машинально потянулась, чтобы вытащить божью коровку из-под рукава, – острая боль пронзила Ахмата. Одновременно чувствуя и боль, и то, как божья коровка бродит под рукавом, щекотливо пробираясь куда-то, Ахмат сто­ял в растерянности, не зная, что делать.

– Что с тобой? – удивился Элияс.

– Это божья коровка под рукав забралась. – Дай-ка руку, – Элияс расстегнул пуговицы на рукаве. Ахмат раза два слегка потряс рукой, стараясь стряхнуть божью коровку. Выждал. Под рукавом её вроде не было. Боясь нечаян­но раздавить букашку, оба осмотрели окоп – нигде не увидели. Тогда Ахмат опустил руку и немного постоял, не шевелясь. И то­гда он почувствовал её – она, приятно щекоча, спускалась вниз по руке. Вот она, наконец, оказалась на пальце. Ахмат поднёс её к соломинке и пересадил туда.

– Да ты, оказывается, просто дурочка, – сказал Ахмат. Видимо, божья коровка оскорбилась – она добралась до конца соломинки, распрямила крылышки и улетела. Удивительно, она полетела не в сторону немцев  к «своим», в сторону леса.

– Даже она улетает туда, где свои, – сказал Ахмат, просто так, не придавая своим словам особого значения.

– Она тоже, наверное, в чём-то разбирается, – вполне серьёзно отозвался Элияс.

В это время раздался первый выстрел немецкого танка. И пошло. Танки шли вперёд, беспрерывно стреляя из пушек и пу­лемётов. В «разговор» вступили винтовки, а потом и автоматы. Разгорался бой. Ахмат более удобно устроился с автоматом, приготовился, но стрелять не стал – немцы ещё не подошли так близко.

Оставшиеся у наших два миномёта внесли в ряды немецких автоматчиков довольно-таки ощутимую сумятицу, но они, рассредоточившись теперь по всему фронту, не обращая внимания на раненых и мёртвых товарищей, упорно шли вперёд, за танками.

– Да, были бы сейчас у нас пушки, храбрости вашей поуба­вилось бы, – сказал Ахмат, глядя на то, как немецкие танки беспрепятственно, словно на учениях, приближаются к располо­жению батальона. А Элияс, ничего не говоря, тщательно прице­ливается. Ахмат почти уверен, что немецким танкам на позиции батальона не прорваться – есть и противотанковые ружья, и гранаты, и бутылки с горючей смесью. И опытных бойцов, что не раз встречались с танками, немало. Да и овраг перед батальо­ном – вполне серьёзная преграда. Больше всего Ахмат боится того, что немецкие автоматчики, воспользовавшись тем, что в ка­кой-то момент все силы батальона неизбежно будут отвлечены на борьбу с танками, смогут прорваться через овраг. Тогда…

 

VII

Теперь немцы настолько приблизились, что их можно «до­стать» из автомата. Как и другие наши бойцы, Ахмат тоже дожи­дается момента, когда из-за танка покажется немец, и стреля­ет по нему короткими очередями. Многие из немцев падают, но только трудно сказать что-то определённое: кто из них кинулся к земле заблаговременно, почувствовав опасность, кто упал, сражённый пулей.

– Ну-ну, что же ты теперь, сволочь, не вскакиваешь, не бежишь! – говорит злорадно Элияс. Видимо, по его вине там, в поле, кто-то «споткнулся», да так, что ему теперь не встать.

– Алан, где это наши с противотанковыми ружьями? Почему это они хоть один из этих танков не могут остановить? – удив­лённо спрашивает Элияс, глядя на танк, который напротив них совсем уж близко подобрался к оврагу.

– Не беспокойся, Элияс, – поближе подпускают, наверное, – ответил Ахмат, хотя и сам уже недоумевал: все шесть танков давно уже вошли в зону поражения, но до сих пор ни один из них не остановился. И в это время над одним из танков появил­ся дымок. «Сгоряча», видимо, он ещё прошёл немного и резко ос­тановился. Танкистов, что пытались спастись, наши бойцы «по­клевали» тут же.

– Вот это другое дело! – воскликнул Элияс.

Но танк, что нёсся прямо на них, так и шёл по-прежнему неудержимо, стреляя из пушки, стрекоча пулемётами. Расстояние между ним и окопами быстро сокращалось.

– Элияс, приготовь гранаты! Как только начнёт спускать­ся в овраг, кинем вместе!

Винтовку и автомат поставили в угол  окопа, каждый взял в руку противотанковую гранату. Смотрят. Ждут.

– Не глупи, Ахмат! Ты не сможешь и высунуться из окопа. Ты лучше будешь подавать мне гранаты, – сказал приказным то­ном Элияс, впервые давая знать Ахмату, что старший всё-таки он, а не Ахмат. Но потом, видимо, испугавшись, что Ахмат всё-таки может вспомнить, что он комбат, и не подчиниться, добавил примирительно: – Если мы оба кинемся – будем лишь мешать друг другу. Понимаешь?

А сам и вторую гранату аккуратно уложил за бруствером, чтобы, бросив одну, сразу же схватить другую. Танк уже настоль­ко приблизился, что за ним и немцев уже не видать: они лежат на земле, живые и мёртвые. Живые, конечно, думают так: сейчас наш танк прорвётся к окопам русских, те переполошатся, в это время поднимемся мы и им всем «капут», Вот танк теперь даже из пушки не стреляет, а только из пулемёта – так он близок к русским. Танкисты, конечно, вполне уверены – они первыми вор­вутся на позиции русских и начнут «утюжить» их окопы, расстре­ливать убегающих в панике солдат…

Элияс и Ахмат теперь не имеют возможности даже глянуть на танк – свинцовый дождь из него не даёт и головы поднять. Элияс, видимо, всеми фибрами души прислушивался и к лязгу гу­сениц, и к рокоту мотора, и к треску пулемёта: в какой-то мо­мент он, оттолкнув Ахмата в сторону, выбросился из окопа и в тот же миг раздался грохот взорвавшейся гранаты, по каске Ах­мата забарабанили комочки земли, осыпавшиеся со стен окопа.

– Элияс! – крикнул Ахмат, вскочив на ноги. Не обращая внимания, что пули пузырили землю возле окопа, как дождевые капли воду в луже, Ахмат наполовину высунулся из окопа, схва­тил Элияса за плечи и потряс изо всей силы.

– Куда лезешь? Назад! – Ахмат лишь на миг увидел разъя­рённое лицо Элияса: от сильного толчка он вновь оказался на дне окопа. Тут же раздался второй взрыв гранаты, и Элияс меш­ком свалился в окоп.

Первое, что после этой кутерьмы услышал Ахмат, это была ругань Элияса и его негромкие, сдержанные стоны. И сам Элияс не был таким живым и подвижным, как минуту назад. Он сидел, привалившись спиной к стенке окопа, вытянув ноги, словно сем­надцатилетний парнишка, который впервые в своей жизни был на сенокосе и только что вернулся домой смертельно усталый.

– Ранен? Куда?

– Правая нога, повыше колена…

Ахмат заметил разорванное, потемневшее от крови место на пыльной штанине Элияса, быстро вытащил нож, оголил, промыл ра­ну водой, перевязал.

– Сиди и не шевелись. Сейчас же, как только отобьём ата­ку, отправим в лазарет. На войне, братец, лишь бы в живых быть, а рана что – дело чепуховое. Заживёт – и глазом не успеешь моргнуть.

– Дай попить.

Ахмат торопливо отвинтил крышку фляги, дал Элиясу. Встал, глянул «туда». На подходе к оврагу стояли, окутанные дымом, два фашистских танка. А ещё два отходили назад. И не­мецкие автоматчики, отбежав немного, быстро оборачивались, отстреливались, пятясь, и вновь бежали.

Зазвонил телефон. Это была «Волга».

– «Эльбрус», ты?

– Я, товарищ командир.

– Как там у вас, на Балкарском фронте? Держитесь?

Командир в последнее время часто шутил, говоря «балкар­ский фронт», «балкарский батальон», обращаясь к своему преем­нику Мисирову. Эти шутки были приятны.

– Держимся, товарищ командир. Ребята подожгли ещё три танка. Атака немцев отбита, они отходят.

– Как ты думаешь, сунутся они сегодня ещё? Мост почини­ли. Через час-другой и для нас настанет черёд. Приготовь ране­ных к транспортировке – я пошлю и штабную машину. К вечеру надо вывезти всех раненых.

– Что там с артиллеристами, товарищ майор? Что они, ещё не устроились, что ли?

– Всё нормально. Просто на этот раз они не успели вовре­мя прийти тебе на помощь, проморгали танки. А потом, когда танки подошли к вам близко, испугались, как бы вас не накрыть. Теперь вам будет легче – они начнут действовать.

– Тогда хорошо. Если будет от них помощь, мы вообще мо­жем здесь остаться, будем держаться.

– Гляжу на тебя и вижу: уж сильно тебе хочется сохранить свой «балкарский фронт» и остаться командующим. Нет, дорогой! Тогда ведь что получится: ты – командующий фронтом, а я – про­сто командир полка. Сам подумай, кто тогда над кем будет ко­мандиром?

– «Балкарский фронт» полностью в вашем подчинении, товарищ командир.

– Нет! В твоём подчинении. И держи крепко. А если серь­ёзно, то попытаемся намекнуть комдиву. Артиллерия может теперь фашистов к вам и на пушечный выстрел не подпускать. Тут ещё кое-какие штучки, говорят, прибыли… Тогда тем более. А-а?

Комбат не знал что и ответить. Ведь и в самом деле: если наши решатся на контрнаступление, то этот клочок земли на этой стороне реки ох как нам будет нужен! Неужели на это есть какие-то надежды?! А что? Как говорит Саранский, «до­коль?..»

– Что молчишь, комбат? Уже раздумал, что ли?

– Да нет, товарищ командир. Если надо, мы будем держать­ся. Если надо… Что слышно, товарищ командир?

– Говорят, ходят слухи, что немцев пора начинать лупить. А с каких пор эти слухи ходят – и сам знаешь. Ну, будь, я о твоём предложении дам знать комдиву. Так, мол, и так: Мисиров хочет отдельный фронт открыть.

Мисиров не успел ответить на шутку командира – тот уже положил трубку.

Бой затихает. Ещё немного, ради приличия вроде бы, «пого­ворили» меж собой автоматы, винтовки с той и с другой сторо­ны, а вскорости замолкли и они.

Ахмат выбрался из окопа, кликнул санитара. Но ещё нико­го не было видно. Видимо, как и всегда после горячего боя, солдаты присели прямо в окопах на минутку-другую, чтобы опом­ниться, осознать то, что они остались в живых.

Комбат выстрелил в воздух из пистолета. Видимо, многих до нетерпения раззадорило любопытство: кто же этот чудак, что проспал весь бой, а теперь, когда он кончился, принялся стре­лять, – из окопов начали высовываться головы бойцов.

– Товарищи! Быстро помогите раненым! Осмотрите все окопы! Заметив двух санитаров, Мисиров позвал их. Элияса подняли из окопа, отнесли поодаль на травку, как следует перевязали рану. Рана была нехорошей – рваной, то ли от осколка собствен­ной гранаты, то ли от разрывной пули. Наверное, Элиясу было очень больно, ни кровинки нет в лице.

– Потерпи, Элияс, потерпи немного, сейчас перевяжут всех раненых и быстренько отвезут в лазарет.

– Куда ж деться – потерпим. Не очень-то больно, – сказал Элияс тихо, облизывая пересохшие губы. – И ты зря отмахиваешь­ся: пулевая рана – что ни говори – это не шутка. Не дай Ал­лах, случится заражение…

Но Ахмат прекрасно знал, почему это Элияс пугает его гангреной: он очень хотел, чтобы Ахмат, его соплеменник и односельчанин был подальше от этого проклятого места, где воль­но гуляет смерть, где льётся кровь. Вспомнив шутки командира о «Балкарском фронте», Ахмат хотел тоже шутливо ответить Элиясу: «А как же тогда балкарский фронт останется без единого балкарца?» Но воздержался – Элияс ведь не знал о словах Половцева.

– Вот переправимся, тогда и отдохнём несколько дней в ла­зарете. А сейчас мне нельзя уходить, Элияс. Да и рана моя – это разве рана? Так себе, царапина.

Вскоре прибыли и санитарная машина, и штабной грузовик. Бойцы погрузили на санитарную машину тяжелораненых товарищей своих, помогли легкораненым взобраться в грузовик. Прощаясь, Элияс ещё раз попросил:

– Ахмат, ради всех святых, будь осторожен. Мы с войны должны вернуться домой живыми, а то… нельзя. Понимаешь? Те­бе – тем более…

– Да ты что? – деланно, но вполне убедительно «удивился» Ахмат. – Да разве мы воюем для того, чтобы умереть? Мы с то­бой ещё на берегу Черека посидим, шашлык из чёрного барашка будем есть! Вот увидишь!..

– Посидим, да соблаговолит Аллах! Оллахи, точно так, как ты говоришь. Не забывай – договорились! – сказал Элияс, тоже стремясь расстаться с Ахматом вот так – в хорошем вроде бы настроении. Но слова свои он не смог подкрепить ни улыбкой, ни бодрым голосом.

Вот тронулись и машины. Оставшиеся ещё долго, не говоря ни слова, смотрели им вслед.

– Бедняги, – сказал кто-то из бойцов, – говорят, в госпи­талях и места-то для нашего брата не всегда сыскать. Как бы  мыкаться им не пришлось…

– Кто бедняга, а кто – нет, это ещё никому не известно, – многозначительно ответил ему пожилой солдат с рыжими прож­жёнными усами – Петрович.

– Что, Петрович, боишься? – попытался поддеть бывалого солдата один из молодых.

Петрович ничего не ответил, лишь искоса посмотрел на него…

 

Перевод с балкарского автора